Продолжение публикации переписки Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова.
Читать первую часть Читать вторую часть
Дмитрий Ахтырский:
Антиевропеизм евразийцев базируется на вполне корректном тезисе, вводимом Трубецким в «Европе и человечестве». Трубецкой начинает с критики не Европы, но европоцентризма. Он говорит об эгоцентрической психологии, искажающей человеческое восприятие, суждения, картину мира. Он говорит о групповом эгоцентризме, когда «свое» — будь то семья, город, страна, сословие, профессия, народ, биологический вид — представляется лучшим по отношению к «чужому».
Такой «децентрализующий» подход этически безупречен и предельно актуален как в 1920 году, так и сегодня и останется актуален до тех пор, пока в человеке не будет преодолена тенденция к самоутверждению за счет другого. Свои действия на всех уровнях стоит поверять этим критерием, отдавая себе отчет в своей стадиальной ограниченности, в своем неведении, не позволяющем выносить категорические суждения о том, что является пока что «чужим» и, следовательно, незнакомым, неизвестным. Следует с предельной осторожностью вводить в дискурс оценочные суждения, осознавая их принципиальную относительность и этическую сомнительность. И христианская, и буддистская традиция предостерегают от вынесения оценочных суждений («не судите, да не судимы будете»).
Европоцентризм действительно препятствовал своему носителю воспринять реалии не-европейских традиций в их глубине. Его природа многосоставна, его происхождение — отдельный интересный вопрос. Его элементом является и стандартная родоплеменная ксенофобия, частично унаследованная от эллинов и римлян, к которым в Европе принято возводить культурное родство, частично же присущая племенам, принявшим участие в строительстве постантичной Европы. Другим элементом явилось сознание религиозной исключительности, свойственное авраамическим религиям. Третьим — происшедшая в Западной Европе социальная и научно-техническая революция, сделавшая этот регион сильнейшим в военном и экономическом отношении, каковой фактор крайне располагает человека к вынесению оценочных суждений и по иным поводам, отличным от милитаристской проблематики. «Не в силе Бог, а в правде» — эта мысль не очень быстро усваивается человечеством. Сильное часто автоматически начинает оцениваться как истинное, прекрасное, справедливое.
Внутри самой Европы уже начиналось «децентралистское» движение. Впоследствии оно привело к пересмотру ряда общепринятых научных положений. В частности, был подвергнут радикальной критике тезис об «отсталости» тех или иных культур, и эта критика была серьезнейшим образом подкреплена этнографическим, лингвистическими и антропологическими исследованиями.
И евразийцы оказываются на волне этого движения. Это движение родилось тоже не на пустом месте. На низовом уровне его подпитывала присущая человеку ксенофилия, пиетет к чужому. Люди Запада никогда не забывали, что наследуют они античности не напрямую, что христианство пришло к ним извне, что их учителями были греки и арабы. Вопреки установкам века «просвещения», согласно которым существует магистральный путь развития человечества, и флагманом на этом пути является европейская цивилизация, появилась точка зрения романтиков, отказывавшихся смотреть на цивилизацию Модерна как на вершину мирового исторического развития и склонявшихся к культурной децентрализации.
Однако децентрализация может быть различной. Чтобы осуществить акт интеграции, децентрализация необходима, иначе мы будем иметь унификацию, подгонку под стандарты, задаваемые центром.
Но при небрежении концептом единства децентрализация ведет к распаду, обособлению, замыканию в себе и новой патологической эгоистической централизации.
Именно такой патологический централизм и представляет собой оборотную сторону многих децентралистских концепций, в том числе и «евразийской».
Вступает в действие «логика маятника». Децентрализация мыслится как силовое торжество над центром, поэтому выбирается некий противовес, могущий послужить альтернативным центром. И эта бинарность видится как шаг на пути децентрализации, а на деле играет на руку централистам-унификаторам. В пределе реальность «центра» вообще исключается такими децентралистами из их интеграционного проекта, если он вообще существует.
Логика войны и победы в патологически-децентрализационном дискурсе превалирует над логикой сотрудничества и интеграции. Наличие противника и необходимость борьбы с ним организует синтез соответствующим образом. Культура противника в итоге объявляется в той или иной степени патологической. Синтезу такого децентрализатора она дает только свои внешние, побочные, силовые компоненты, легко (на первый взгляд) отчуждаемые.
Сам синтез протекает в заданных условиях военного положения, рассматривается как тотально-мобилизационный, а потому представляет собой в итоге не просто антидемократический, но в принципе антикультурный проект. Целью проекта ставится власть и победа — стремление к такой цели несовместимо с подлинным познанием, творчеством, свободой, и любовь в обществе, принявшем такой синтез, заменяется насилием, прорываясь только в боевом товариществе, отравленном в той или иной степени все той же идеей войны и победы. Эта военизированная «любовь» проявляется и в гендерных отношениях: целью союза мужчины и женщины часто объявляется рождение и воспитание детей в качестве солдат все сферы охватывающей войны.
Показательно, что справедливо указав на эгоцентризм и на его частный случай — европоцентризм, Трубецкой тут же допускает совершенно некорректное оценочное суждение: «Во всяком случае, чуткость европейцев по этому вопросу весьма относительна. Дальше так называемого космополитизма, т.е. романогерманского шовинизма, редко кто поднимается. Европейцев же, которые признавали бы культуры так называемых «дикарей» равноценными с культурой романогерманской — таких европейцев мы не знаем вовсе. Кажется, их просто нет». Категоричность нарастает по ходу высказывания. Сначала отмечается некая недостаточность суммарной позиции европейцев, затем говорится, что мало кто из европейцев способен преодолеть европоцентризм. Далее Трубецкой заявляет, что ему лично и его товарищам подобные редкостные экземпляры не встречались. И наконец следует слегка смягченное словом «кажется» генерализующее утверждение: таковых просто нет. И Европа в лице всех носителей европейской культуры становится врагом-монолитом. Имеющее многовековую историю европейское движение в сторону преодоления самозамкнутости и эгоистической централизации попросту игнорируется. Отсюда уже один шаг до объявления европейской культуры патологией и до призыва преодолеть ее влияние и уничтожить в своей культуре ее следы как болезненные. Ведь если в Европе нет здоровых людей — значит, она больна фатально, если не изначально, и шансов на выздоровление у нее нет, для этого отсутствуют внутренние потенции.
Базовой проблемой для Трубецкого является проблема политического национализма — именно с нее он и начинает свое изложение. Ценность национального самоопределения не ставится им под сомнение. Утрата национальной идентичности хуже физической гибели: «Ни один нормальный народ в мире, особенно народ сорганизованный в государство, не может добровольно допустить уничтожения своей национальной физиономии во имя ассимиляции, хотя бы с более совершенным народом. На шовинистические домогательства иностранцев всякий уважающий себя народ ответит вместе с Леонидом спартанским: «приди и возьми» и будет отстаивать свое национальное существование с оружием в руках, хотя бы поражение было неминуемо».
Трубецкой вводит бинарную оппозицию шовинизма и космополитизма — между ее краями натягивается пространство самоопределения европейцев по «национальному вопросу», который есть в конечном итоге (для Трубецкого) вопрос о власти, о доминировании того или иного народа. Игнорируя иные варианты интерпретации слова «космополитизм», Трубецкой объявляет его не более чем расширенным вариантом шовинизма — шовинизмом не узконациональным, а романогерманским. Таким образом, готовится почва для того, чтобы объявить общечеловеческие ценности ценностями локальными, шовинистическими, навязываемыми извне. Отсюда уже недалеко до отрицания универсальной этики и единства человеческого рода.
Носители «космополитических» идей, то есть в пределе люди, утверждающие примат той или иной европейской ценности, полагая ее универсальной, сразу же определяются Трубецким как «агенты влияния», «пятая колонна», «поющие с чужого голоса», давшие себя убедить или обмануть, а может быть, и подкупленные «романогерманцами». Трубецкой пишет: «Всякому ясно, как бы он отнесся к своему соплеменнику, если бы тот стал проповедовать, что его народу следует отречься от родной веры, языка, культуры и постараться ассимилироваться с соседним народом — скажем, с народом Х. Всякий, конечно, отнесся бы к такому человеку либо как к сумасшедшему, либо как к одураченному народом Х типу, утратившему всякое национальное самолюбие, либо, наконец, как к эмиссару народа Х, присланному вести пропаганду за соответствующее вознаграждение». Здесь используется следующий софистический ход. Точка зрения оппонентов доводится до логического предела, вплоть до предложения отказаться от родного языка. Дальнейшие манипуляции проводятся уже с этой мифической фигурой патологического ксенофила. Именно к этой фигуре относятся приведенные выше слова — и легко сделать вывод, что всякий человек, считающий чужую культуру в той или иной степени, в той или иной области превосходящей свою собственную, тоже либо обманут, хотя и не полностью, а лишь в некоторой степени, либо является наймитом, но за несколько более скромную плату.
С подобными установками весьма трудно будет преодолевать «шовинизм» в среде «своих», а Трубецкой вроде бы выступает против любого шовинизма, в том числе и не-западноевропейского, и полагает, что шовинизм препятствует «всякому культурному общению между людьми». Если ценности противника отравлены, за базовые очень просто принять ценности «свои». Настойчиво повторяемые обвинения другого в эгоцентризме служат косвенным свидетельством эгоцентризма обвиняющего. Одна голая декларация отсутствия шовинистических установок борца с чужим эгоцентризмом не предохранит от развития эгоцентризма собственного.
Однако подождем делать далеко идущие выводы. Посмотрим, каким образом обрисует свое отношение к Европе и европейской культуре Трубецкой, какие установки даст рожденному его текстом евразийскому движению. Посмотрим, каким именно образом должно происходить, по его мнению, то самое «культурное общение между людьми» на планете.
Фёдор Синельников: Но является ли ряд черт быта афганца (многоженство, неуважение к человеческой жизни, племенная организация общества) некоей безусловной цивилизационной (метакультурной) ценностью, достойной того, чтобы ее оберегать? Может ли Мусульманская цивилизация (метакультура) сохранять свою оригинальность без законов шариата и со свободой женщин?
Свое мнение по этому вопросу мы попробуем изложить в отдельной теме. Здесь же можно постараться прояснить мнение евразийцев. Пока что у меня складывается ощущение, что у них не было единого мнения насчет того, какими культурными ценностями можно пожертвовать, а какие нужно защищать до последнего. Первая трещина прошла по линии выбора приоритетов между религиозными (точнее конфесиональными) ценностями и ценностями сугубо светскими, политическими и стилистическими. В результате раскола движение покинул Флоровский. Когда речь начинает идти о чем-то вроде «национального духа», дискурс становится расплывчатым. Ты совершенно справедливо заметил, что уже самоназвание движения выдает именно геополитическую его основу. Можно, стало быть, выдвинуть гипотезу, что на втором этапе (после ухода Флоровского) своего существования евразийцы были готовы пожертвовать практически любыми ценностями, кроме тех, которые могут обеспечить победу в геополитической борьбе. Либеральная демократия им видится западным соблазном. Запад, по их мнению, сам соблазнился этой губительной идеей и уже находится на последних этапах моральной деградации, которая повлечет за собой и физическую, и использует эту идею для того, чтобы ослабить народы, могущие поколебать его гегемонию. Главной ценностью оказывается идеологическое единство общества, обеспечивающее должный уровень его боеспособности.
Ф. С. 1) Есть ли у незападных цивилизаций те принципы, на которых может быть объединено человечество? Не окажется ли опять, что они представляют собой явления не своей метакультуры, а побочный и девиантный результат взаимодействия с Западом?
2) Социально-политические модели Северо-Западной (Германо-христианской) метакультуры обладают универсальными потенциями. Обладают ли в принципе альтернативными моделями такого масштаба другие метакультуры?
Эти два вопроса, как мне представляется, суть вариации одного и того же вопроса.
Следует сказать о том, что именно делает эти потенции универсальными. Принцип деления общества на варны тоже, можно сказать, является универсальным и был таковым до появления новых западных моделей. Причем превосходство варновой системы, может заметить ее адепт, заключается именно в ее стихийности, естественности. Она возникает в человеческих культурах спонтанно, в то время как западные модели появились в Европе как результат уникального стечения обстоятельств, то есть представляют собой аномалию, распространяющуюся в силу быстрого достижения ею силового превосходства.
Но если говорить от своего лица — может быть, главной приметой универсальной потенции является осознание наличия множества позитивных перспектив дальнейших трансформаций. Отсутствие же универсальной потенции характеризуется тяготением к стабильности. Универсальные потенции дает творческая установка, позиция экспериментатора. Естественно, эти потенции есть у моделей, в рамках которых индивид имеет максимальное количество степеней свободы, без которой невозможно настоящее единство в любви и подлинное творчество.
Ф. С. Это может привести к тому, что западная социально-политическая модель (представительская демократия, секулярность, гражданское общество, независимые от государства СМИ, свободный рынок в сочетании с социально ориентированным государством) будет приниматься как универсалия, а «свое» будет оставаться в пространстве культуры. «Свое», обогащаясь благодаря западной социально-политической модели, не перестает быть «своим», но при этом утрачивает/не обретает избыточный политический мессианский пафос.
Евразиец мог бы сказать, что у «своего» в таких условиях нет шансов сохраниться, оно будет вытеснено чужим, на которое возникнет мода. Чревато заимствовать даже авторучку, даже стеклотару, если заем производится у сильного. «Коготок увяз — всей птичке пропасть». Но выхода нет — техносферу придется заимствовать, чтобы отстоять самостоятельность, необходимую для сохранения своего уникального лица. Я уже говорил выше, что тактика евразийцев механистична. Если и присутствует понимание того, что техносфера — органичное порождение культуры Запада, то есть и убеждение, что ее можно сорвать с ветвей древа этой культуры, подобно созревшему плоду.
В качестве же аргумента в пользу отвержения западной социально-политической модели ее подобные евразийцам критики обыкновенно указывают на конгломерат явлений, объединяемый часто словом «бездуховность». Именно к ней, по их мнению, ведет принятие западной модели. Однако под бездуховностью такие критики часто понимают отступление от норм традиции. С этой точки зрения бездуховной будет любая новизна. Увеличение степеней свободы рассматривается как путь деградации. Природа человека для традиционалиста порочна, как и любая природа, поскольку она трансформируется именно по пути деградации. И любые изменения, кроме попыток восстановления традиции, являются негативными.
И здесь в логике традиционалистов присутствует парадокс. Зачем силовым образом мешать деградации, ограничивая свободу, если все равно сопротивление в конечном итоге бесполезно?
Их ответ: героическое сопротивление духовного меньшинства, если оно находится у власти, дает для всех остальных некоторые шансы на некий благой результат жизненного пути. У традиционалистов нет надежды, что после преодоления переходной зоны от внешних ограничений к свободе люди обретут вкус к позитивной трансформации. Разница между свободным выбором пути и принудительным следованием по оному не осознается ими как принципиальная.
Мне же представляется, что принуждение профанирует путь, и в результате обретается его суррогат, формальная стилистическая подделка. Мы можем говорить, что человек не следует свободно по пути деградации, что его свободная воля не реализуется под гнетом аффектов — страхов, желаний и пр. Но это не может служить причиной, из-за которой следует заставить силой этого человека избрать иной путь. Страхи и желания принудительно не преодолеваются, базовые аффекты сохраняются, измениться может только внешнее поведение человека.
Ф. С. С другой стороны, «евразийство» — это явный регресс по сравнению с планетарными претензиями русского большевизма.
В современном евразийстве эти проблемы постепенно устраняются. «Евразийство» и «атлантизм» — скорее больше метафизические принципы, чем геополитические категории. «Традиционалистский интернационал» может находить себе адептов и в Западной Европе, и в США. Хотя «провинциалистский» бэкграунд дает о себе знать. Возможно, он в конечном итоге неустраним из традиционалистской (и, в частности, евразийской) картины мира, продолжает коренится если не в активном сознании, то в бессознательном.
Ф. С. В доктринах таких мыслителей демократия отрицается прямо. Взамен предлагается система, при которой власть получит религиозную легитимацию и будет действовать на земле от имени Бога. Они хотят только такую власть, и они видят себя ее предтечами и идеологами.
Это верно в отношении консервативных революционеров вообще и евразийцев в частности. Добавлю лишь, что марксизм представляет собой некий специфический синтез духовного и светского учения, поскольку он телеологичен и детерминистичен. Власть большевиков легитимирована неким историческим законом.
Ф. С. Десакрализация власти — это действие Божьего духа в истории. Система, в которой бы произошел возврат от секулярной демократии к какой-то новой форме сакрализированной власти, стала бы не просто шагом назад в духовном развитии человечества. Она стала бы шагом, который направлен к антагонисту Бога. Шагом, который инспирируется этим антагонистом.
Прекрасно сказано. Эта мысль настоятельно требует для себя отдельной ветки.
Одной из основных философских тем евразийцев была критика европейского рационализма, рассматривающего все явления жизни через причинно-следственную призму. Как и предшествовавшие им романтики, евразийцы отталкиваются от «энциклопедистских» моделей, от деизма и материализма. Мир творится каждый момент заново. Одно событие не вытекает из другого по законам причинности. Любое событие есть откровение. Сувчинский даже вводит хорошо известный читавшим «Розу Мира» Андреева принцип «равнодействующей» («Эпоха веры») разнообразных воль, которые, накладываясь друг на друга, и образуют новое событие, новую ситуацию, каковую можно постичь, скорее медитируя на качество (в том числе и этическое) события, чем на его причинно-следственные связи с событиями прошедшими.
Справедлива и критика, которой Трубецкой подвергает европоцентристские эволюционные модели. В этих моделях венцом эволюции полагается окружение самого исследователя. Об этом антиэволюционистском посыле апологетов существующего порядка я уже говорил выше: «эволюция была, но она закончилась». Наиболее отсталыми для такого европоцентричного эволюциониста становятся народы, максимально непохожие на европейцев — им отказывают в культурности примерно на тех же основаниях, что и дельфинам — в разумности.
Трубецкой утверждает, что в основе такого классифицирования лежит одна лишь эгоцентрическая психология, и никаких убедительных критериев, подтверждающих корректность классификаций по степени цивилизованности, европейская европоцентристская наука не предлагает.
Действительно, этот принцип известен и другим культурам. Традиционному хинду-сознанию языки мира представляются испорченным санскритом. Чем меньше сходства тот или иной язык имеет с санскритом, тем сильнее деградировал его народ-носитель, тем раньше он откололся от «хорошего» духовно-социального стержня, от бывшей когда-то единой человеческой общности. В среде новейших «традиционалистов» этот миф продолжает жить в различных обличьях. Например, животные могут рассматриваться как одичавшие и деградировавшие люди. Отличие этого мифа от упомянутого европоцентристского в том, что последний — прогрессистский, а первый — деградационный.
Однако что можно противопоставить этим иерархическим мифам? Их сила — в самом наличии у человека шкалы ценностей.
Критикует Трубецкой и известный аргумент «от силы». «Мы стоим выше дельфинов на лестнице развития, потому что мы их можем уничтожить, а они нас нет», — однажды в качестве аргумента в споре сказал мне один студент. Весьма к месту в данном контексте Трубецкой упоминает эволюционную теорию Дарвина с ее концептами «естественного отбора» и «приспособления к среде» с «борьбой за выживание».
Однако странным образом критика этого аргумента потом приводит евразийцев к апологетике силы, к восхищениям «мощным разливам народной воли». «Германский вандализм, систематизированный и углубленный традициями римской солдатчины» видит в аргументах такого рода Трубецкой. Евразийцы, видимо, полагают, что раз романогерманцы «первые начали», то их можно за это морально осудить, а затем заимствовать их модели поведения, продолжая их за эти модели осуждать. Следует тоже стать сильным и утвердить силой свои концепции, свою картину мира. Может быть, подразумевается, что «Евразия» не будет навязывать свои проекты другим регионам. Но внутри себя своим подданным будущие правители-идеократы, кажется, не собираются оставлять выбора. Если выбор не будет ограничен силовым образом, то он исчезнет спонтанно в коллективном всенародном инсайте, в результате которого руководящая идея будет всенародно же одобрена и принята как руководство к действию.
Тем ли только виноваты романогерманцы, что они победители?
Ф. С. Является ли демократия и западная экономическая модель явлениями исключительно западных цивилизаций (метакультур)? Или Запад просто первым открыл некие универсалии, которые могут и должны стать достоянием всех метакультур?
С точки зрения евразийцев, подлинной демократии на Западе нет. Это пропагандистская уловка. Да, на Западе существует борьба интересов, выразившаяся в многопартийности. Но эта многопартийность системна. Если же какая-то внесистемная партия становится влиятельной, ее деятельность более или менее жестко ограничивается. То есть населению предлагается второстепенный выбор. Поэтому свобода, мог бы сказать евразиец, возможно, и является универсальной ценностью, но не та псевдосвобода, о которой говорят на Западе. Запад требует предоставления свободы действий прозападным партиям на территориях своих потенциальных конкурентов. Эти партии становятся на этих территориях антисистемными. В силу военного и экономического превосходства Запада пропаганда западных ценностей становится действенной, прозападные партии в условиях демократических выборов могут легко прийти к власти, использовав популистские политтехнологии. В итоге их победы регион-конкурент оказывается сателлитом стран Запада, не имеющим самостоятельной политики.
Поэтому демократия работает лишь в случае базового консенсуса, который, скорее всего, сложился в Европе уникальным образом, и поэтому в отличие от достижений НТР она не может быть прямо заимствована. Демократия возможна только «суверенная» — в публичном конкурентном политическом пространстве не должно быть антисистемных партий, представляющих собой пятые колонны превосходящего по силам соперника.
С точки зрения логики противостояния аргументация видится достаточно убедительной.
Политическая конкуренция мыслится неприемлемой именно из-за наличия превосходящего по силам соперника. Этот соперник может использовать разногласия в стане конкурентов, играть на противоречиях, может попытаться стать спонсором одного из конкурентов в обмен на обещание проводить желательную для спонсора политику.
Федор Синельников:
Д. А. С точки зрения евразийцев, подлинной демократии на Западе нет.
Что предлагали евразийцы? В частности, Трубецкой? Ведь они уже были знакомы с альтернативными моделями — большевизмом, итальянским фашизмом.
Д. А. Демократия возможна только «суверенная» — в публичном конкурентном политическом пространстве не должно быть антисистемных партий, представляющих собой пятые колонны превосходящего по силам соперника.
Какие методы они предлагали для построения таковой?
Д. А. Чревато заимствовать даже авторучку, даже стеклотару, если заем производится у сильного.
Здесь уже возникает проблема того, что определяется в качестве «силы» и кто считается «сильным». И у любых охранителей неизбежно проявляется страх перед всем «чужим», выдающий их собственную органическую слабость (здесь и укоренено противоречие в евразийской эклектичной идеологии). Особенностью таких мировоззренческих систем является не столько стремление сберечь «свое», сколько устойчивая, не поддающаяся рефлексии фобия «чужого». А в это «чужое» легко зачисляется все, что оказывается слишком сложным для того уровня развития (социального, политического, религиозного… духовного), на котором находится блюститель автохтонной «правды» (можно с большой буквы).
Д. А. Следует сказать о том, что именно делает эти потенции универсальными. Принцип деления общества на варны тоже, можно сказать, является универсальным и был таковым до появления новых западных моделей. Причем превосходство варновой системы, может заметить ее адепт, заключается именно в ее стихийности, естественности. Она возникает в человеческих культурах спонтанно, в то время как западные модели появились в Европе как результат уникального стечения обстоятельств, то есть представляют собой аномалию, распространяющуюся в силу быстрого достижения ею силового превосходства.
Но переход от общества равноправных (хотя бы формально) граждан к новому варновому тоже может быть достигнут только при новом уникальном стечении обстоятельств и может стать еще большей аномалией — в силу стремления достичь силового превосходства. А именно на оппозицию «слабость — сила» в результате и упирают евразийцы. И для них достижение власти и соответствующее воздействие на социум представляется как раз главной задачей их движения, если не как непосредственных вождей, то как идеологов. И «мощные разливы народной воли» — это не что иное как диктатура, которая должна, по их мысли, осуществиться под их лозунгами.
Д. А. Но внутри себя своим подданным будущие правители-идеократы, кажется, не собираются оставлять выбора. Если выбор не будет ограничен силовым образом, то он исчезнет спонтанно в коллективном всенародном инсайте, в результате которого руководящая идея будет всенародно же одобрена и принята как руководство к действию.
Положение о том, что базовый консенсус сложился в Европе уникальным образом - произвольно. Оно игнорирует опыт таких стран как Тайвань или Южная Корея. Консенсус естественным образом формируется в условиях крепкого среднего класса - в западном смысле этого определения. Собственно консенсус - это его естественное состояние. Проблема вообще не в заимстовании - а в естественном принятии.
Теперь относительно утверждения, что «демократии дают шанс антинациональным партиям». Где критерий «антинациональности»? Можно сразу же возразить, что естественное и оптимальное состояние политической нации - это именно демократия - если мы принимаем идею общественного договора. А если не принимаем, то взамен - только «боже, царя храни" или тотальная ложь о «народной демократии» с концлагерями. При этом и Северная Корея тоже ведь формально принимает идею общественного договора. И Сталин принимал - поэтому был не помазанником божьей милостью, а товарищем.
Демократия - это естественное состояние политической нации, существование которой основывается на идее общественного договора. Соответственно, никакой иной системы легитимации власти в условиях существования политической нации быть просто не может. поэтому тоталитарные режимы постоянно имитируют у себя демократию - они без этого просто не могут существовать. Базовый консенсус является естественным состоянием, регулирующим отношения между средним классом - основой демократии, и другими стратами, а также внутри страт самого среднего класса. Поэтому демократия и выглядит такой «скучной" для внешнего наблюдателя из авторитарных стран - в ней как бы ничего не меняется. Но отсутствие изменений - лишь кажущееся. Если победители не режут побежденных, а сегодняшние проигравшие завтра могут вернуться к власти - это не имитация свободы, а выражение общего консенсуса. В этом консенсусе прорабатываются детали, имеющие для повседневности решающее значение - при том, что глобальные проблемы (например, всеобщее избирательное право, свобода слова и пр.) решены и уже не проблематизируются. Несистемные партии - это как раз те, которые отвергают консенсус в принципе. Несистемные партии предлагают радикальные решения, расходящиеся с достигнутым консенсусом. Они в принципе должны отрицать демократию как принцип (прости за тавтологию). Не как путь достижения власти, а как стабильную систему отношений. Поэтому разговор о том, что несистемные партии не допускаются во власть - лишены содержания. Это все равно, что говорить, что человек не имеет свободы, если не наносит себе увечий. В России демократы к власти не приходили вообще. Критерий демократичности - хотя бы система баланса ветвей власти. В РФ был чудовищный перекос в пользу исполнительной власти.
Дмитрий Ахтырский:
Я пытался выстроить логику евразийцев, найдя у них наиболее сильные аргументы. Но я согласен, что и эти аргументы проблемны. Первая проблема - утверждения делаются, исходя из логики силы и противостояния. Отход от универсалистской позиции, единственно приличествующей философу, ведет к разнообразным этическим, метафизическим и эпистемологическим деформациям. Победа отождествляется с благом - даже если это победа менее высокоразвитого над более высокоразвитым, вируса над сложным многоклеточным организмом. Благо человечества игнорируется. На первый план ставится благо ограниченной группы людей. Однако и благо этой группы рассматривается специфическим образом. На деле евразиец будет сторонником «идеократической монархии», даже если у его государства не останется сильных внешних противников. Общественная свобода просто не относится к числу его ценностей. Уникальный базовый консенсус, в результате которого на Западе появилась либеральная демократия, евразиец считает отнюдь не счастливым для Запада (хотя бы) совпадением, но явлением глубоко патологическим.
Не будем забывать, что ранние евразийцы создавали свои тексты в эпоху колониализма, когда действительно возможно еще было говорить о «романо-германском» шовинизме. Мир был чреват расизмом и нацизмом - их проявления мы могли бы наблюдать и в Англии, и в США, и во Франции, и в других странах. С большой вероятностью можно утверждать, что в результате победы «белых» в российской гражданской войне к власти в итоге пришли бы силы идеологически вполне схожие с германскими национал-социалистами или с итальянскими фашистами. И те же евразийцы в этой альтернативной реальности, в которой Советский Союз не существует, вполне могли бы стать идеологами этого альтернативного тоталитарного государства. Сегодняшний западный мир иной - расизм и нацизм в нем более не имеют легитимности. Однако антизападный дискурс современных евразийцев остался вполне прежним.
Я не предлагаю рассматривать западные государства в качестве ангелоподобных существ, желающих всем другим странам лишь блага и процветания. Далек я и от идеализации современной западной демократии - однако не вижу тот или иной вариант фашизма способом лечения проблем демократических обществ, зубную боль не лечат гильотиной. Если некая модель претендует заменить собой западную демократию - она должна быть более совершенной этически. Уменьшение же степеней свободы, предлагаемое евразийцами, является, с моей точки зрения, этическим регрессом, «игрой на понижение», призванной заставить и сам Запад свернуть с демократического пути развития, если не удастся его победить в открытом противостоянии. В результате реализации подобного сценария человечество превратилось бы в когломерат вождеств, в борьбе которых, скорее всего, победило бы сильнейшее (или установилось бы равновесие тоталитаризмов, как у Оруэлла в «1984»).
Современные же евразийцы демонстрируют нам воочию черты предлагаемого ими нового мироустройства. Как показывает опыт современной России и поддерживаемых ею квазигосударственных образований типа Приднестровья, Южной Осетии, «ДНР» и «ЛНР», новое евразийство (плюс его полее нацифицированные конкуренты) предлагает миру коррупционную систему, деградацию науки, образования и медицины, те или иные варианты религиозного фундаментализма, отказ от либеральной идеи прав человека, переход к некоему суррогату традиционного общества, отказ гендерного равенства, жесткая властная вертикаль вместо сетевого гражданского общества - и это только начало списка. Очевидно, что в случае планетарного торжества таких сил они не откажутся от этих черт своей идеологии. Отсутствие внутреннего врага легко может быть компенсировано неослабевающим поиском врага внутреннего - хотя ервазийцам бы, в отличие от коммунистов-сталинистов, скорее всего, и вовсе не понадобились бы какие-либо оправдания сволей диктатуре, поскольку во многом именно диктатура и мыслится ими в качестве идеала.
Но если доктрины евразийства в случае их реализации поведут человечество по пути деградации, то они пагубны не только для человечества в целом, но и конкретно для России, русских или любой другой части человеческого сообщества, даже если эта часть в случае своего торжества возглавит человечество в его регрессивном движении.
Таким образом, у тех жителей России для которых ценностью является благо всего человечества, есть два варианта действий. Либо присоединиться к той части человечества, которая выбрала либерально-демократические ценности в качестве ориентира - и совершенствовать либеральную демократию «изнутри», пользуясь пластичностью этой системы и ее потребностью в самореформировании. Второй вариант - если негативы современных западных обществ видятся фатальными для их социально-этического прогресса - пытаться идти своим независимым путем, но не ценой отказа от той этической высоты, которой цивилизация уже достигла. Свобода и сопряженная с ней ответственность личности является именно такой этической высотой, и именно она утрачивается в условиях идеологической, партийной или личной диктатуры. Традиционалисты же обычно склонны подменять базовые универсальные этические принципы релятивными системами архаических табу и предписаний.
Продолжение следует.