Дмитрий Ахтырский:

Андреев не создает свое оригинальное богословие. Он пользуется терминами христианского богословия, привнося в них иное содержание. Гораздо более адекватной для него была бы даосская традиция. В ней Дао проявляет себя сначала как Великий Предел, затем в Великом Пределе проявляется полярность Инь и Ян, затем во взаимодействии этих двух начал проявляется третье начало - Цзы, через которое творится "вся тьма вещей". Но он стремится остаться в рамках христианской традиции, а пользование иной терминологической системой вывело бы его в иное пространство мысли. Именно теологические термины Андреева теснее всего привязывают его к историческому христианству - именно его троическая и христологическая теология. И они же рождают едва ли не наибольшее сопротивление у людей, ориентированных на догматику вселенских соборов. 

Федор Синельников предлагает уйти от сопоставления концепций Андреева с иными религиозными концепциями вообще. Но именно в этом сопоставлении рождается идея, согласно которой троический принцип может иметь различные проявления. Каждое проявление может быть профанировано, и каждое служить мостом в Небо. Да, андреевское богословие чревато сексуализмом и семейственностью, но той же семейственностью и неизбывным гендерным шовинизмом чревато традиционное христианское богословие. 

В сопоставлении трудносопоставимых вещей может родиться множество новых идей - тем более интересных, чем труднее давался процесс сопоставления. 

Андреевское богословие у ортодоксального христианского интеллектуала вызывает острое раздражение, представая нагловатой поверхностной вставкой в целостность традиции, инородным телом, при этом недостаточно изощренным и тонким для способного на тончайшие различения ума богослова. Но несмотря на его проблемность, оно оказывается ценным. 

Основная его ценность, как мне видится - отнюдь не введение женственности в богословие. А наведение мостов между авраамической традицией и традициями иными, прежде всего индийской и китайской. Причем, скажу даже более, богословие Андреева - с его существеннейшей и демонстративной христианской компонентой - в настоящий момент является одним из немногих мостов, удерживающих историческое христианство в концептуальном (подчеркиваю - имею в виду именно богословский синтез, а не бытовой либерализм вроде построения буддийских мандал в христианских соборах) поле мировой религиозной интеграции. В современном мире эта интеграция включает в себя христианство едва ли не в последнюю очередь, пропуская вперед даже ислам в его суфийском варианте.

Федор Синельников:

Здесь нужно уточнить значения терминов, которые мы используем.

Богословие может быть не только христианским. И утверждение Андреевым существования женственного аспекта Божества не являясь чем-то принципиально оригинальным, выглядит очень органично в его мифе. Проблема возникает, на мой взгляд, не в том, что Андреев "вводит женственность в богословие". Андреевская концепция теряет привлекательность тогда, когда Андреев в нескольких фразах пытается перевернуть одну из основных христианских доктрин. Зачем?

Андреев жаждет глобального религиозного переворота. Он хочет вселенского госпосдства Розы Мира - новой религиозной системы. Эти ожидания рождают в Андрееве, в свою очередь, стремление к согласованию догматического христианства с его восприятием Божества. В результате утопическое мироощущение рождает поверхностное околохристианское богословие.

"Наведение" же "мостов" между традициями может осуществляться и без такого богословия. Более того, из-за своей несостоятельности оно только будет мешать возможному диалогу. Попытка использовать андреевские тринитарные и христологические формулы в качестве первоначального основания для ведения диалога просто парализует его на самых первых стадиях.

Можно отдельно обсудить обширную тему межрелигиозного и межконфессионального диалога. Здесь же отмечу, что утверждения о том, что андреевская концепция Троицы удерживает христианство в "концептуальном поле мировой религиозной интеграции" требуют очень серьезного обоснования.

Если вернуться к версии Раоса, в ней мне представляется любопытным то, что новые монады участвуют в некоем кенотическом акте. Однако можно предположить, что кенозис - это одна из важнейших интенций любой монады. И не только монад, но и Бога. Добровольный кенозис монад может пониматься не как умаление их относительного совершенства, а как его расширение.