Давайте посмотрим, кто мог называться в России «либералом» в XIX веке. Либералом, к примеру, мог считать себя и слыть в глазах окружающих помещик, проигрывающий за либеральными речами своих крепостных в карты. Во многом это был чисто внешний, напускной «либерализм», имеющий черты карго-культа. Образ такого карго-либерала нередко сатирически обыгрывался в русской литературе. 

Но даже и самые настоящие российские либералы, глубоко знавшие тот Запад, о необходимости равняться на который они вели свои западнические речи – даже они никак не транслировали в Россию передовые западные наработки в области «женского вопроса». Не транслировали – поскольку на самом Западе этот вопрос только начинал подниматься, потому что и на самом Западе движение за женское равноправие только начинало свое развитие. Потому что те самые суфражистки – борцы за распространение на женщин избирательного права – были явлением новым для самого Запада и воспринимались российскими либералами (как настоящими, так и «псевдо») как нечто из ряда вон выходящее, эксцентричное, избыточное и в лучшем случае курьезное, в худшем же опасное и вредное для либерального дела в России. Ведь суфражистки для российского либерала – это какие-то крайние революционерки, которые отпугнут от либерализма тех, кого либерал уже был готов обратить в свою веру, которые дразнят правительственных гусей, уже готовых воспользоваться суфражистским скандалом как поводом для очередного закручивания гаек.

А теперь сравним сказанное в последнем предложении со словами Романа Лейбова: «В обществах с нормальной обратной связью это приводит к тому, что элиты шевелятся и начинают принимать всякие постановления, которые движут общество в более или менее правильном направлении. В иных обществах это приводит в лучшем случае к истерике в социальных сетях, а в худшем Яровая и Мизулина принимают какой-нибудь людоедский закон». То есть, по мнению Романа Лейбова, может быть, на Западе феминизм и хорош, но в России – несвоевременен. Дикая страна. Тут задача либерала – защита пещеры от тоталитарного пещерного медведя, а они тут лезут со своей дурацкой политкорректностью, перепутав Россию со Швецией.

При этом следует заметить, что такой дореволюционный «либерал» говорил о «преждевременности» лишь в лучшем случае. Стандартной его позицией было отрицание необходимости предоставлять женщинам равные права с мужчинами.

Разница между настоящим западным либералом и российским псевдолибералом в том, что либерал на Западе – человек, реально участвующий в сложных социальных процессах, идущих в его сообществах. Он осознавал два века назад и осознает сейчас, что его социум неоднороден, состоит из прогрессивных и регрессивных элементов, и что эволюция этого общества далеко не закончена. Западный либерал глядит вперед и нацелен на дальнейшее реформирование своего социального пространства. 

Российский же псевдолиберал-подражатель склонен полагать, что Запад находится на неподвижном сияющем пьедестале. Он воспринимает Запад как социополитический культурный монолит, прекрасный в своем настоящем, на которое и следует равняться. Однако этот монолит пытаются и на Западе подточить некие темные силы – возможно, предполагает российский псевдолиберал, эти силы являются агентами российской (советской) власти.  Нельзя отрицать, что агенты советского влияния на Западе и вправду существовали – как и в наши дни. Но парадоксальным образом такими агентами для российского псевдолиберала оказывается сама активная часть западного гражданского общества, ведущая у себя дома каждодневную борьбу с реакционными антигражданскими силами, которые присутствуют и на Западе, несмотря на игнорирование их существования российскими псевдолибералами. Последние таким образом оказываются врагами передовой части западного гражданского общества – и не воспринимаются этим обществом в качестве «братьев по политическому разуму».

В кастовом, сословном обществе фактически отсутствует универсальное понятие «человек». Люди разных сословий могли мыслиться в таком обществе как существа буквально различных биологических видов («белая кость», «голубая кровь»). В такой ситуации вопрос о женском равноправии не мог быть даже поставлен – кому именно должна быть равноправна «женщина» в таком мире? Поскольку в нем нет «человека» как такового, то в нем нет ни «мужчин», ни «женщин» как социальных оформленных групп. Женщина-брахман, женщина-аристократка все равно выше по своему социальному статусу, чем мужчина-неприкасаемый, мужчина-раб, мужчина-крепостной.

Буржуазные революции на Западе далеко не сразу привели к освобождению женщин. Мало того, в викторианскую эпоху женщины оказались бесправны, может быть, в наибольшей степени за всю европейскую историю – они потеряли право на работу, идеал женщины – «кюхе, киндер, кирхе». А общественная самореализация женщин могла иметь место только в организациях типа «обществ трезвости». Однако в XIX веке женщины в условиях полной или частичной ликвидации сословий обрели статус социальной группы, представители которой могли осознать себя едиными с другими женщинами. Возникла «женщина» - как социальная идентичность, осознаваемая ее носителем.

В романтическую эпоху реанимируется средневековый «культ Прекрасной дамы». Революционное значение этого культа в европейской истории трудно переоценить. Прекрасная дама – это высшее по отношению к своему поклоннику существо. В глубоко патриархальном мире такой культ, немыслимый в античности, если и не взорвал патриархальные гендерные стереотипы, то заложил под них бомбу замедленного действия. Отношение к женщине как к низшему, греховному, ритуально грязному существу в этом культе менялось на прямо противоположное. Поклонение Прекрасной даме было призвано облагораживать, очищать и духовно возвышать рыцаря-трубадура.

Новое же пробуждение этого культа в эпоху романтизма произошло уже в обществе, проникающемся просветительским духом, в ситуации осознания человеком своих «естественных прав», и новый этот культ уже существовал в социальной реальности, трансформируемой лозунгом «свобода, равенство, братство». Сочетание благоприятных концептуальных условий для возникновения идеи женского равноправия и описанные выше суровые викторианские ограничения создали особое натяжение, которое и закончилось взрывом трубадурской бомбы. Социальная активность «прекрасных дам» проявилась в деятельности амазонок-суфражисток.

Однако в Россию, в которой сословное общество существовало до 1917 года, происходившие на Западе процессы транслировались только узким кругом просвещенной аристократии, а после разночинства. Культ Прекрасной дамы стал для России открытием – поскольку в российском средневековье такого культа не было, как не было русских трубадуров. Точно так же, путем филиации идей, через посредничество российских отделений интернациональных субкультур появились свои суфражистки. И если западные суфражистки поддерживались тамошними либералами, то многие российские «либералы» отнеслись к идее женского равноправия как к чему-то чуждому, пытающемуся разрушить тот самый нерушимый монолитный идиллический образ западного мира, сложившийся в псевдолиберальном сознании. Ведь в России должно быть «как на Западе» - а суфражистки на тот момент были революционной силой и по меркам самого Запада.

Естественно, в такой ситуации суфражистки в России стали частью радикальных революционных движений.

Большевики, придя к власти, ввели в действие наиболее прогрессивное на тот момент времени законодательство в плане «равенства полов». Женщина наделялась полноценным избирательным правом, общим местом стали лозунги типа «освободим женщину от кухонного рабства». Женщины получили право на работу, право занимать руководящие должности. Резонанс этих мер был таков, что власти стран Запада пошли на существенную либерализацию в «женском вопросе». Хотя следует заметить, что еще в 50-е годы идеальная женщина в американском мейнстриме рисовалась домохозяйкой, а в 70-е замужняя француженка для устройства на работу должна была предоставить работодателю справку о согласии мужа.

Однако Советский Союз после 20-х годов всев большей степени становился симулятивным проектом. В сталинскую эпоху многие достижения предшествующего революционного и постреволюционного времени были свернуты. Реакция коснулась и положения дел в области женского равноправия. Де-юре женщина имела все гражданские права. Но де-факто в обществе развивался ретроградный сексизм, который ранее для революционного правосознания был в лучшем случае пережитком старого режима, а в худшем – контрреволюционным актом, идеологической и прямо физической диверсией.

Что же имело на руках «советское общество» ко второй половине XX века? Интеллигенция, с одной стороны, была носительницей культа «Прекрасной дамы» и его производных, наследовав в этом Серебряному веку. С другой, оставались некие остатки революционного романтизма, бескомпромиссно требовавшего полного женского равноправия. Но крайне важным фактором стала трансформация городской среды, городской культуры. «Класс-гегемон», пополнявшийся из деревни, в дворовой и школьной среде «перевоспитывал» и саму интеллигенцию. Лишенный атеистической власти религиозной морали, малообразованный человек часто не приобретал никакой другой, которая могла бы его облагородить. Дворовая мораль становилась моралью хулиганской, моралью блатной, моралью уголовной. Эта мораль глубоко регрессивна, культ матери в уголовном сообществе никак принципиально не влияет на место, которое женщина занимает в уголовном сознании.

Однако официальная советская культура и идеология не допускали в публичный дискурс дискриминирующие женщин проявления низовой культуры. Слэнг в культуре допускался только в своем деревенско-фольклорном, причем сильно «причесанном» варианте. Слово «телка» или ему подобное не могло ни прозвучать в телевизионной программе, ни быть напечатанным в газете. Такое положение существовало вплоть до начала «перестройки». На Западе же низовая культура легализировалась в искусстве, особенно массовом – и подобный «выпуск пара», возможно, предохранил общество в целом от гендерной реакции. Слово типа «телка» в редакционном тексте The New York Times непредставимо – несмотря на то, что в кинематографе или текстах реперов можно услышать все, что угодно. Низовая культура в эпоху масс-медиа, став (как и любой культурный объект) более доступной для потребителя, снова заняла свою нишу – и не может переступить через незримые демаркационные линии, отделяющие ее от (в частности) официального публичного дискурса ведущих СМИ. Точнее, эти проникновения имеют место, но они достаточно строго дозированы. Президент США может именовать себя уменьшительным именем, но не может назвать в публичном обращении часть населения своей страны словами «dirty nigger» или «white trash».

Но я несколько забежал вперед – вернусь к советскому периоду. И вот тут надо сказать, что значительная часть именно «советской интеллигенции» приветствовала реакцию в области гендерных взаимоотношений. Если для имперцев-государственников оказалось мило возвращение погон и армейских чинов, то интеллигенты (и не только) оказались рады смягчениям революционной требовательности в отношении «женского вопроса».

Оставим в стороне лояльную советской власти интеллигенцию. Если она была идейной – она уничтожалась вместе с очередным «великим переломом линии партии». Если она была конформистской – она принимала перемены, принимая линию партии как должное. Раздельное обучение мальчиков и девочек – хорошо, конформистски настроенный псевдоинтеллигент примет это. И это, и иное. В то время, как на Западе, пусть и с запозданием, шла гендерная революция, в СССР пошел обратный процесс – нового закрепления гендерных ролей и стереотипов.

Посмотрим на интеллигенцию антисоветско-прозападную, на «диссидентов» и околодиссидентские круги.

Экзистенциальная оппозиция режиму часто вела антисоветскую интеллигенцию к культивированию бытовых особенностей старого режима – даже если они вовсе не были поклонниками имперской самодержавной романовской монархии. К этим особенностям относились и гендерные стереотипы. Мужчина должен был быть «рыцарем», женщина – «прекрасной дамой». Интеллигент должен бы усвоить особые «светские манеры», кодекс поведения, частью которого была та самая «подача пальто», проблему которой многие в своем подхихикивающем неведении считают фронтиром борьбы за гендерное равноправие. Суть процесса – отторжение антисоветской интеллигенцией даже тех элементов советской идеологии, которые были прогрессивны и гуманны. 

Как известно, советский человек имел священные права, совпадающие со священными же обязанностями. К числу таковых относилось и «право на труд» - уклоняющиеся от реализации этого права подвергались преследованию. Многие женщины в этих условиях с завистью размышляли о том, что их сестры в капиталистических странах имеют возможность сидеть дома и работать домохозяйкой. Есть ирония в том, что подобные буржуазно-мещанские мечты коррелировали со старым аристократическо-богемном мифом о Прекрасной даме – а мечтательницы не осознавали, что осуществление их мечты приведет их не в романтический рыцарственный мир, а в гинекей известных своей мизогинией древних эллинов (женщина, с точки зрения эллинов, не заслуживала того, чтобы в нее влюблялись).

Скажу только, что в неофициальном советском мифе женщина постепенно стала восприниматься как существо, в большей степени подверженное буржуазности, чем мужчина. Заботой так и не избавленной от кухонного рабства женщины был быт и воспитание детей, ей на откуп был отдан семейный бюджет – социализм же должен был вроде как строить мужчина. Этот миф во многом разделялся в своих глубинных основаниях и «несогласными» с режимом. Характерно, что бОльшая буржуазность женщины в мифе могла высмеиваться («Блондинка за углом»), но не преследовалась всерьез. 

Интеллигенция в СССР продолжала существовать в европейском культурном пространстве, хотя и весьма специфически трансформированном. Это пространство, как я уже сказал, включало в себя культ Прекрасной дамы (плюс миф романтической любви), архаическо-низовая дискриминация и идея женского равноправия (спрофанированная симулятивным характером псевдосоветского государства).

Оставив в стороне низшую часть спектра гендерной мифологии позднесоветского времени (откуда и пришли в нашу жизнь слова типа «телка»), обращусь к высшей. Женщина позднесоветским адептом культа Прекрасной дамы воспринималась как некое высшее существо – и находилась вне политики, поскольку политика есть мужское недостойное дело. Надо оговорить особо, что мужчина с честью и совестью в советское время имел мало возможностей для общественной самореализации в силу господства отрицательного иерархического отбора. Дом был отдан женщине – оказалось, что у мужчины просто нет пространства для самореализации, он лишен возможности творчески выражать себя как дома, так и на работе. «Успешная» же самореализация во внешнем мире требовала, как правило, отказа от следования общечеловеческим нравственным принципам, потери достоинства. Но отношение «снизу вверх», отношения поклонения легко при изменении обстоятельств конвертируются в обратные, в отношения «сверху вниз». А в силу свойственной человеку мозаичности сознания один и тот же человек мужеского пола может и поклоняться женскому началу, и презирать его. Образованный человек мог быть циником и женоненавистником, наделяющим женщин низшим статусом – и транслирующим это отношение в реальность. «Высшее женское начало» в социальном пространстве сознанию мужчины начинает казаться нуждающимся в постоянной защите. При развитии чувства опеки эта опека становится навязчивой. «Высшее начало» оказывается не больше чем вещью – пусть и драгоценной. Собственностью, имеющей хозяина-мужчину.

В итоге идея женского равноправия, как и, к примеру, идея интернационализма, к концу советской эпохи осталась существовать де-юре, но де-факто оказалась сильно дискредитирована. Вместе с крахом СССР эти идеи понесли серьезный урон в сознании множества людей на постсоветском пространстве.

Но советский режим закономерно пришел в фазу катастрофы – и с разрушением привычного образа жизни женщины снова попали под влияние архетипа «необходимости защитника». Общество во многом оказалось отброшено в глубокую архаику – и отношения полов в результате этого провала пострадали едва ли не сильнее всего. Мечты о принце-олигархе, домашнее рабство, вполне прямое сексуальное рабство, сексуальные домогательства на работе, дискриминация в различных областях жизни – все это в условиях катастрофы резко интенсифицировалось. Романтика вытеснялась цинизмом. Место прекрасных дам и боевых подруг все чаще занимали «шлюхи», «суки» и «телки». Власть комсомольцев, чекистов и блатных отказалась от советских симуляцией. Ее позиция в гендерном вопросе – откровенный циничный, часто подзаборный фаллоцентризм.

Многим женщинам в этих условиях пришлось реализовывать полузабытые стратегии выживания, используя сам фактор дискриминации женщин как таковой. Неудивительно, что многие женщины, занимающие видные места в различных элитах, крайне негативно относятся к феминизму в любых его формах, вообще к борьбе за женское равноправие как таковой – ведь в более гуманной ситуации обществу были бы известны совсем другие персоналии женского пола.

Итак, очередная катастрофа, произошедшая с российским обществом, вызвала масштабный регресс в гендерной сфере. И «медузагейт» обнаружил, что фаллоцентризм в России имеет поддержку даже не путинского, а сталинского уровня. Оказалось, что в гендерном вопросе многие так называемые «либералы» отнюдь не являются сторонниками современной либеральной демократии, хотя по привычке и называют себя «западниками».

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ