“ЛИЦО РОССИИ”.

Начинается с двусмысленной фразы: “У всякого народа есть родина, но только у нас - Россия”. Что автор хотел этим сказать? По форме получается, что у других народов родина как родина, а у “нас” - родина особенная. Хотя, вероятно, имелось в виду, что у каждой родины - свое лицо, и для каждого народа она - любимая. А для русских любимая - Россия, а потому русский не может и не должен относиться к России так же, как и другим странам, не являющимся для него родиной.

В 1918 году Федотов пишет трагически-восторженно, размышляя о том, каким образом социализм (он явно считает себя социалистом) может восстановиться после симулятивного удара, который по нему был нанесен в российской революции. И явно приходит к выводу, что этот новый социализм должен быть национально, и даже, может быть, этнически и государственно ориентирован. Еще не чувствуется, что Федотов отдает себе отчет в фашистско-нацистской опасности - а в 1945 году в “России и свободе” он ясно писал о том, что режим в СССР является фашистским режимом, явившимся результатом “национализации” этого социализма (возможно, “псевдосоциализма”). Но если Федотов имеет в виду некий “настоящий социализм” - то непонятно, какой именно - и как именно он должен быть национализирован.

"Любовь - как бы ни старались скрыть ее имя в холодных понятиях солидарности, чувства общения, социальной связи - есть начало, скрепляющее всякое общество. Без нее начинается процесс распада. Не механической силе и не проблематическому сознанию общих интересов растопить и сплавить в единство формы этническую материю".

Вышесказанное звучит вполне в духе фашистско-нацистских идеологем. Впрочем, Федотов в 1918 году были еще, скорее всего, неведомы идеологемы, которые приведут фашистов и нацистов к власти в некоторых странах Европы.

Относительно любви как единственного действиетльно соединяющего начала - слова Федотова звучат точь-в-точь так же, как позднее у Даниила Андреева. Однако “единство формы” и “сплавить” - язык выдает некую приземленность, биологическо-этническую акцентуацию, словно в речь Федотова просачивается проповедь “крови и почвы”. Подозрения подтверждают следующие фразы:

"Государство чудится самым внешним и грубым из человеческих объединений. Но оно может жить лишь ценой общих и вольных жертв . Только любовь делает его возможным".

Снова двусмысленности. Насилие государства не противополагается принципу любви, но мыслится словно периферия этого духа. Государство словно предполагается долженствующим существовать - априори. А любовь - создается ощущение - мыслится как скрепа государства, как функция, как средство, помогающее государству существовать. Мысль, что в любви и свободе государство будет растоплено - в словах Федотова не прочитывается. Мало того, оно существует ценой “общих жертв”. Они, как говорит автор, “вольные” - но мы знаем, как государство словом свобода“ способно называть рабство, и знаем, что такое ”добровольно-принудительные" жертвы. “Как непрерывное горение костра, поддерживаемое валежником в лесу”. Слово “валежник” поразительно напоминает по своей семантике знаменитое сталинское “щепки”, которые летят во время рубки леса. Любовь Федотов фактически называет топливом для государственной машины.

В предыдущей своей статье - “Санкт-Петербург, 22 апреля (5 мая) 1018 года” - Федотов призывает наполнить социализм “духом”. Он обвиняет социализм в том, что тот уклонился в сторону мещанства, и призывает найти “новый камень вместо песка эгоизмов”. Без дополнительных указаний такие фразы могут звучать как проповедь национал-социализма на начальном этапе, подчеркивающая отличие национал-социализма от “мещанского интернационалистсого бездуховного социализма”. Он верит еще в “обращение пролетариата” - а Юнгер еще не написал своего “Рабочего”. Федотов беспокоится о “грядущих классовых войнах”, а утверждение “социализма без классовой розни” проповедовали именно фашисты и национал-социалисты.

Но Федотов не стал национал-социалистом. И его опасения по поводу возможностей такого рода мы в этом тексте видим: “Война окончится, но вместе с нею исчезнет ли преграда непонимания и вражды, разделившая надвое мировой пролетариат? И если революция и политическое развитие поставят вчерашних ”красных“ вождей у кормила власти, кто поручится, что они не возобновят старые тяжбы из-за рынков, договоров, границ, которые они уже сделали своими, и не спустят снова на кровавые поля тех армий, в рядах которых они уже сражались?”

Проблема в том, что часть этих “красных вождей” социализма оказались вождями “черными” и “коричневыми”. И именно они возглашали примат “духа” над “мещанством”, “межклассовую гармонию”. Такой “духовный социализм” видели своим идеалом многие крайне правые в России - ведь такова, отчасти, “Черная сотня”, которую Федотов одобрять никак не мог. “Вождь” и “массы”, спаянные неким “духом” - это же то самое государство Ивана Грозного, о пагубности которого для России так убедительно писал Федотов в 1945 году.

"Маркс не знал, что к войне ведут разные понимания социализма“. Непонятно - ведь вроде бы очевидно, что к войне между ”социализмами" ведет именно партикуляризация социализма, его разбивание по национальному признаку. И Федотов об этом сам в том же тексте ясно пишет (одна из цитат выше). Но он же говорит о том, что социализм должне обрести некое национальное лицо. Противоречие налицо - и Федотов должен был бы его прояснить. Но он этого не делает.

“В начале войны у части русских социалистов проснулось сознание права на отечество как самостоятельную ценность. Теперь пора определить это все еще международное отечество как наше, как Россию”. Речь идет прямым текстом о “социалистическом фатерлянде”. И в феврале 1918 года появляется декрет “Социалистическое отечество в опасности!” - непонятно, когда был написан федотовский текст “Лицо России” - раньше или позже выхода этого декрета. Такоим образом, фактически в самом начале своего правления большевики стали эксплуатировать тему “отечества” - и Федотов должен был бы указать. чем его собственные призывы отличаются от призывов Ленина-Троцкого, а далее Муссолини и Гитлера.

"Мы даем обет жить для ее воскресения". Отсюда не так далеко до “Германия превыше всего”. Универсалистские цели как христианства, так и социализма при таком пафосе отступают на второй план и могут трансформироваться в нечто монструозное. Повторюсь, что Федоров пошел по другому пути - но, возможно такой соблазн у него был, или же он в этот момент мыслил неким общим социальным полубессознательным неортефлексированным штампом, в котором на тот момент времени могли соединяться и будущие христианские гуманисты, и будущие национал-социалисты и сталинисты.

Не успел я вспомнить о “крови и почве” - и вот они появляются в федотовском тексте: "Что ощущалось сильнее всего в образе родины? Ее природное, земное бытие: линии ландшафта и воздух родных полей и лесов. это было в крови, сильнее нас".

Федотов обличает социализм за воцарившийся в нем дух “мещанства”. "Именем социализма трудящиеся массы отравлены ядом подлинно буржуазной, мещанской жадности. Западный социализм давно уже серьезно болен. Обнажился, во всей его скудости “интерес” как единственный двигатель классовой борьбы". Но этот самый “дух мещанства” преследовался тоталитарными режимами XX века. У тоталитарного социалисты не должно было быть никаких “своих ” интересов, кроме интереса “социалистического отечества”. “Интересы суживаются от группы к группе, чтобы прийти к оторвавшемуся от всякого социального тела хищнику: человек человеку волк”. Федотов беспокоится о возможной атомизации общества в мире “интересов”. Но он еще не догадывается о худшей атомизации - о разрушении в “бесклассовом социализме” всех горизонтальных социальных связей, о том, что при отсутствии групповых интересов разрушаются и сами группы, что остается только полностью атомизированные рабы и их господа-отцы, партократы, вожди. А разница между “народным вождем” и “царем” - только та, что у царя есть холопы и рабы, а у народного вождя есть “дети”, а сам он - их отец“. Отца можно целовать и обнимать. Он не только отец, но и товарищ, первый среди равных, поскольку он сам ”из народа“. Но между этим ”отцом“ и его ”детьми“ - бездна, хотя перед ним не падают ниц и не целуют ему руки. Отношения ”отца“ и ”детей“ в архаизированном обществе приобретают традиционалистскую форму, в которой ребенок является полной собственностью его родителя, вплоть до права родителя карать своего ребенка смертью за непослушание. Такая ситуация меняется только в связи с развивающимся в XX веке ”культом детства“ с концептуальной возможностью ”революции детей“, выхода детей из-под тотального контроля родителей. Показательно, что с разрушением этого патерналистского представления правители государств перестают величаться ”отцами нации“.

Таким образом, Федотов еще не видит, что гражданское общество складывается из групп с различными устремлениями. Его все еще увлекает ”единый порыв нации“ - хотя именно в этом ”порыве“, руководимом вождем, аннигилируется человеческая личность, однако остается ”волк", а атомизированные рабы отчаянно борются за место под солнцем - уже не человеческое место, но место некоей монструозной помеси барана и волка, ведут войну всех против всех, в которой арбитром, зрителем и движущей силой является единственный зритель этого трусливого рабского как бы гладиаторского побоища - вождь, регулирующий это соревнование на уничтожение поворотом большого пальца руки, а то и куда менее заметными знаками, значение которых пытаются уловить барановолки.

отличный текст! действительно. создается впечатление, что Федотов этого периода находится на стыке двух потоков: полного непонимания того, что такое демократия, и романтического национализма XIX века, из которого вырос в том числе и Гитлер. И у Федотова заметно в данном случае явное предпочтение национализма и социализма. И демократия в списке предпочтений для него естественным образом в списке приоритетов смещается в самый его низ. Россия воспринимается им как нечто безусловно эйдетически-положительное.

Тихий дон Диего
Федотов этого периода находится на стыке

В ТЕ времена тоталитарная идеология разного толка была, увы, в тренде, и не только в России, но и в Европе. Было в “духе времени” ругать демократию и либерализм, и придумывать разного рода авторитарные и тоталитарные модели будущего. В нынешней России история, увы, повторяется как фарс (без “философских моделей”, а с применением вульгарно-уголовной “идеологии”).

Александр
В ТЕ времена тоталитарная идеология разного толка была, увы, в тренде, и не только в России, но и в Европе. Было в “духе времени” ругать демократию и либерализм

Например, в философии Семена Франка мы не найдем такого рода высказываний (как, например, у Федотова или Бердяева). То есть дело не только в доминирующем тренде, но ив личном выборе мыслителя - философском, этическом, политическом. Как раз удивительно, что такие свободные и глубокие мыслители как Бердяев (до конца своих дней) и Федотов (до 1945 г.) не видели того, что ясно видел Франк.

Продолжаю анализ текста “Лицо России” (1918).

После отсылки к “крови и почве” Федотов говорит слудующее: “И, может быть, всего ярче - как наваждение - овладевал душой призрак лета, зноя, истомы, золотых снопов и страдного труда - труд и обилие, как мечта сермяжной Руси … ”. Моментально узнается советская тоталитарная эстетика, еще не выработанная, но, видимо, бессознательно бредчувствуемая Федотовым. Видимо, в работе “Об антихристовом добре” именно такая эстетика, такое искусство видится Федотову как человечное, как гуманистическое - в противоположность “бесчеловечным” кубизму и абстракционизму“. Это еще одно - хотя и косвенное - свидетельство того, что Федотов еще не различал тоталитарный соблазн и сам находился частично в том же образно-идейном поле, откуда тоталитаризм вырастал. Создается ощущение, что он мечтал о ”Рабочем и колхознице" перед ВДНХ, и о фонтанах с теми самыми золотыми снопами, о тоталитарной поэтике рабского энтузиазма и изобилия (за которым он почему-то не прозревал мещанства, в отличие от профсоюзной борьбы второго поколения европейских марксистов).

Следующий смысловой момент в тексте продолжает все ту же национал-социалистическую линию. “В родине впервые приоткрывается лицо России. И теперь мучительно думать, как родные поля топчутся немецкой ратью, как родина отторгается от России, становясь иноземной страной, ”заграницей“, разрывая с кровью то, что в душе слитно и неразрывно”. Казалось бы, только что “лицо России” определялось как тот самый ландшафт. Но тут выясняется, что Россия - это вовсе не только и не столько ландшафт. Что ландшафт можно от России отторгнуть. Что родина - это одно, а Россия - что-то другое. И снова вспомним первую фразу этой работы: “У всякого народа есть родина, но только у нас - Россия”. Сначало можно было думать, что Россия - это и есть родина для Федотова. Но как вещь может быть отторгнута от себя самой? Если Россия - это родина, то как же родина может быть отторгнута от России? Следовательно, остальные народы имеют родину, а у Федотова есть не только Родина, но и Россия, которая не является родиной, но является чем-то иным? Чем же именно? Ответ можно найти в понятии ”границы“, которое употребляет в одной из процитированных в этом абзаце фраз Федотов. Граница - это атрибут государства. Следовательно, та самая Россия, от которой может быть отторгнута родина - это то самое государство, та самая империя, властвующая на данном ландшафте.

Может быть, Федотов не подписался бы под моей интерпретацией его текста. Но если он не имел в виду этой интерпретации - значит, Федотов сам не вполне отчетливо осознавал, о чем писал, и не замечал указанных противоречий.

А далее Федотов говорит о той ”удивительной мягкости и легкости человеческих взаимоотношений, которые возможны только в России“. В какой России? В российском государстве? На российском ландшафте? И куда в сознании Федотова девается то самое появившееся в России еще до революции ”сельское хулиганство", о котором он писал в более поздних работах?

“Всякое рождение есть дело эроса. … Всякое рождение есть воплощение. Как путь от духа к материи, это процесс мучительный. Мы должны облечь плотью великую душу России. Плоть России есть та хозяйственно-политическая ткань, вне которой нет бытия народного, нет и русской культуры. Плоть России есть государство русское”. Что бы сказал Федотов о культуре еврейской, существовавшей в рассеянии без такой “плоти”?

Мы наблюдаем все ту же знакомую монистическую в этическом смысле мифологему. В этой мифологеме государство является “телом”. А в своей статье о Пугкине империю Федотов отождествляет с “аполлиническим” разумом в противовес дионисийской народной стихии. Так где же дух России, а где тело? Создается впечатление, что мы имеем некую волю к власти, к державному строительству - а мифологемы можно использовать те, которые подвернутся под руку. Государство сначала мыслится как “плоть”, как защитник - но потом оно оказывается начальником и наставником. И зазищает оно - кого? - от той самой народной стихии", с ее “удивительной мягкостью и легкостью человеческих взаимоотношений”. Какие противоядия Федотов предлагает против диктатуры? Мы еще не слышим у него слов о свободе и угрозам ей, о личности. Есть только неопределенно понимаемая Россия, которую “мы сломали”, и, исполненные чувства вины за содеянное, должны созидать вновь.

Хотя Федотов делает оговорки, которых у настоящих национал-социалистов не встретить. “Нам придется сочетать национальное дело с общечеловеческим. Мир нуждается в России. … Мир, может быть, не в состоянии жить без России. Ее спасение есть дело всемирной культуры”. Впрочем, этот пассаж можно интерпретировать как некое соединение большевистского и национал-социалистского дискурсов. Большевистские идеологи сталинской поры тоже говорили о гармоническом сочетании национального и интернационального, тоже осуществляли “большевистско-нацистский синтез”.

“Небесная путеводительница - лицо России”. Безусловно, тут Федотов имеет в виду высшую октаву российской метакультуры. Даниил Андреев сказал бы, что Федотов тут говорит о соборной душе России. Но о ней ли только? Представление Федотова в этот период о сложности культурного космоса совершенно неотчетливо. Из текста Федотова понятно, что в “лицо России” входит и то, что нельзя назвать этически высоким. Тут и “дикая воля казачества”, и “убеление своими костями Европы и Азии ради прихоти своих владык”, и “вынесение на своих плечах ”тягла государева“, и ”буйные подвиги дружинных витязей“. Федотов тут похож в неотчетливости своих поэтических дум на евразийцев - словно Россия есть некая целостность, в которой уже нет ни добра, ни зла, в которой и само зло есть уже в каком-то смысле добро - поскольку оно ”свое“. ”Да и такой моя Россия, ты всех краев дороже мне“ (Блок). Государство словно поглощает собой всю волевую конструктивную активность народа, и при этом концепт государства постоянно меняет свою дислокацию в смысловом поле федотовского текста. Настолько, что ”лицо России" словно частично состоит из невычленимой из него государственнической материи. Нет размышлений о природе государства и о путях его трансформации.