выход

 

Текст представляет собой расшифровку аудиозаписи фрагмента беседы, состоявшейся 5 февраля 2015 года.

 

Дмитрий Ахтырский: Я продолжаю гнуть свою континуалистскую линию в теории метакультур. Я не вполне понимаю, как можно проводить границу между метакультурами. К примеру, с точки зрения Даниила Андреева, украинская культура и русская являются частями одной метакультуры. Но вот возьмем мощную польскую линию в украинской культуре. Недаром сейчас Польша – главный западный союзник Украины. А Польшу Андреев отнес к Романо-католической метакультуре. Почему мы не можем говорить о том, что Украина и Польша образуют некий свой оригинальный метакультурный массив? Ведь мы должны учитывать и языковую общность, которая скорее роднит поляков с украинцами, чем с народами, говорящими, к примеру, на романских языках.

Фёдор Синельников: Любые дефиниции условны. Страны и культуры находятся на различных уровнях взаимодействия друг с другом. Естественно, Украина многое впитала в контактах с Польшей – и наоборот, Польша многое впитала в контактах с Украиной. Любые страны и культуры что-то принимают от других и через других, это всегда было и всегда будет. Например, средневековая Европа познакомилась с наследием Аристотеля через арабов. Но если речь идет о древности, о до-национальной эпохе – как мне кажется, ключевое значение имеет религиозный код. Метакультура в прошлом была связана с религиозной идентичностью. 

Второй момент – союз или враждебность тех или иных групп не может быть ключевым индикатором для метакультурной идентификации. Если белые и красные в России воевали друг с другом в годы гражданской войны, это означает, что они принадлежали к разным метакультурам?

Д.А. Описываемый Андреевым раздел христианской Европы на две метакультуры – Северо-Западную и Романо-католическую – возник значительно раньше, чем произошла протестантская революция.

Ф.С. Одна метакультура может выступать в качестве творца религиозных форм для другой метакультуры. Ориентально-христианская (Византийская) – для Восточно-славянской. Романо-католическая – для Германо-христианской.

Д.А. Согласно андреевскому тексту, на Севере Европы сначала существовала Древне-Германская метакультура.

Ф.С. Древне-Германская (Германо-Скандинавская) метакультура была нехристианской в своей основе, она связана с мифами об Одине и Фригг, Асгарде и Валхалле. С какого момента отсчитывать ее начало? Можно ли считать ее началом появление рунических знаков (примерно II век нашей эры)? Или она возникает тогда, когда появляются более-менее сложившиеся предгосударственные объединения в Скандинавии и у континентальных саксов, впоследствии завоеванных и христианизированных Карлом Великим?

Д.А. А до момента появления рун у древних германцев метакультуры не было? Была некая протометакультурная реальность – подобная клеткам-прокариотам без ядра? 

Ф.С. Трудно определить, если вообще возможно, где точно проходит хронологический рубеж между дометакультурным и метакультурным состояниями общества. Может быть, можно говорить о периодах, когда метакультуры еще не существовало, и, напротив, когда она уже развивалась в истории. 

Одним из рубежей, разделяющих эти состояния, представляется мне жизнь Иисуса как воплощенного Планетарного Логоса. Я считаю, что примерно за 1200-1000 лет до земной жизни Иисуса процесс возникновения в истории новых метакультур прекратился. А после воплощения Иисуса метакультуры начинают вспыхивать во всех концах Земли одна за другой.

Я считаю, что силы зла были настолько могущественны, что они закрывали большинству людей в метакультурах возможность восходящего посмертия – и из-за этого новые метакультуры создавать было невозможно. Они превращались в источник пищи для демонов. И только после того, как в истории совершается миссия Иисуса, когда появляется понимание того, как вскрывать замкнутые врата «миров возмездия», начинают одна за другой возникать новые метакультуры. Синтоистско-Японская, Бон-Тибетская, Германо-Скандинавская, о которой выше шла речь, несколько христианских, буддийские. 

Д.А. В этом свете становится понятнее и логичнее тот странный факт, что Андреев ничего не говорил о метакультуре кельтов – если использовать предложенный тобой нарратив, то метакультура кельтов просто не смогла появиться. Она могла бы быть, но родиться не смогла. А к моменты прихода Иисуса кельты уже романизировались.

Ф.С. Есть еще один любопытный момент. Последняя метакультура в истории возникла, если я не ошибаюсь, в XII-XIII веках. Это та метакультура, которую Андреев называет «Монгольской». Хотя она могла возникнуть и раньше, если тюркские этносы рассматривать как ее часть, а монголов только как локальную компоненту более обширной метакультуры – Тенгрианской, Центрально-Евразийской. И вторая метакультура, возникшая тогда же – Инкская. После этого новых метакультур больше не возникало.

Д.А. Весьма логично. А дальше начинается взрыв внутри западных метакультур. И начинается кардинально новый процесс, создание новой планетарной метакультуры и ее высшего аспекта, «небесного града», который в тексте Андреева носит имя «Аримойя».

Ф.С. Можно сказать, что начинает разворачиваться запущенный в западных метакультурах процесс гуманизации человечества. И этот процесс, видимо, должен был занять почти тысячу лет. И после этого возникает последняя «метакультура итога», которая должна аккумулировать в себе достижения всего человечества – и подвести человечество к некоей радикальной трансформации.

Д.А. У нас теория метакультур пока не готова даже в общем виде. А меня сразу начинают интересовать различные синкретические феномены на границах.

Ф.С. Украина как синкретический феномен – это еще что. Есть чрезвычайно сложные синтезированные культуры. Например, Монте-Альбан в Мезоамерике. Там так сложно были переплетены теотиуаканские и майанско-ольмекские тенденции.

Д.А. Ключевой вопрос в подобных случаях – мы имеем дело со смесью или уже с целостным самостоятельным явлением.

Ф.С. Я бы сказал, что на земле мы всегда имеем дело с той или иной степенью смешанности.

Д.А. А где же целостности?

Ф.С. А целостности – это эйдосы.

Д.А. Но мы не можем говорить, что эйдосы абсолютно дискретны. А почему у эйдосов не может быть континуального аспекта – и почему, соответственно, любая часть эмпирической реальности не может рассматриваться как континуальная целостность, а не дискретная смесь?

Ф.С. Кто сказал, что у эйдосов может не быть континуального аспекта? Я имею в виду, что уровень дискретности эйдосов выше, чем уровень дискретности на Земле.

Д.А. Но я подобным же образом могу сказать, что уровень континуальности эйдосов выше, чем уровень континуальности на Земле. Эйдосы – они такие. Если уж континуальность – то абсолютная.

Ф.С. Можно сказать иначе – что количество затомисов (высших аспектов метакультур) и количество светлых диад (демиургов метакультур и соборных душ метакультур) ограничено. И они поддаются счету. Я в данном случае андреевскую идею разделяю. Можно говорить о том, что эйдосы взаимодействуют. Но мне кажется, что процесс взаимодействия там коррелирует с процессом взаимодействия здесь. С тем, как культуры взаимодействуют друг с другом в историческом слое. Континуальность, конечно, есть везде и всегда, но… Не нужно думать, что континуальность – это открытость, а дискретность – это закрытость. Это не так. К примеру, мы с тобой тоже находимся во взаимодействии. Все-таки ты себя осознаешь преимущественно как Дмитрия Ахтырского.

Д.А. Конечно, у человека есть момент дискретности. Хотя насчет «преимущественно» - здесь все не однозначно. Имя и фамилия – только одна из возможных идентификаций.

Ф.С. Естественно, с макроорганизмами вопрос еще сложнее. Возникает какой-то синкретический феномен. Например, Япония. Страна трех метакультур. Три метакультуры слились в одном географическом и лингвистическом пространстве.

Д.А. Если мы встаем на персоналистическую позицию и проводим аналогию с личностями – то эйдосы будут живыми и не-статичными, но подвижными. Тогда мы можем говорить, что такой живой динамичный эйдос, когда происходит контакт между метакультурами, вызвавший культурную метаморфозу – увлекся. Эйдос увлекся другим эйдосом, прошу прощения за грубость метафоры. И начал в изобилии плодить синкретические культурные феномены.

Ф.С. Тут вопрос – кто именно начал плодить. В Монте-Альбане или в Японии – это следствие пересечения этих эйдосов во времени и пространстве. Я не пытаюсь определить, пересекаются ли они в иной реальности в ее временах и пространствах. Но на Земле это явное пересечение, которое дает устойчивую синкретику.

Д.А. Если не опираться на текст Андреева как на авторитетный, то как отличить синкретический феномен от монометакультурного?

Ф.С. От чистого типа? Никак. Потому что чистых типов на Земле и нет. Если ты посмотришь на орнаменты германцев, перед этим взглянув на орнаменты кельтов, то ты увидишь явные пересечения. Если ты посмотришь на Каролингское Возрождение – ты увидишь влияние Византии. Если ты посмотришь на алфавиты Индии – они все пришли из каких-то вариантов семитского письма, через Иран. Можно говорить что Древне-Египетская культура до какого-то момента была достаточно самобытной – просто потому, что рядом (в географическом смысле) ничего не было. Но последняя тысяча лет – это время чрезвычайно активного взаимодействия культур друг с другом. Например, при дворе византийского императора Мануила устраивались рыцарские турниры – как в Западной Европе, культивировалась куртуазность. И дочь византийского императора Алексея Комнина Анна стала величайшей женщиной-писательницей и мемуаристкой той эпохи. Синкретические моменты мы видим постоянно и повсеместно. В некоторых случаях эта синкретичность проявляется более интенсивно – возьмем, к примеру, готические соборы. Андреев называет готические соборы архитектурным символом Северо-Западной (Германо-христианской) метакультуры. Но строить-то готические соборы начали во Франции. В Германии они появились позже.

Д.А. Андреев вообще изрядно проблематизировал метакультурное и метаисторическое положение Франции. Он говорил, что Франция находится на границе между метакультурами. И пограничность эту Андреев никак не связывает с описываемым им бунтом духа-народоводителя Франции.

Ф.С. Франция – романская страна. И синклит ее просветленных был в Эдеме (Эдем у Андреева – высший аспект, высший слой Романо-католической метакультуры и обитель ее просветленных душ), как писал Андреев. 

Д.А. Интересно, что в эмпирической исторической реальности может соответствовать этому «пограничью»? Наложение на одной территории культуры франков и романизированных галлов? Почему же тогда мы не можем говорить о пограничном положении Испании, где соединились культуры вестготов и иберийцев?

Ф.С. Вестготов в процентном отношении было в Испании гораздо меньше, чем франков во Франции. Слой вестготов в Испании был чрезвычайно тонок. В ранний франкский период север Франции был еще смешанный, германско-романский. Ассимиляция происходила постепенно. К середине IX века север Франции был уже в основном романским. Знаменитый Верденский договор 843 года составлялся на двух языках: на местной вульгарной латыни и на германском наречии.

Д.А. Мне кажется, андрееведение нуждается в работе, которая могла бы быть названа «Метафизическое оправдание Франции» - или еще как-нибудь в этом духе. Поскольку в связи со сказанными вскользь словами Андреева о проблемах французской культуры многие любители творчества Андреева начинают страдать откровенной франкофобией. 

Ф.С. Проблема андреевского мифа именно в том и состоит, что многие его положения воспринимаются слишком прямолинейно, если не сказать примитивно. И здесь в «метафизическом переосмыслении» нуждается не только образ Франции и ее культуры в андреевском мифе. 

 

 

Отредактированная расшифровка аудиозаписи беседы Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова от 6 февраля 2015 года.

 

Фёдор Синельников: Многие политические построения Андреева – и даже некоторые его метаисторические построения – на сегодняшний день представляются мне очень спорными. Я могу эти спорные моменты перечислить по пунктам. Они в той или иной степени связаны с проблемой образа демиурга, о которой я отдельно писал. 

1. В плане этическом (или этико-историческом) у меня вызывает напряжение образ Александра Невского. Я не считаю, что Андреев неправ, когда помещает его в высшие слои метакультуры. Но для меня эта фигура, мягко говоря, двусмысленная. 

2. Второй момент – это пресловутое благословение Сергием Дмитрия Донского, которого, как я считаю, никогда не было. На эту тему я написал несколько текстов: «Миф о благословении на Куликовскую битву: имперско-клерикальная карикатура», «Сергий Радонежский и Димитрий Донской: критика мифа о «благословении», «Сергий Радонежский и Дмитрий Донской: конфликт или примирение зимой 1379 г.?»

3. Третий момент – абсолютное игнорирование Андреевым Новгородской республики. Он упоминает Марфу Посадницу как один из образов русской женственности. Но в принципе о Новгородской республике и ее гибели Андреев ничего не говорит. Казалось бы, тут мы имеем дело с удивительным и ярким феноменом русского самоуправления и демократических начал – и его Андреев полностью игнорирует, выстраивая свою концепцию российской метаистории. Как будто Новгород для русской культуры – это нечто вроде Чехии. Андреев пишет: «Я не имею никакого права говорить о метаистории Польши» - и после этого начинает совершенно самозабвенно и криво о ней рассуждать. Точно так же он, видимо, абсолютно не считает себя новгородцем. Фактически, вся история метакультуры – это, согласно построениям Андреева, история, сконцентрированная сначала вокруг Киева, а потом – и прежде всего – вокруг Москвы. Все. Я уже не говорю о, допустим, Рязани. Положим, древняя Рязань, Тверь или Смоленск действительно не стали специфическими культурообразующими явлениями. Но Новгород и Псков? Как можно было их проигнорировать!?

4. Четвертый момент – это оправдание некоторых войн российских императриц и сожаление о том, что Россией не был завоеван Иран. Андреев говорит, что Россия могла бы выйти к Индийскому океану, и там бы на нас нахлынуло что-то светлое из других метакультур. Помимо этической стороны вопроса, тут и геополитически довольно забавная ситуация. Завоевание Ирана – это колоссальный военный проект, требующий чрезвычайного напряжения сил. Если русские позорно обкакались, завоевывая Кавказ, то уж говорить о завоевании Ирана было бы тем более странно. 

Дмитрий Ахтырский: Странно, что Андреев про завоевание Индии не заговорил. Можно ведь было тогда уж сразу и Индию завоевать.

Ф.С. Нельзя – ее уже завоевали англичане. Опоздали.

Д.А. Но Андреев мог бы пожалеть и об этом несостоявшемся завоевании. Вот Павел I, например, собирался завоевывать Индию.

Ф.С. Собирался. Он отправил туда экспедиционный казачий корпус под командованием Платова.

5. Следующий момент – это какое-то странное двусмысленное отношение Андреева к Ленину и большевизму. С одной стороны, он говорит о демоническом начале, возобладавшем в большевистском движении. С другой – Андреев постоянно делает странные ремарки. Вот он повтоярет чекистский фейк о том, что Ленин простил и отпустил Фанни Каплан. Я нахожу на страницах тестов Андреева какой-то обывательский бред, совершенно недостойный его ума, его духа. Вспомним его рассуждения о том, что светлое начало дремало и в глубине этой самой большевистской доктрины, что его там можно обнаружить. Я сразу тогда перейду к Северной Корее и Камбодже. Там тоже, наверное, можно было бы что-нибудь обнаружить. Когда тебе пробивают череп киркой, можно долго рассуждать, как много прекрасного можно было бы обнаружить в советском и связанном с ним марксизме.

6. Еще один момент – указание на ужасность и могущественность Стэбинга, американского уицраора, демона американской великодержавной государственности, американской метадержавы. Дескать, он хочет всех захватить и поработить. Я сейчас уклоняюсь от точности цитирования. Создается впечатление, что Андреев в данном случае оказывается открыт не столько метаисторическим панорамам, сколько сталинскому агитпропу.

Д.А. «Космополитическая доктрина Стэбинга».

Ф.С. Стэбинг хочет «всосать в себя государственные организмы». О ужас! 

Д.А. «Опутывает мир щупальцами своих монополий».

Ф.С. Какой-то детский сад. Америка не может переварить даже Пуэрто-Рико – уже более ста лет.

Д.А. Да, США не очень хотят. Пуэрто-Рико хочет больше. Потому что американское гражданство и статус американской территории – это социальные гарантии, уровень жизни и так далее.

Ф.С. О том и речь. Американская государственность не готова к такого рода экспансии, к всасыванию в себя государственных организмов.

Д.А. (смеется) Это же значит, что они все «понаедут».

Ф.С. Неважно, по каким прикладным причинам она этого не хочет. Неважно даже хочет она этого или нет. Важно, что она этого не делает. Андреев говорит, что санкция планетарного демона переносится на Мудгабр (реальность изнанки Северо-западной метакультуры) и Стэбинга. Я вообще плохо понимаю, что Андреев понимает в данном случае под «санкцией». Но даже если она и «переносится» на Мудгабр, о Стэбинге тут говорить некорректно. Мудгабр – это общий для всех уицраоров Запада шрастр, а не монопольный удел Стэбинга. С 1945 года американский уицраор находится не в самом лучшем состоянии. Он фактически утратил способность к активной экспансии. Если говорить о моей концепции стадий существования великодержавной государственности – я предлагаю ввести уточнение и ввести понятие эфемерной эскалации и деэскалации, которые следуют друг за другом и предшествуют деградации. Так вот, с Ялты 1945 г., которую так любят вспоминать в России и даже под ее шапкой смогли установить только что памятник Сталину на оккупированной территории Украины, эскалация американского уицраора перестает быть активной и становится эфемерной. И процессы эти были необратимы – вернуться к прежнему состоянию уицраор уже не может. Именно поэтому США позднее проиграли Китай коммунистам, не смогли победить в Корейской войне, не сумели реализовать свое колоссальное преимущество в 1962 г. в Карибском кризисе, и, наконец, ввязались в бесперспективную Вьетнамскую войну. Я понимаю, что «эфемерная эскалация» и «деэскалация» усложняют и без того громоздкую конструкцию, но все же полагаю, что эта более разработанная стратификация более точно отражает процессы великодержавной эволюции. 

Д.А. Ничего страшного. Меня Шпенглер и Лев Гумилев раздражают как раз своей простотой, вульгарностью изначального месседжа, каким-то метафизическим детством. Один принцип на все – а дальше перемалываем всю мировую культуру, подгоняя ее под эти тезисы. Я, конечно, с удовольствием читал Шпенглера – но его концепция примитивна, и я его не дочитал.

Ф.С. 7. Седьмой момент, о котором я уже упоминал – это оценка польской государственности XVII века как «бестолковой» и пресловутый «уицраор Польши». Не русским с их Иваном Грозным рассуждать о толковости или бестолковости шляхетской республики. 

С «уицраором Польши» - Андреев просто в очередной раз редуцировал открывшуюся ему метаисторическую реальность. И вот уже вместо перечеркнутого в черновой записи словосочетания «сложное эгрегориальное существо» на страницах «Розы Мира» – «для упрощения понимания» читателем – возникает уицраор Польши и машет во все стороны своими щупальцами.   

Андреев часто слишком поэт. Он часто выходит из сферы визионерства в сферу поэтической фантазии. Я не говорю, что они противоречат друг другу, но у Андреева это поэтическое начало очень сильно. Он говорил, что у Мухаммада произошло искажение миссии из-за чрезмерного увлечения собственными поэтическими фантазиями. Но то, что он говорил о Мухаммаде, в случае с метаисторией можно применить к нему самому. Могучая струя поэтического вдохновения захватила и понесла. Я не могу сказать, что это применимо к Андрееву во всех случаях, но в ряде случаев – точно применимо. 

Д.А. Например, русская софиология повлияла на Андреева отнюдь не только в позитивную сторону.

8. Из того, что раздражает меня – это некоторые описания Андреевым женского начала и предназначения женщины в мире. И это при том, что я вполне разделяю его основную идею относительно конца патриархальной эпохи и усиления влияния женственного начала в человечестве.

Ф.С. Безусловно, в своем восприятии женщины Андреев еще является человеком маскулинной эпохи, хотя и провозвещает окончание этой эпохи и позитивно оценивает этот процесс. Поэтому и Роза Мира у него выстраивается как достаточно патриархальная организация, хотя он и отводит женственности одну из жреческих линий.

Д.А. Одну из пяти. По большому счету, Андреев все еще находится в дискурсе «кюхе, киндер, кирхе».

Ф.С. Да, можно сказать, что это новый виток такого отношения к женщине.

Д.А. Женское начало, по Андрееву, имеет главной задачей «творческое оплодотворение мужчины». К обсуждению этой его теории хорошо бы нам в будущем вернуться. Андреев находится под воздействием романтического мифа, идущего от средневековых трубадуров, это понятно. Но как быть с ситуациями, когда творец влюблен в человека своего пола? И что в плане "творческого оплодотворения" происходит, если пол творца - женский?

Ф.С. Да, если бы он говорил о женственном начале, которое может присутствовать и в мужчине, и в женщине… и о мужественном – в том же духе… Но как только Андреев начинает отождествлять эйдос с его частичным носителем, происходит нечто весьма странное.

Д.А. Да, Андреев указывает, что это в нашем несовершенном человеческом мышлении и языке мы эти эйдосы называем по аналогии «мужественным» и «женственным». А в себе эти вещи не могут считаться «мужественными» или «женственными». Но дальше Андреев об этом не то чтобы забывает, но больше к этому моменту не возвращается. Но ведь тогда то, что Андреев называет «женственностью», может оказаться просто принципом восприятия – но такой принцип и детей не воспитывает, потому что воспитание детей – это тоже выражение, «мужской» принцип. А что касается гендерных ролей – понятно, что Андреев не был знаком с гендерными исследованиями. Например, Андреев указывает, что, несмотря на отсутствие запретов на профессию, существует мало женщин-литераторов или женщин-композиторов высокого уровня. С точки зрения современных исследований, ответ очевиден: сначала нужно создать условия, при которых талант может развиться. Одного снятия прямого запрета на профессию недостаточно. В исполнители женщин начали брать раньше. А женщины-композиторы прошлых веков, бывало, подписывали свои произведения мужскими именами, как это произошло, к примеру, с Фанни Мендельсон, подписывавшей свои произведения именем своего знаменитого брата. Или можно взять пример Марии и Пьера Кюри.

Ф.С. Можно возразить, что сейчас на Западе созданы все условия для того, чтобы женщина была творцом.

Д.А. Нееет! Не созданы! Созданы только предварительные условия. Структурные изменения пока недостаточны. Сущностных культурных изменений еще толком и не произошло. Чтобы проверить, действительно ли женщины хуже играют в шахматы, нужно сделать так, чтобы тот же процент женщин, что и мужчины, занимались шахматами на самых различных уровнях. Помимо государственных законов и новых социальных веяний, есть домашние, семейные традиции, часто весьма консервативные. Когда дети возвращаются к своим передовым родителям после пребывания в гостях у бабушек и дедушек, с них часто приходится счищать следы устаревшего гендерного воспитания. «Девочка должна», «ты же девочка». А девочка может быть такой, какой хочет. Какой угодно. Она, в первую очередь, человек.

Вплоть до того, что она может выбирать сама, кем ей быть – девочкой, мальчиком, еще кем-то. Захочет – будет мальчиком. Но много веков патриархата за один момент не смоются, даже если в социуме уже начались структурные перемены. Трудно ждать от крестьян творческих подвигов на следующий день после отмены крепостного права. Стереотипы гендерного поведения остаются. У женщин они искорежены так, как это всегда бывает у оккупированных, подневольных, подвластных. У тех, кто у власти – у тех искорежены в другую сторону. Мало того, мы можем предположить, что те формы самореализации, которые ныне развиты в социуме – преимущественно патриархальны по самой своей структуре, по самому своему типу.

Все, что связано с обучением искусству, допустим, композиции – возможно, оно к мужской психике и мужским структурам сознания и приспособлено, поскольку мужчинами и создавалось. А если бы искусству композиции в течение многих веков обучали женщины – возможно структуры были бы несколько иные. Возможен и еще один вариант. Почему композиторское музыкальное мастерство – это важно, а вязание крючком – нет? Вязание крючком почему-то не считается высоким творчеством. Оно имеет низкий статус – а почему? А чем оно ниже искусства музыкальной композиции? И есть еще один момент. Если бы крючком вязали мужчины – то именно вязание крючком, вероятно, было бы высокостатусным занятием.

Ф.С. И если структура патриархальна – то хоть что внутри нее будет делать женщина, она все равно является дискриминационной по отношению к ней. Я бы сказал даже больше. Сама постановка вопроса, почему среди женщин нет великих композиторов, дискриминационна по проблематизированию. 

Д.А. А кто сказал, что среди них не было или нет великих композиторов? Нет – из известных. А сколько женщин-композиторов не смогло реализовать себя и получить известности, потому что их послали стирать носки? Скольким женщинам-композиторам «мэтры» сказали: «Иди отсюда, девочка, тут серьезные люди собрались».

Но, на мой взгляд, такие сомнительные с точки зрения новейших гендерных исследований моменты Андрееву в вину ставить трудно. Он действительно во многом был еще человеком прошлой эпохи, Серебряного века. Он предугадал тенденцию развития человечества и приветствовал ее - но детали оказались для него скрыты нормами и представлениями его собственной эпохи и культурного круга. Хотя Советский Союз был достаточно прогрессивным в гендерном смысле государством. Суждение же Андреева относительно женщин ретроградно даже по отношению к совдеповскому дискурсу.

Ф.С. Здесь можно поспорить. Советский Союз 1922 года и Советский Союз 1953 года различались в том числе и по отношению к женщине.

Д.А. В СССР в любую его эпоху была невозможна публичная речь о том, что место женщины – на кухне.

Ф.С. В плане обеспечения женщин работой и формального равенства с мужчинами – да.

Д.А. Хотя при Сталине, безусловно, в гендерном вопросе произошел откат.

Ф.С. Говорить о каких-то достижениях советского режима мне вообще сложно, поскольку любое достижение оборачивалось чудовищными издержками. Женщина формально наделяется гражданскими правами. При этом де-факто эти права в советском государстве ровным счетом ничего не стоят [Фёдор Синельников считает, что за теперешним российским государством стоит та же метадержава, которая стояла за СССР - прим. ред.].

Д.А. Так или иначе – в СССР женщины раньше оказываются на руководящих должностях.

Ф.С. Кроме Коллонтай и Фурцевой – кого ты назовешь?

Д.А. Понятно, что их на руководящих должностях было меньше, чем мужчин. Но во Франции мне рассказали, что там еще в 70-х годах женщине при устройстве на работу нужно было предъявлять письменное разрешение от мужа. В Советском Союзе такое представить себе было невозможно. Полагаю, что успех на Западе фильма «Москва слезам не верит» был связан с феминистической темой.

Ф.С. Женщин у станков и путеукладчиц было много по причине мобилизации общества – военной и трудовой. Кстати, в упомянутом тобой фильме финал маскулинный. Этот Гоша сначала запугал свою партнершу, что женщина в паре не может занимать более высокую социальную позицию. Героиня была в ужасе от возможности потерять такого возлюбленного – и это свидетельствует уже о ее личностной несамостоятельности. Когда он узнает, какую должность она занимает, он разрывает с ней отношения.

Д.А. И виноватой оказывается она – потому что соврала. А в конце он ее прощает.

Ф.С. С высоты своего мужского положения.

Д.А. 9. Еще с моей точки зрения, Андреев перегнул палку в отношении сексуальности и грядущей (для него) сексуальной революции. Это очень сложная, интересная и важная тема – проблема сексуальности и сексуального контакта в творчестве Даниила Андреева – ее нам хорошо бы обсудить отдельно и подробно.

Но далее мы попробуем обсудить другую проблему. Хотелось бы поговорить об универсализме Андреева и о соблазне русоцентризма, который может возникнуть при чтении 7-11 книг «Розы Мира».

 

 

Расшифровка фрагмента аудиобеседы Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова от 6 февраля 2015 года.

 

Дмитрий Ахтырский: Мы давеча сетовали, что слишком много последнее время обсуждаем политические темы. И даже когда обсуждаем творчество Даниила Андреева, в первую очередь касаемся политических проблем, поскольку во многом именно они разделили сообщество любителей творчества Андреева на разные лагеря. Однако собственно политической проблематике в «Розе Мира» посвящена даже не вся первая книга из двенадцати, но только первая глава первой книги. Уже вторая глава – «Отношение к культуре» - в значительно меньшей степени посвящена подробностям устроения утопической реальности будущего. В этой второй главе первой книги описывается культура будущего, а не политическое устройство. Именно в этой главе Андреев произносит прекрасные слова, задающие универсалистский тон всему трактату: «Каждый, причастный к руководству Розы Мира должен чувствовать себя прежде всего членом космического целого, потом членом человечества и уже после всего этого членом нации, а не наоборот, как учили и учат нас доселе». Слова «руководство Розы Мира» можно в данном случае опустить, но, как бы там ни было, этой фразой задается мощный универсалистский импульс. 

Фёдор Синельников: Безусловно. Я, как ты догадываешься, далек от того, чтобы считать Андреева человеком исключительно авторитарных взглядов. Наоборот, как раз в том и заключается привлекательность для меня текстов Андреева, что наиболее глубокой и сильной его стороной является антиэтатизм. Этот порыв к вселенскости, уход от провинциализма, местечковости – я бы даже сказал, уездности. Но мы можем говорить о разных тенденциях в творчестве Андреева. И мы сами можем выбирать, какая из тенденций нам ближе, а какая кажется нам девиацией в андреевском наследии.

Д.А. Когда начинаешь читать Даниила Андреева, даже ту самую первую главу «Роза Мира и ее ближайшие задачи», чувствуется мощный глобалистический, даже космический пафос. Пафос, в котором не то что узконациональное, но узкочеловеческое, узкопланетарное кажется местечковым. Месседж Андреева сразу начинает выносить за пределы привычных ограниченных рамок, заставляет смотреть на все вещи с максимально широкой точки зрения.

И этот пафос сохраняется на протяжении всей первой половины трактата. Но во второй половине он куда-то исчезает. Каким-то образом – я бы сказал, контрабандой – на этом пафосе, которым читатель уже завлечен – начинаются значительно более партикулярные разговоры о России и ее судьбе. Я не говорю, что Андреев делает это намеренно.

Ф.С. Андреев – еще слишком русский человек. Я считаю, что он – человек двух метакультур. Его двойственность очень заметна во многих фрагментах. Он человек Восточнославянской (Северо-Восточной христианской) метакультуры, которую он называл Российской – и той самой грядущей общечеловеческой метакультуры, о которой он писал в «Розе Мира».

Д.А. Мы еще Индийскую можем добавить. Андреев неоднократно подчеркивал свою связь с Индийской метакультурой и утверждал, что с ней были связаны два его предыдущих воплощения. На чисто концептуальном уровне – у Андреева мы находим идеи кармы и перевоплощения, множественности миров, множественности телесных оболочек.

Ф.С. Идея множественности миров и множественности телесных оболочек присутствовала и вне Индии. А вот идея борьбы Света и тьмы, которая буквально пронизывает все мироздание – ну какой же здесь индуизм или буддизм…

Д.А. Мы можем сказать, что это дух ранней ведической религии с войной между дэвами и асурами.

Ф.С. Война дэвов и асуров – это, скорее, война двух сообществ «богов». Аналог – Зевс и титаны.

Д.А. Индуизм большой. В нем есть и «Махабхарата» с ее войной Пандавов и Кауравов. Хотя там все неоднозначно, но все же можно говорить о том, что одна сторона провиденциальна, а другая демонична.

Ф.С. Индийская традиция не знает термина «провиденциальный», да и «демоничность» там необычна. Естественно, есть кто-то хороший, который борется с кем-то плохим. Этот сюжет мы можем увидеть где угодно и когда угодно. Но хорошие могут побеждать плохих путем хитрости, кровопролития, насилия и так далее.

Д.А. Это характерная черта, по-моему, всех древних эпосов.

Ф.С. Да, и в них не было того этического начала, которое было свойственно иранской религиозности.

Д.А. Но ведь иранский миф предполагает борьбу сил света и сил тьмы, в которой правоверный последователь Заратуштры должен уничтожать созданной Ангра-Манью – паразитов, хищников и т.д. Разве тут не идет речь о кровопролитии и насилии? Ненасилие как раз развилось в первую очередь именно в Индии.

Ф.С. Это верно в отношении позднего маздеизма. Но давай сейчас не будем подробно обсуждать иранский миф. Остановимся на том, что в этом своем рождении Андреев представлял две метакультуры – общечеловеческую и Восточно-славянскую. Причем не просто Восточно-славянскую – Андреев был при этом человеком очень русским. Я бы даже сказал, московско-петербуржским.

Д.А. В чем, по-твоему, проявляется у Андреева его «русскость»?

Ф.С. В том самом чрезвычайном внимании и вовлеченности в русскую культуру и историю.

Д.А. Это как-то сказывается на чертах его личности? Очень любить русскую культуру может и человек другой культуры – и посвящать ей книги, мысли, вообще большую часть своего времени.

Ф.С. Но сам Андреев считал себя вправе рассуждать на тему русской культуры и восточно-славянской метакультуры в том числе и по каким-то особенным причинам. Он считал, что его суждения на эту тему – это не просто сторонняя любовь, это именно вовлеченность в русский миф, восточнославянский миф. Но, скорее, все-таки именно в русский.

Д.А. Здесь можно предложить и еще одну интерпретацию. Даниил Андреев мыслил свою книгу как подготовительную для создания, рождения, появления этого движения, которое он назвал словосочетанием «Роза Мира». А видел он его появляющимся именно в России – и поэтому много внимания уделил именно российской истории, метаистории и этой метакультуре. Если бы он счел, что Роза Мира появится на Северо-Западе, то, возможно, он бы сместил акценты.

Ф.С. Это абсолютно верно. Но тут можно посмотреть и с другой стороны. По какой причине он считал, что Роза Мира должна появиться именно в России?

Д.А. Мы должны посмотреть на место, которое Андреев отводил самому себе в своем мифе. Он приходит в Восточно-славянскую метакультуру из Индийской для выполнения определенной миссии и воплощается в России в первый раз.

Ф.С. Соответственно, у него были основания считать, что его миссия связана с миссией метакультуры и с неким событием, которое он связывал с рождением Вечно-женственной сущности.

Д.А. Здесь есть важный момент. Грандиозный космического масштаба андреевский месседж во второй части трактата сужается до пределов одной страны. И многие читатели в итоге теряют возможность снова выйти на мировой уровень.

Ф.С. Да, русская часть андреевского мифа настолько увлекает, что читатели начинают мыслить, замыкая себя в пределы русской проблематики.

Д.А. А другие, наоборот, чувствуют отторжение, полагая, что им навязывается что-то ограниченное – в данном случае, славянофильское.

Ф.С. Но, к примеру, для тебя этот глубокий уход в проблематику русской культуры он является скандальным – или нет? Видимо, все-таки, является – судя по тому, как ты сформулировал проблему.

Д.А. Нет, мне было очень интересно. Я вообще серьезно заинтересовался историей именно благодаря Андрееву. Мой психологический тип таков, что меня будущее интересует значительно больше прошлого. Фантастику я любил больше исторических романов. Андреев заставил меня полюбить историю, открыл для меня историческую динамику – в том числе и историю философии. Претензии к партикуляризму у меня появились значительно позже первого прочтения. Но меня опечалило, что о других метакультурах и о метаистории других стран у Андреева сказано так мало. Понятно, что у Андреева было мало времени – на обработку своих текстов после выхода из тюрьмы у него оказалось только полтора года. Поэтому претензий я на этот счет к нему не имел. Причем вторую часть нельзя просто выкинуть из книги, как это сделали издатели английского перевода «Розы Мира».

Ф.С. Да, это показательно, что для англоязычного издателя вторая часть показалась чем-то слишком уж местечковым.

Д.А. При этом выкидывать ее нельзя. У Андреева очень плотный концептуально текст и во второй части. Там содержится масса идей, которые он высказывает походя, вплетая эти идеи в повествование о российской метаистории – и эти идеи имеют универсальный характер.

Ф.С. В том-то и дело. Нельзя говорить о том, что такое погружение Андреева в русскую тему полностью выбрасывает его из темы вселенской. Он постоянно рассматривает русскую историю в контексте глобальной. Он не пытается сказать о том, что российское – это центральное. Он говорит о том, что ему ближе. Реконструировать причины, по которым Андреев столько времени и места уделил русской истории – методологически спорное занятие. Всех причин и обстоятельств погружения Андреева в русский миф мы установить не можем. Мы можем только делать предположения, увидеть ситуацию так – или иначе.

Д.А. Если мы возьмем его стихотворное наследие – многие произведения посвящены не-российским реалиям. Если мы возьмем жизнеописания вымышленных персонажей в «Новейшем Плутархе», которые писал Андреев – они тоже отнюдь не российские. Поэтому я предполагаю, что вторая часть «Розы Мира», посвященная именно российской метаистории – это концептуальный проект Андреева, а не просто плод его склонностей и желаний. Понятно, что доказать этого я не могу, а могу привести только косвенные аргументы.

Ф.С. «Концептуально» и «так захотелось» совсем не обязательно исключают друг друга. Естественно, он воспринимал свою работу как вклад в строительство нового мира.

Д.А. Думая при этом, что этот мир будет рождаться именно в России.

Ф.С. Очень любопытно. У него есть прогностическая часть (эсхатологическая). У него есть прошлое. У него есть «священная история», в которой основное место занимает Россия, хотя он по ходу говорит о самых разных феноменах – от ислама до государства инков. И у него есть «вертикаль» - многослойность мира. История и многослойность у него создают массивный крест и соединяют авраамическую и восточную религиозные модели.

Д.А. И научную картину мира.

Ф.С. Само собой. То, что центральным местом в этой истории оказывается место России - …

Д.А. Интересен следующий психологический момент. У читателя складываются определенные ощущения и ожидания. Несмотря на то, что в начале «Розы Мира» Андреев указывает, что Россия как место рождения Розы Мира (без кавычек) только предуказано и может быть, что Роза Мира родится в другом месте… Хотя вопрос о месте рождения Звенты-Свентаны – это отдельная интересная тема, и надо будет о ней поговорить подробнее. Как Российская метакультура готовится к своей задаче – Андреев всячески пытался показать. Но, видимо, у него это не совсем получилось – потому что он говорит, что он не представляет себе, каким образом современное ему чудовищное состояние российского народа в Энрофе, которое он наблюдал, может видоизмениться так, чтобы Россия стала готовой к исполнению своей миссии.

Ф.С. Там не совсем так. Он говорит, что для того, чтобы можно было осуществить это предназначение, к которому ведет Россию Господь, нужно преодолеть массу препятствий.

Д.А. Приведу точные цитаты. «Если правильно понять те замечания об интеррелигии, интеркультуре, о превращении государства в братство, которые мне уже довелось сделать в предыдущих главах, то нельзя не сделать горького вывода: зрелище сверхнарода, вызванного из небытия ради подобных целей и после тысячи лет всё ещё пребывающего на 80 % своего массива в состоянии рабства, — такое зрелище вызывает тревогу и глубокую печаль. ... Нас ужасает зияющая бездна между долженствованием сверхнарода и тем этическим качеством народоустройства, которое он допускал у себя столько веков. Пугает разрыв между реальным этическим уровнем сверхнарода и тем уровнем, который требуется для осуществления его миссии». Это значит, что готовились-готовились – и непонятно, к чему подготовились. Хотя, с другой стороны, можно сказать, что перед фазой реализации необязательно все должно выглядеть чинно и благопристойно. Напротив, как часто бывает и как нам подсказывает логика сложных процессов, перед вспышкой света бывает самая максимальная темнота. Но если это событие, о котором мы говорим, может быть перенесено – и если оно и в самом деле перенесено – и если есть пути для рождения Розы Мира в другом месте – то, значит, другие метакультуры тоже по-своему готовятся к тому, чтобы это событие произошло именно в них.

Ф.С. Вопрос – что именно перенесено? Рождение Вечно-женственной сущности? У Андреева все время смешиваются два метаисторических события или процесса. Это возникновение новой метакультуры и рождение вечно-женственной сущности в одном из затомисов (небесных градов метакультур, высших их аспектов). Ведь это два разных процесса. Они коррелируются, но они метафизически и исторически совсем не тождественны друг другу. Это разные события. И когда Андреев начинает говорить о некоем особом предназначении России – очень часто функции, которые должна исполнять Аримойя (затомис новой общечеловеческой метакультуры) переносятся им на затомис Восточно-славянской метакультуры.

Д.А. Вполне вероятно. У Андреева не прослеживается четкой структурной связи между нисхождением и рождением Звента-Свентаны (Вечно-женственной сущности) и возникновением Аримойи.

Ф.С. Так этой связи, строго говоря, и нет.

Д.А. Это сугубо независимые друг от друга проекты?

Ф.С. Можно говорить об их корреляции, но нельзя говорить об их тождественности. Если мы будем рассуждать об их корреляции, то мы вполне можем предположить (как один из вариантов), что Звента-Свентана должна стать Соборной душой новой метакультуры.

Д.А. Да, мы об этом говорили как об одном из вариантов, но в тексте Андреева это напрямую не прочитывается.

Ф.С. Любопытно, что у Андреева вообще ничего не говорится о светлой диаде (демиурге и соборной душе) новой метакультуры.

Д.А. Поэтому мы и говорили, что диадой могут быть Планетарный Логос и Звента-Свентана.

Ф.С. Как вариант. А почему не говорится? Он бы мог сказать несколько приятных слов о «юном демиурге новой метакультуры».

Д.А. При этом о человекодухе, инициирующем создание затомиса новой метакультуры, Андреев говорит.

Ф.С. Да, он говорит о Заратуштре, создающем «великий чертеж» затомиса. Но из этого еще не следует, что есть какой-то «юный демиург», который вливает в этот проект свои силы.

Д.А. Андреев говорит о человекодухах-основателях других затомисов, которые не тождественны демиургам соответствующих метакультур.

Ф.С. Но из этой аналогии еще не следует, что у Аримойи есть демиург.

Д.А. Да, очень странно, что Андреев о нем умолчал.

Ф.С. Дальше мы можем сделать предположение, что в качестве демиурга и соборной души могут выступить Планетарный Логос и Звента-Свентана. А если они могут выступить в этой роли – то какая, простите, здесь может быть функция России?

Д.А. Непонятно. Если допустить «хитрые планы», то мы можем предположить, что вся часть о миссии России была  ловко подброшенной дезинформацией. Для отвлечения внимания демонических сил на Россию, на которую они обрушились с удвоенной энергией, чтобы растоптать там все, что можно. И вот получился «крымнаш» и все такое прочее. А там ничего нет. Точнее, есть – но Роза Мира возникает другим, непредсказанным образом. Спрятано было не там. Но тогда получится, что провиденциальные силы пользуются хитростями в духе старинных эпосов. Уж больно хитрый план. Хотя как посмотреть, с другой стороны. Мы же допускаем вариативность. И Андреев ее тоже допускал. Не дезинформация – просто вариантов много.

Ф.С. Вариантов много. Может быть, один из вариантов – это действительно рождение Звенты-Свентаны в восточно-славянском затомисе. И так далее. Тут все сложно. Мы же не видим, как все это устроено. Новая метакультура, затомисом которой является Аримойя – очень странная, нетипичная. Она почему-то появляется спустя как минимум восемьсот лет после того, как возникла последняя метакультура до нее. Она возникает вдруг, через значительный промежуток времени, для каких-то новых целей, которых не было еще триста лет назад.

Д.А. Время начала создания Аримойи – неоднозначный вопрос.

Ф.С. Можно предположить, что многие функции, которые возьмет на себя Аримойя, ранее несли на себе западные метакультуры. А Аримойя на новом этапе должна в себя эти функции вобрать и наполнить их эсхатологическим содержанием – поскольку все-таки речь идет о метакультуре итога. Западная функция по определению эсхатологичности лишена – потому что она лишена апелляции к собственному религиозному мифу. По мере расширения гуманизации она все больше уходит от узкой религиозности. Но никакую другую она предложить не может.

Д.А. Понятно, что люди универсалистского духа были во все эпохи. Но это не повод говорить, что Аримойя начала строиться в незапамятные времена.

Ф.С. Тем более, что у Андреева новая метакультура обладает собственными культами, она отнюдь не всеохватна, не эклектична, у нее есть своя выраженная религиозная система.

Д.А. Но далеко не факт, что Андреев ее адекватно описал.

Ф.С. Я не говорю о том, как это будет на самом деле. Я говорю о том, как это представлено у Андреева. Мы можем предлагать самые разные модели, как это может быть.

Д.А. И учитывая – если мы будем говорить о реально происходящих вещах – что у Андреева мы опять увидим полярность. Что есть, с одной стороны, Аримойя, а с другой – эгрегор антицеркви, Цебрумр. И проявления новой духовности, новой религиозности – да и вообще новой социальности – будут сочетаниями этих двух полюсов. Потому что у новой метакультуры есть затомис Аримойя. Но у нее, к примеру, нет своего шрастра – или будет один объединенный шрастр?

Ф.С. Объединенный шрастр, населенный игвами, не может быть связан с новой метакультурой, поскольку у нее нет своего уицраора. Нет уицраора – нет и шрастра. И тогда становится непонятно, как на поверхности Земли возникают полуигвы. Потому что если у метакультуры своего шрастра с игвами нет – каким образом создаются полуигвы и как они прорываются в Энроф? Описываемый Андреевым прорыв полуигв вообще очень странен. Я давеча говорил с Андреем Ормом – и в очередной раз спросил, как полуигвы вообще могут воплощаться в Энрофе, если у них демонические монады? Он предложил такое решение: монады полуигв могут не быть демоническими. А как они там готовятся к этому – это вообще большая загадка, и, может быть, она последние пятьдесят лет как раз и решается через эти опыты скрещивания. Это интересное предположение.

Д.А. Все может быть. Тем более, что Андреев об этом пишет не подробно, не в виде научного трактата. Сам тезис, что демонические монады не могут воплотить свои облачения в Энрофе…

Ф.С. Он логичен. Поскольку если демонические монады не могут воплощаться в Энрофе – то понятно, почему до сих пор никто из демонических монад не воплощался. Но является ли эта невозможность абсолютной, или она обусловлена какими-то факторами, которые в принципе могут быть преодолены – это тоже не совсем ясно. Потому что Андреев как бы оставляет такую возможность, создавая образ антихриста, который изнутри взламывает систему – как в «Матрице». Там такой прием используют не только «хорошие», но и «плохие», проникая на корабль.

Д.А. Но, прежде чем говорить об Аримойе, нам нужно обсудить общую концепцию метакультур.

Ф.С. Я, например, четко себя ощущаю человеком этой универсальной новой метакультуры. Я очень глубоко чувствую в себе на сегодняшний день иранскую компоненту. Мне очень близок иранский миф, иранские традиции, иранский культ огня. Если можно так сказать, я ощущаю в себе дыхание Заратуштры. Является ли это моей личной спецификой или это будет основным трендом новой метакультуры – мне неизвестно. Скорее всего, первое, что это моя личная специфика, а новая метакультура будет гораздо более широкой и многогранной, не сориентированной на какой-то один вектор. Но тут тоже могут быть поразительные и неожиданные развития сюжета. Я недавно читал у Романа Багдасарова его реплику о том, что он очень ценит ритуал, культ. И он в принципе ожидает, что новая цивилизация будет связана со своим особым культом, ритуалом. Я вполне понимаю, о чем он пишет. Я предполагаю, что такое развитие событий тоже возможно. Я не говорю, устраивает это меня или нет, созвучно или не созвучно.

Д.А. Пока современная тенденция говорит о том, что ритуалы могут быть – но это будут ритуалы, распространенные внутри маленьких групп, у каждой группы свой. Если ритуал не будет навязываться сверху. А если будет навязываться – то с этим явлением будет все понятно, до свиданья. А если оно рождается снизу, то следует предположить, что это будет идти от творчества конкретных групп. Все эти бесконечные ашрамы, синкретические или нет. Я приезжал на Гавайи – и это выглядит очень странно. Протестантская община, рядом монастырь Свами Шивананды, у которых в комнате для медитаций находится и изображение Иисуса. И все это по соседству. Процесс на Земле (в нашем слое) начался – и он принимает множество интересных форм, которые современные культурологи в силу своей академической склонности к атеизму не замечают, он проходит мимо них. Его не рассматривают – хотя он массовый. Вокруг происходит масса вещей, на которые Андреев бы точно обратил внимание. Но эти явления мейнстриму как-то мало видимы – и, может быть, в этом есть провиденциальный смысл. Может быть, не нужно раньше времени обращать на них внимание широких общественных слоев, «засвечивать» их. А то еще обратят внимание те, кому не надо бы его обращать, вовлекут в какие-нибудь рыночные или политические механизмы. В пользу этой версии говорит тот факт, что представители этих движений обычно не очень публичны. Они обычно не стремятся широко афишировать свою деятельность, давать интервью прессе, предпочитают скорее личную беседу, чем письменный отчет. Эта тенденция идет с 60-х годов. Пока что такая спонтанная, недекларируемая эзотеричность, я бы сказал, синтез эзотеричности и полной открытости – одна из основных черт этой революции. «Приходи к нам – и ты все увидишь сам. Зачем я тебе буду рассказывать? У нас хорошо. Приезжай, вот у нас фестиваль, посмотри сам. Зачем я буду о нем писать? Словами этого не передашь».

Ф.С. Да, это могут быть ранние формы, многообразные, переливающиеся, не застывшие.

Д.А. Я теоретически не принимаю концепцию «сакрального» - но отношение к этой вещи людей, в ней участвующих – как к сакральной. Можно провести параллель – так евангелия не писались несколько десятков лет после проповеди Иисуса. Это было еще слишком недавно – и продолжается. Можно просто придти и посмотреть. Слово все огрубит, неправильно передаст тонкости всех ощущений и переживаний, идей. Но, чтобы прикоснуться к этому процессу, необходимо освободиться от узкоэтнических, узконациональных концепций, от шовинистических и ксенофобских штампов - проникнуться духом универсализма и избавиться от соблазна русоцентризма.

 

 

Последняя часть беседы Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова, состоявшейся на форуме Свентари в 2010 году.

Перейти к оглавлению

 

Дмитрий Ахтырский:

Продолжу анализ текста Николая Трубецкого «Европа и человечество».

Есть определенная ирония в том, что Трубецкой третью часть «Европы и человечества» открывает декларацией, согласно которой он во многом придерживается взглядов французского социолога Габриэля Тарда, старшего современника Дюркейма, хотя тоже в конечном итоге погубленного, по мнению Трубецкого, романогерманским шовинизмом. Тем самым Трубецкой как бы признает, что творчество новых концептов — в настоящее время удел прежде всего европейской культуры. Так и неоевразиец Дугин позднее берет за основу своих построений концепции романогерманца Рене Генона.

Концепции Тарда, безусловно, заслуживают внимания. Они исторически предшествуют идеям Томаса Куна. Но Трубецкого интересует отнюдь не центральный момент социологии Тарда — инвенция (открытие). Он обращает внимание на необходимость усвоения предшествующего культурного багажа, поскольку у Тарда (в изложении Трубецкого) открытие комбинаторно составляется из имеющихся элементов культуры. И дальше речь идет только о колоссальном значении традиции, преемственности и даже наследственности, которой Тард «не уделил должного внимания». В итоге оказывается, что совершать открытие «дети» имеют право только в том случае, если они глубочайшим образом усвоили культуру родителей. Возникает вопрос — а возможно ли открытие в таких условиях? Вернее возможно ли фундаментальное открытие, производящее революцию? Фактически Трубецкой сводит теорию Тарда к подражанию, пытаясь само открытие представить как одну из подражательных форм. Новатор просто подражает сразу нескольким вещам, соединяет несколько линий в традиции. Трубецкого в особенности волнует момент сохранения «органичности» культуры. Открытие приживается, говорит он, только в том случае, если существует социальный запрос, социальная потребность в этом открытии. Но на каком основании делается разграничение между «органическим» запросом и «неорганическим»? Почему петровские реформы неорганичны, а большевистская революция оказывается в конечном итоге у евразийцев более органичной? Суждение относительно органичности выносится в конце концов, как мне представляется, довольно произвольным образом. Радикальная трансформация может быть признана гипотетическим евразийцем «органичной», а незначительная метаморфоза — неорганичным инородным телом.

Трубецкой намекает на необходимость единства общества — оно должно быть спаяно общими культурными ценностями, чтобы открытие могло распространиться. Мы уже знаем, что евразийцы — поборники идеологического единства общества, поэтому можем предположить, что Трубецкого интересует единство не только и не столько в качестве гаранта новаторства. Напротив, для новаторства необходимо то самое апостольское «разномыслие». В условиях же полного «псевдоединства» (унификации) традиция костенеет и новаторство становится невозможным, за исключением «революций сверху».

Казалось бы, о чем Трубецкому беспокоиться, ведь неорганичные открытия не приживаются, отторгаются социумом? Можно ответить, что неорганичные нововведения навязываются социуму силовым образом. Но здесь, видимо, под неорганичным понимается прежде всего «инокультурное», противоречащее выделяемому интуитивно евразийцем «гештальту» собственной культуры. При этом глобальный уровень евразиец рассматривать декларативно отказывается, считая само предположение о возможности планетарного единства культурных ценностей шовинистической концептуальной агрессией тех самых «романогерманцев». А каким образом прививается культурная ценность — насильственным ли, ненасильственным — неважно. Те, кто прививает инородные ценности, так или иначе либо обмануты, либо подкуплены. И ненасильственность будет свидетельствовать о попытке совращения, о том, что вместо кнута западные шовинисты-космополиты используют пряник.

Но если насилие не является критерием отличия неорганичности от органичности, то каков же критерий? Почему не пугают заимствования уж совсем неорганичной в двух смыслах слова западной техно-машинной сферы? Видимо, заимствовать следует только то, что необходимо для силового баланса — оружие, если нет возможности оперативно создать независимое свое. Заимствования ставят в зависимость от заимодавца. И еще раз повторяю предположение: органичным для евразийца является то, что приведет его к власти и позволит ему реализовать интуитивно провидимый им культурный гештальт.

Для принятия открытия необходима единая традиция и единая наследственность (дающая единство вкусовых предпочтений, общность темперамента и т. д.). Общность же национальная, а затем и «евразийская» (как происходит переход от одного к другому, еще предстоит проанализировать) постулируется евразийцами, хотя было бы логично говорить именно о достижении единства планетарного, по отношению к которому евразийцы могут быть рассмотрены как сепаратистская неорганическая сила, препятствующая органическим процессам формирования планетарного единства. И в вопросе «истинной веры» для них полицентризм исчезает. К примеру, можно рассматривать принятие Русью христианства как явление неорганическое, как и поступают современные адепты славянского неоязычества. И евразийцев противоречие между заявляемым культурным плюрализмом и отвергаемым плюрализмом метафизическим не беспокоит. Как и многие другие противоречия в их построениях.

Трубецкой весьма убедительно говорит о невозможности прямого и полного заимствования культурных ценностей. Они неизбежно трансформируются тем, кто их заимствует. Механическое повторение невозможно. Мифологии автомобиля или мобильного телефона в США, России и в Северной Корее различны. И его критика идей тотальной вестернизации адекватна. Но речь идет о «Евразии» как о центре силы, а потому вестернизация хороша, если она приводит к усилению «своего» центра, и плоха, если ставит в зависимость от центра западного. С этой точки зрения, видимо, евразийцы и рассматривают каждое конкретное заимствование западных новаций.

Трубецкой склонен рассматривать культуру конкретного «народа» как единство — совершенно необоснованно. Этническая культура (насколько о ней говорить вообще правомерно) представляет собой, в частности, сочетание различных субкультур, в том числе влиятельных субкультур интернациональных. Для достижения единства, если доводить логику евразийцев до предела, следует изгнать из общности интернациональные субкультуры, например «религиозные» и «научные», если они, конечно, не имеют своим центром «свою» культуру. Но если для неоязычников самостоятельность РПЦ фиктивна, то для евразийцев степень ее самостоятельности достаточна.

Соответственно, взаимовлияние культур следует рассматривать в рамках значительно менее линейных моделей, чем предлагаемая Трубецким. Коммуницирует не вся культура, а какая-либо ее сторона. Как правило, основная первоначальная коммуникация осуществляется через интернациональную субкультуру. Церковная корпорация, научное сообщество, транснациональная аристократия — примеры таких субкультур.

Трубецкой доказывает, что полное, тотальное заимствование культуры — превращение одного народа в другой — невозможно. Но для чего он будет это доказанное положение использовать? Интеграцию он не рассматривает как соединение в целостность, подразумевающее взаимную обогащающую трансформацию во взаимовлиянии. Он утверждает, что направление культуры всегда будет у разных народов различно, поскольку новации в силу разницы в основах всегда будут разными. Но тогда и сами народы как сложившиеся из межплеменных общностей не могли бы сформироваться. И они есть некий нонсенс. А «нормальной» является ситуация языкового, культурного, мифологического континуума, в рамках которого о некоем «единстве» можно говорить только в пределах одной деревни, да и то с натяжкой. Но Трубецкой равнодушно относится к утрате «близкородственного» разнообразия — «свое» можно нивелировать. Он не сожалеет, к примеру, о потере языкового разнообразия Апеннинского полуострова в процессе распространения латыни. Когда же заговаривает о романизации провинций, оказывается, что сама римская культура не была едина, а потому о «приобщении к римской культуре» говорить не приходится. Но тогда не приходится говорить и о приобщении к романогерманской культуре в современности, а только о том же «эклектизме» (как назвал итог романизации Трубецкой).

Затем Трубецкой поднимает психогеографический вопрос. По всей видимости, он решается просто: один народ — одна территория. Поэтому психогеографический фактор разделяет народы. Возможность переселений за границы привычного ландшафта и возможность сосуществования многих культур на одной территории, судя по всему, являются вторичными для евразийской идеологии, поскольку о них Трубецкой в своем программном произведении не говорит.

Влияние всегда взаимно, и Трубецкой как раз и приводит пример Эллады, испытавшей встречное влияние эллинизируемого ею Востока. И, казалось бы, Трубецкой должен предположить, что мы сегодня имеем типологически сходную с эллинистической ситуацию и получим (в результате и получили) проникновение Востока на Запад, то есть взаимовлияние, а не одностороннее шовинистическое культуртрегерство.

Приобщение же возможно, согласно Трубецкому, только при «антропологическом смешении». Следовательно, можно предположить что именно биологический уровень для Трубецкого является приоритетным и что его концепция — один из вариантов «расовой теории». Остается выяснить, как Трубецкой отнесется к идее антропологического смешения славян с романогерманцами.

В итоге вопрос о желательности или нежелательности европеизации Трубецкой сводит к этому биологическому уровню. Если народ смешался с «романогерманцами», то европеизация, хотя и не одобряется, но разрешается Трубецким. Если же смешения нет, то европеизация нежелательна. Но и в том и другом случае полная европеизация невозможна, а во втором случае в результате заимствований и расширения контактов может начаться и антропологическое смешение. И можно задать вопрос: считает ли Трубецкой желательными оные, как он выражается, «антропологические смешения»?

И вот от общих высказываний об абстрактном заимствовании Трубецкой переходит к конкретике, к вестернизации. Всего двумя абзацами выше он писал: «Мы знаем, что романогерманская культура ничем не лучше всякой другой, но, в сущности, она и ничем не хуже других». И вдруг, заговаривая о конкретном, об особенностях европейской культуры, он отмечает именно негативное ее качество — эгоцентризм, а стало быть, утверждает, что у европейцев эгоцентризма больше, чем у носителей иных культур, в то время как у европейцев, очевидно, больше не эгоцентризма, а силы, что придает европейскому эгоцентризму особый торжествующий оттенок, но не делает его сильнее ущемленного эгоцентризма более слабых конкурентов. Что же касается степеней эгоцентризма, то это вопрос непростой, но в него Трубецкой и не собирается вдаваться. Эгоцентризм европейцев уникален, и это не нуждающаяся в доказательствах аксиома.

«Романогерманец считает высшим самого себя и все, что тождественно с ним, низшим — все, что отличается от него». Конечно, можно считать эту фразу интуицией, предвещающей восхождение национал-социализма в Германии с его «Германия превыше всего». Но вполне просматриваются в таких утверждениях и аналогичные устремления самих евразийцев, только роль врага назначается не евреям, а «романогерманцам». Все они — носители зла. Я уже приводил цитату, из которой следует, что европейцы все отравлены европоцентризмом. От предположений Трубецкой переходит к неявным утверждениям, что каждый европеец является эгоцентриком-шовинистом. В лучшем случае можно найти некоторое число индивидов-исключений.

Пагубой в заимствованиях у европейцев Трубецкой видит именно чувство гиперпревосходства европейцев, которое усваивается их инокультурными подражателями. Эти подражатели начинают воспринимать «свою» культуру как второсортную. Но вопрос тоньше. Ведь заимствуется то, что представляется с той или иной стороны «хорошим», иначе стимула для заимствования нет.

Мы имеем идеологически упрощенную картину, ведь нет никакой устойчивой «Европы», ее понятия расплывается. Культурная реальность находится в постоянной трансформации. Процессы заимствования идут непрерывно. Хороши заимствования или плохи — вопрос важный, но имеющий решение только в каждом конкретном случае. Трубецкой же явно имеет в виду некий патронат над культурной зоной, которой далее не дают свободно трансформироваться ее авторитарные правители.

Рефлекс сопротивления силовому навязыванию вполне понятен. Но он часто имеет своим обратным эффектом навязывание своих собственных ценностям другим, например тем, которые воспринимаются как «свои», которых нужно уберечь от дурного влияния.

Далее Трубецкой вновь возвращается к своей схеме одностороннего заимствования. Пример эллинизации с ее обратными влияниями не вписывается в данном случае в идеологию Трубецкого и потому «забывается». Трубецкой начинает опровергать предположение, что заимствование обогащает занимающую культуру. Увеличение числа исходных элементов для новации мешает, по мнению автора, развитию культуры, запутывает, приводит к большому количеству «фальстартов», порождает в культуре своеобразное пространство турбулентности, неконструктивной «логической дуэли», которая, видимо, хороша в меру. Какова именно мера — автор нам вряд ли скажет. Это особый секрет мастерства правителя, особое непостижимое простецу искусство, которое проявят евразийцы, если окажутся у власти. В качестве иллюстрации стиля и логики автора приведу развернутую цитату на тему вреда заимствований:

«Первому (заемщику — Д. А.) приходится искать в разных направлениях, тратить свои силы над согласованием элементов двух разнородных культур, над согласованием, сводящимся большею частью к мертворожденным попыткам; ему приходится выискивать подходящие друг к другу элементы из груды ценностей двух культур, — тогда как природный романогерманец идет верными путями, проторенной дорожкой, не разбрасываясь и сосредотачивая свои силы лишь на согласовании элементов одной и той же культуры, элементов вполне однородных, окрашенных в один общий тон родного ему национального характера».

А следующая цитата как раз фиксирует положение дел в европоцентристском мире, реально существующую, требующую своего разрешения в каждом конкретном случае проблему:

«…Так как европеизированный народ заимствует у романогерманцев и их оценку культуры, то ему и самому приходится отказываться от тех из своих открытий, которые не могут получить признания в Европе, и работа его в значительной своей части, действительно, становится Сизифовым трудом».

Евразийцы, видимо. в качестве решения предлагают культурную автаркию. Иной выход — обратиться к Западу лицом, принять его и отдать ему свое, тем самым оказав влияние, — скорее всего, пугает их, он не дает прямой грубой силы. Между тем Индия, Китай и другие культуры отдали часть себя Западу, и Запад «истернизируется». Впрочем, в 1920 году истернизация могла быть неочевидной, но Трубецкой мог и отдавать себе отчет, что обратное влияние есть универсальная тенденция, а не некое исключение в зоне эллино-римского влияния.

Выработка независимости в оценках — дело важное. Однако речь стоит вести о независимости не только от «внешних» лжеучителей, но и от «внутренних». Привозя на фестиваль авангардной музыки классический балет, не стоит пенять на предвзятость жюри. Если хочешь победить на фестивале — нужно учитывать мнение этого жюри. Если хочешь эпатировать жюри и публику — тебе нет дела до оценок. А можно постепенно работать над изменением системы оценок. Твои новации не принимаются соседями? Используй их внутри. Отвергаются «своими»? Реализуй их в еще более узком кругу. Литераторы, пишущие по-русски, имеют своих читателей в России и не обязаны быть признаны на Западе. Можно возразить: мол, речь идет об общесоциальных, политико-экономических, массово-идеологических проектах, которым в отличие от литераторов хода не дается.

Планета одна, а желающих учредить на ней свой новый порядок — легион. Согласно древним эллинским философским этическим установкам, стремление к власти сбивает познающего с пути. В сознании такого человека благо в итоге подменяется установкой на достижение господствующего положения. И только достигнув его, он планирует реализовать то самое благо. Но в процессе достижения ложной ценности видение искажается. Даже логическое мышление часто начинает давать сбои, или же начинается построение откровенно лживых идеологических систем, призванных ввести потребителя в заблуждение относительно подлинных целей производителя идеологического продукта.

Трубецкой красочно говорит о плачевной судьбе европеизированных народов. Но как, интересно, он трактовал бы эллинское влияние на Рим и китайское — на Японию, которая своего культурного донора не раз захватывала? Ведь Китай — безусловный центр восточноазиатского культурного мира.

«Если европейская цивилизация ничем не выше всякой другой, если полное приобщение к чужой культуре невозможно, и если стремление к полной европеизации сулит всем не-романогерманским народам самую жалкую и трагическую участь, — то очевидно, что с европеизацией этим народам надо бороться из всех сил», — говорит Трубецкой и наконец-то выражает главную подмену, имеющуюся в его тексте. Трагическую участь у него сулит полная европеизация, но «бороться изо всех сил» он предлагает с европеизацией как таковой, полной или частичной.

И далее идут декларация за декларацией. Предшествующие рассуждения Трубецкого венчаются каскадов эмоциональных призывов к борьбе с европеизацией и с носитялими европейской культуры:

«…Характер социально-политического строя романогерманских государств не играет никакой роли в вопросе о неизбежности европеизации и ее отрицательных последствий. Неизбежность эта остается, независимо от того, будет ли строй романогерманских государств капиталистическим или социалистическим. Она зависит не от милитаризма и капитализма, а от ненасытной алчности, заложенной в самой природе международных хищников — романогерманцев, и от эгоцентризма, проникающего всю их пресловутую «цивилизацию».

Итак, эгоцентризм уже не есть некое извращение европейской культуры. Она, по мнению Трубецкого, порочна в самых своих основаниях, в «сущности», в «природе». Но частичная европеизация неизбежна — необходимо освоить экономические и научные модели, которые позволят конкурировать с европейцами, сохранить территории под контролем местных элит. Но эти местные элиты и в первую очередь интеллигенция, будучи проводником заимствований, не должны, по мнению Трубецкого, делать только одного — усваивать зависимое отношение к европейской культуре. И тогда заимствования окажутся обеззаражены.

Что же Трубецкой предлагает сделать, какие меры принять, чтобы карантин начал действовать? Мы находим в его тексте только одно указание: необходимо коренным образом преобразовать психику интеллигенции. Каким образом она будет преобразована — путем обработки в спецучреждениях или в результате коллективного инсайта, — Трубецкой не говорит. Он только отмечает: «Это должно быть проведено с безжалостным радикализмом».

На момент написания Трубецким теста «ЕиЧ» практически открыто продекларированная им цель была недостижима.

«Если бы человечество, — не то человечество, о котором любят говорить романогерманцы, а настоящее человечество, состоящее в своем большинстве из славян, китайцев, индусов, арабов, негров и других племен, которые все, без различная цвета кожи, стонут под тяжелым гнетом романогерманцев и растрачивают свои национальные силы на добывание сырья, потребного для европейских фабрик, — если бы все это человечество объединилось в общей борьбе с угнетателями-романогерманцами, то, надо думать, ему рано или поздно удалось бы свергнуть ненавистное иго и стереть с лица земли этих хищников и всю их культуру».

И хотя Трубецкой признает, что свержение ига невозможно, очевидно, что он предлагает именно этот путь, просто откладывает восстание на будущее. Предлагается культурно-идеологическая изоляция от Европы, заимствоваться должно только то, что потребно для гонки вооружений, сознание интеллигенции должно быть изменено в противозападную сторону.

В контексте волны «консервативной революции» идеи «крови» имеют два полюса — «расовая чистота крови» и «вливание свежей крови». Но полярность эта во многом может быть снята. Направления «экспериментов с кровью» — это в любом случае попытка синтеза. В одном варианте мы имеем «арийский синтез» — поиск во всех хронотопах арийской компоненты, вычленение ее и включение в свой проект — уже не просто «германский», но именно «арийский».

Общее — идея «чуждой расы», проявленный образ врага, являющегося носителем иной культуры.

 

 

Читать первую часть

 

 

Продолжение публикации переписки Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова. 
Читать первую часть     Читать вторую часть

 

 

Дмитрий Ахтырский:

Антиевропеизм евразийцев базируется на вполне корректном тезисе, вводимом Трубецким в «Европе и человечестве». Трубецкой начинает с критики не Европы, но европоцентризма. Он говорит об эгоцентрической психологии, искажающей человеческое восприятие, суждения, картину мира. Он говорит о групповом эгоцентризме, когда «свое» — будь то семья, город, страна, сословие, профессия, народ, биологический вид — представляется лучшим по отношению к «чужому».

Такой «децентрализующий» подход этически безупречен и предельно актуален как в 1920 году, так и сегодня и останется актуален до тех пор, пока в человеке не будет преодолена тенденция к самоутверждению за счет другого. Свои действия на всех уровнях стоит поверять этим критерием, отдавая себе отчет в своей стадиальной ограниченности, в своем неведении, не позволяющем выносить категорические суждения о том, что является пока что «чужим» и, следовательно, незнакомым, неизвестным. Следует с предельной осторожностью вводить в дискурс оценочные суждения, осознавая их принципиальную относительность и этическую сомнительность. И христианская, и буддистская традиция предостерегают от вынесения оценочных суждений («не судите, да не судимы будете»).

Европоцентризм действительно препятствовал своему носителю воспринять реалии не-европейских традиций в их глубине. Его природа многосоставна, его происхождение — отдельный интересный вопрос. Его элементом является и стандартная родоплеменная ксенофобия, частично унаследованная от эллинов и римлян, к которым в Европе принято возводить культурное родство, частично же присущая племенам, принявшим участие в строительстве постантичной Европы. Другим элементом явилось сознание религиозной исключительности, свойственное авраамическим религиям. Третьим — происшедшая в Западной Европе социальная и научно-техническая революция, сделавшая этот регион сильнейшим в военном и экономическом отношении, каковой фактор крайне располагает человека к вынесению оценочных суждений и по иным поводам, отличным от милитаристской проблематики. «Не в силе Бог, а в правде» — эта мысль не очень быстро усваивается человечеством. Сильное часто автоматически начинает оцениваться как истинное, прекрасное, справедливое.

Внутри самой Европы уже начиналось «децентралистское» движение. Впоследствии оно привело к пересмотру ряда общепринятых научных положений. В частности, был подвергнут радикальной критике тезис об «отсталости» тех или иных культур, и эта критика была серьезнейшим образом подкреплена этнографическим, лингвистическими и антропологическими исследованиями.

И евразийцы оказываются на волне этого движения. Это движение родилось тоже не на пустом месте. На низовом уровне его подпитывала присущая человеку ксенофилия, пиетет к чужому. Люди Запада никогда не забывали, что наследуют они античности не напрямую, что христианство пришло к ним извне, что их учителями были греки и арабы. Вопреки установкам века «просвещения», согласно которым существует магистральный путь развития человечества, и флагманом на этом пути является европейская цивилизация, появилась точка зрения романтиков, отказывавшихся смотреть на цивилизацию Модерна как на вершину мирового исторического развития и склонявшихся к культурной децентрализации.

Однако децентрализация может быть различной. Чтобы осуществить акт интеграции, децентрализация необходима, иначе мы будем иметь унификацию, подгонку под стандарты, задаваемые центром.

Но при небрежении концептом единства децентрализация ведет к распаду, обособлению, замыканию в себе и новой патологической эгоистической централизации.

Именно такой патологический централизм и представляет собой оборотную сторону многих децентралистских концепций, в том числе и «евразийской».

Вступает в действие «логика маятника». Децентрализация мыслится как силовое торжество над центром, поэтому выбирается некий противовес, могущий послужить альтернативным центром. И эта бинарность видится как шаг на пути децентрализации, а на деле играет на руку централистам-унификаторам. В пределе реальность «центра» вообще исключается такими децентралистами из их интеграционного проекта, если он вообще существует.

Логика войны и победы в патологически-децентрализационном дискурсе превалирует над логикой сотрудничества и интеграции. Наличие противника и необходимость борьбы с ним организует синтез соответствующим образом. Культура противника в итоге объявляется в той или иной степени патологической. Синтезу такого децентрализатора она дает только свои внешние, побочные, силовые компоненты, легко (на первый взгляд) отчуждаемые.

Сам синтез протекает в заданных условиях военного положения, рассматривается как тотально-мобилизационный, а потому представляет собой в итоге не просто антидемократический, но в принципе антикультурный проект. Целью проекта ставится власть и победа — стремление к такой цели несовместимо с подлинным познанием, творчеством, свободой, и любовь в обществе, принявшем такой синтез, заменяется насилием, прорываясь только в боевом товариществе, отравленном в той или иной степени все той же идеей войны и победы. Эта военизированная «любовь» проявляется и в гендерных отношениях: целью союза мужчины и женщины часто объявляется рождение и воспитание детей в качестве солдат все сферы охватывающей войны.

Показательно, что справедливо указав на эгоцентризм и на его частный случай — европоцентризм, Трубецкой тут же допускает совершенно некорректное оценочное суждение: «Во всяком случае, чуткость европейцев по этому вопросу весьма относительна. Дальше так называемого космополитизма, т.е. романогерманского шовинизма, редко кто поднимается. Европейцев же, которые признавали бы культуры так называемых «дикарей» равноценными с культурой романогерманской — таких европейцев мы не знаем вовсе. Кажется, их просто нет». Категоричность нарастает по ходу высказывания. Сначала отмечается некая недостаточность суммарной позиции европейцев, затем говорится, что мало кто из европейцев способен преодолеть европоцентризм. Далее Трубецкой заявляет, что ему лично и его товарищам подобные редкостные экземпляры не встречались. И наконец следует слегка смягченное словом «кажется» генерализующее утверждение: таковых просто нет. И Европа в лице всех носителей европейской культуры становится врагом-монолитом. Имеющее многовековую историю европейское движение в сторону преодоления самозамкнутости и эгоистической централизации попросту игнорируется. Отсюда уже один шаг до объявления европейской культуры патологией и до призыва преодолеть ее влияние и уничтожить в своей культуре ее следы как болезненные. Ведь если в Европе нет здоровых людей — значит, она больна фатально, если не изначально, и шансов на выздоровление у нее нет, для этого отсутствуют внутренние потенции.

Базовой проблемой для Трубецкого является проблема политического национализма — именно с нее он и начинает свое изложение. Ценность национального самоопределения не ставится им под сомнение. Утрата национальной идентичности хуже физической гибели: «Ни один нормальный народ в мире, особенно народ сорганизованный в государство, не может добровольно допустить уничтожения своей национальной физиономии во имя ассимиляции, хотя бы с более совершенным народом. На шовинистические домогательства иностранцев всякий уважающий себя народ ответит вместе с Леонидом спартанским: «приди и возьми» и будет отстаивать свое национальное существование с оружием в руках, хотя бы поражение было неминуемо».

Трубецкой вводит бинарную оппозицию шовинизма и космополитизма — между ее краями натягивается пространство самоопределения европейцев по «национальному вопросу», который есть в конечном итоге (для Трубецкого) вопрос о власти, о доминировании того или иного народа. Игнорируя иные варианты интерпретации слова «космополитизм», Трубецкой объявляет его не более чем расширенным вариантом шовинизма — шовинизмом не узконациональным, а романогерманским. Таким образом, готовится почва для того, чтобы объявить общечеловеческие ценности ценностями локальными, шовинистическими, навязываемыми извне. Отсюда уже недалеко до отрицания универсальной этики и единства человеческого рода.

Носители «космополитических» идей, то есть в пределе люди, утверждающие примат той или иной европейской ценности, полагая ее универсальной, сразу же определяются Трубецким как «агенты влияния», «пятая колонна», «поющие с чужого голоса», давшие себя убедить или обмануть, а может быть, и подкупленные «романогерманцами». Трубецкой пишет: «Всякому ясно, как бы он отнесся к своему соплеменнику, если бы тот стал проповедовать, что его народу следует отречься от родной веры, языка, культуры и постараться ассимилироваться с соседним народом — скажем, с народом Х. Всякий, конечно, отнесся бы к такому человеку либо как к сумасшедшему, либо как к одураченному народом Х типу, утратившему всякое национальное самолюбие, либо, наконец, как к эмиссару народа Х, присланному вести пропаганду за соответствующее вознаграждение». Здесь используется следующий софистический ход. Точка зрения оппонентов доводится до логического предела, вплоть до предложения отказаться от родного языка. Дальнейшие манипуляции проводятся уже с этой мифической фигурой патологического ксенофила. Именно к этой фигуре относятся приведенные выше слова — и легко сделать вывод, что всякий человек, считающий чужую культуру в той или иной степени, в той или иной области превосходящей свою собственную, тоже либо обманут, хотя и не полностью, а лишь в некоторой степени, либо является наймитом, но за несколько более скромную плату.

С подобными установками весьма трудно будет преодолевать «шовинизм» в среде «своих», а Трубецкой вроде бы выступает против любого шовинизма, в том числе и не-западноевропейского, и полагает, что шовинизм препятствует «всякому культурному общению между людьми». Если ценности противника отравлены, за базовые очень просто принять ценности «свои». Настойчиво повторяемые обвинения другого в эгоцентризме служат косвенным свидетельством эгоцентризма обвиняющего. Одна голая декларация отсутствия шовинистических установок борца с чужим эгоцентризмом не предохранит от развития эгоцентризма собственного.

Однако подождем делать далеко идущие выводы. Посмотрим, каким образом обрисует свое отношение к Европе и европейской культуре Трубецкой, какие установки даст рожденному его текстом евразийскому движению. Посмотрим, каким именно образом должно происходить, по его мнению, то самое «культурное общение между людьми» на планете.

Фёдор Синельников: Но является ли ряд черт быта афганца (многоженство, неуважение к человеческой жизни, племенная организация общества) некоей безусловной цивилизационной (метакультурной) ценностью, достойной того, чтобы ее оберегать? Может ли Мусульманская цивилизация (метакультура) сохранять свою оригинальность без законов шариата и со свободой женщин?

Свое мнение по этому вопросу мы попробуем изложить в отдельной теме. Здесь же можно постараться прояснить мнение евразийцев. Пока что у меня складывается ощущение, что у них не было единого мнения насчет того, какими культурными ценностями можно пожертвовать, а какие нужно защищать до последнего. Первая трещина прошла по линии выбора приоритетов между религиозными (точнее конфесиональными) ценностями и ценностями сугубо светскими, политическими и стилистическими. В результате раскола движение покинул Флоровский. Когда речь начинает идти о чем-то вроде «национального духа», дискурс становится расплывчатым. Ты совершенно справедливо заметил, что уже самоназвание движения выдает именно геополитическую его основу. Можно, стало быть, выдвинуть гипотезу, что на втором этапе (после ухода Флоровского) своего существования евразийцы были готовы пожертвовать практически любыми ценностями, кроме тех, которые могут обеспечить победу в геополитической борьбе. Либеральная демократия им видится западным соблазном. Запад, по их мнению, сам соблазнился этой губительной идеей и уже находится на последних этапах моральной деградации, которая повлечет за собой и физическую, и использует эту идею для того, чтобы ослабить народы, могущие поколебать его гегемонию. Главной ценностью оказывается идеологическое единство общества, обеспечивающее должный уровень его боеспособности.

Ф. С. 1) Есть ли у незападных цивилизаций те принципы, на которых может быть объединено человечество? Не окажется ли опять, что они представляют собой явления не своей метакультуры, а побочный и девиантный результат взаимодействия с Западом?

2) Социально-политические модели Северо-Западной (Германо-христианской) метакультуры обладают универсальными потенциями. Обладают ли в принципе альтернативными моделями такого масштаба другие метакультуры?

Эти два вопроса, как мне представляется, суть вариации одного и того же вопроса.

Следует сказать о том, что именно делает эти потенции универсальными. Принцип деления общества на варны тоже, можно сказать, является универсальным и был таковым до появления новых западных моделей. Причем превосходство варновой системы, может заметить ее адепт, заключается именно в ее стихийности, естественности. Она возникает в человеческих культурах спонтанно, в то время как западные модели появились в Европе как результат уникального стечения обстоятельств, то есть представляют собой аномалию, распространяющуюся в силу быстрого достижения ею силового превосходства.

Но если говорить от своего лица — может быть, главной приметой универсальной потенции является осознание наличия множества позитивных перспектив дальнейших трансформаций. Отсутствие же универсальной потенции характеризуется тяготением к стабильности. Универсальные потенции дает творческая установка, позиция экспериментатора. Естественно, эти потенции есть у моделей, в рамках которых индивид имеет максимальное количество степеней свободы, без которой невозможно настоящее единство в любви и подлинное творчество.

Ф. С. Это может привести к тому, что западная социально-политическая модель (представительская демократия, секулярность, гражданское общество, независимые от государства СМИ, свободный рынок в сочетании с социально ориентированным государством) будет приниматься как универсалия, а «свое» будет оставаться в пространстве культуры. «Свое», обогащаясь благодаря западной социально-политической модели, не перестает быть «своим», но при этом утрачивает/не обретает избыточный политический мессианский пафос.

Евразиец мог бы сказать, что у «своего» в таких условиях нет шансов сохраниться, оно будет вытеснено чужим, на которое возникнет мода. Чревато заимствовать даже авторучку, даже стеклотару, если заем производится у сильного. «Коготок увяз — всей птичке пропасть». Но выхода нет — техносферу придется заимствовать, чтобы отстоять самостоятельность, необходимую для сохранения своего уникального лица. Я уже говорил выше, что тактика евразийцев механистична. Если и присутствует понимание того, что техносфера — органичное порождение культуры Запада, то есть и убеждение, что ее можно сорвать с ветвей древа этой культуры, подобно созревшему плоду.

В качестве же аргумента в пользу отвержения западной социально-политической модели ее подобные евразийцам критики обыкновенно указывают на конгломерат явлений, объединяемый часто словом «бездуховность». Именно к ней, по их мнению, ведет принятие западной модели. Однако под бездуховностью такие критики часто понимают отступление от норм традиции. С этой точки зрения бездуховной будет любая новизна. Увеличение степеней свободы рассматривается как путь деградации. Природа человека для традиционалиста порочна, как и любая природа, поскольку она трансформируется именно по пути деградации. И любые изменения, кроме попыток восстановления традиции, являются негативными.

И здесь в логике традиционалистов присутствует парадокс. Зачем силовым образом мешать деградации, ограничивая свободу, если все равно сопротивление в конечном итоге бесполезно?

Их ответ: героическое сопротивление духовного меньшинства, если оно находится у власти, дает для всех остальных некоторые шансы на некий благой результат жизненного пути. У традиционалистов нет надежды, что после преодоления переходной зоны от внешних ограничений к свободе люди обретут вкус к позитивной трансформации. Разница между свободным выбором пути и принудительным следованием по оному не осознается ими как принципиальная.

Мне же представляется, что принуждение профанирует путь, и в результате обретается его суррогат, формальная стилистическая подделка. Мы можем говорить, что человек не следует свободно по пути деградации, что его свободная воля не реализуется под гнетом аффектов — страхов, желаний и пр. Но это не может служить причиной, из-за которой следует заставить силой этого человека избрать иной путь. Страхи и желания принудительно не преодолеваются, базовые аффекты сохраняются, измениться может только внешнее поведение человека.

Ф. С. С другой стороны, «евразийство» — это явный регресс по сравнению с планетарными претензиями русского большевизма.

В современном евразийстве эти проблемы постепенно устраняются. «Евразийство» и «атлантизм» — скорее больше метафизические принципы, чем геополитические категории. «Традиционалистский интернационал» может находить себе адептов и в Западной Европе, и в США. Хотя «провинциалистский» бэкграунд дает о себе знать. Возможно, он в конечном итоге неустраним из традиционалистской (и, в частности, евразийской) картины мира, продолжает коренится если не в активном сознании, то в бессознательном.

Ф. С. В доктринах таких мыслителей демократия отрицается прямо. Взамен предлагается система, при которой власть получит религиозную легитимацию и будет действовать на земле от имени Бога. Они хотят только такую власть, и они видят себя ее предтечами и идеологами.

Это верно в отношении консервативных революционеров вообще и евразийцев в частности. Добавлю лишь, что марксизм представляет собой некий специфический синтез духовного и светского учения, поскольку он телеологичен и детерминистичен. Власть большевиков легитимирована неким историческим законом.

Ф. С. Десакрализация власти — это действие Божьего духа в истории. Система, в которой бы произошел возврат от секулярной демократии к какой-то новой форме сакрализированной власти, стала бы не просто шагом назад в духовном развитии человечества. Она стала бы шагом, который направлен к антагонисту Бога. Шагом, который инспирируется этим антагонистом.

Прекрасно сказано. Эта мысль настоятельно требует для себя отдельной ветки.

Одной из основных философских тем евразийцев была критика европейского рационализма, рассматривающего все явления жизни через причинно-следственную призму. Как и предшествовавшие им романтики, евразийцы отталкиваются от «энциклопедистских» моделей, от деизма и материализма. Мир творится каждый момент заново. Одно событие не вытекает из другого по законам причинности. Любое событие есть откровение. Сувчинский даже вводит хорошо известный читавшим «Розу Мира» Андреева принцип «равнодействующей» («Эпоха веры») разнообразных воль, которые, накладываясь друг на друга, и образуют новое событие, новую ситуацию, каковую можно постичь, скорее медитируя на качество (в том числе и этическое) события, чем на его причинно-следственные связи с событиями прошедшими.

Справедлива и критика, которой Трубецкой подвергает европоцентристские эволюционные модели. В этих моделях венцом эволюции полагается окружение самого исследователя. Об этом антиэволюционистском посыле апологетов существующего порядка я уже говорил выше: «эволюция была, но она закончилась». Наиболее отсталыми для такого европоцентричного эволюциониста становятся народы, максимально непохожие на европейцев — им отказывают в культурности примерно на тех же основаниях, что и дельфинам — в разумности.

Трубецкой утверждает, что в основе такого классифицирования лежит одна лишь эгоцентрическая психология, и никаких убедительных критериев, подтверждающих корректность классификаций по степени цивилизованности, европейская европоцентристская наука не предлагает.

Действительно, этот принцип известен и другим культурам. Традиционному хинду-сознанию языки мира представляются испорченным санскритом. Чем меньше сходства тот или иной язык имеет с санскритом, тем сильнее деградировал его народ-носитель, тем раньше он откололся от «хорошего» духовно-социального стержня, от бывшей когда-то единой человеческой общности. В среде новейших «традиционалистов» этот миф продолжает жить в различных обличьях. Например, животные могут рассматриваться как одичавшие и деградировавшие люди. Отличие этого мифа от упомянутого европоцентристского в том, что последний — прогрессистский, а первый — деградационный.

Однако что можно противопоставить этим иерархическим мифам? Их сила — в самом наличии у человека шкалы ценностей.

Критикует Трубецкой и известный аргумент «от силы». «Мы стоим выше дельфинов на лестнице развития, потому что мы их можем уничтожить, а они нас нет», — однажды в качестве аргумента в споре сказал мне один студент. Весьма к месту в данном контексте Трубецкой упоминает эволюционную теорию Дарвина с ее концептами «естественного отбора» и «приспособления к среде» с «борьбой за выживание».

Однако странным образом критика этого аргумента потом приводит евразийцев к апологетике силы, к восхищениям «мощным разливам народной воли». «Германский вандализм, систематизированный и углубленный традициями римской солдатчины» видит в аргументах такого рода Трубецкой. Евразийцы, видимо, полагают, что раз романогерманцы «первые начали», то их можно за это морально осудить, а затем заимствовать их модели поведения, продолжая их за эти модели осуждать. Следует тоже стать сильным и утвердить силой свои концепции, свою картину мира. Может быть, подразумевается, что «Евразия» не будет навязывать свои проекты другим регионам. Но внутри себя своим подданным будущие правители-идеократы, кажется, не собираются оставлять выбора. Если выбор не будет ограничен силовым образом, то он исчезнет спонтанно в коллективном всенародном инсайте, в результате которого руководящая идея будет всенародно же одобрена и принята как руководство к действию.

Тем ли только виноваты романогерманцы, что они победители?

Ф. С. Является ли демократия и западная экономическая модель явлениями исключительно западных цивилизаций (метакультур)? Или Запад просто первым открыл некие универсалии, которые могут и должны стать достоянием всех метакультур?

С точки зрения евразийцев, подлинной демократии на Западе нет. Это пропагандистская уловка. Да, на Западе существует борьба интересов, выразившаяся в многопартийности. Но эта многопартийность системна. Если же какая-то внесистемная партия становится влиятельной, ее деятельность более или менее жестко ограничивается. То есть населению предлагается второстепенный выбор. Поэтому свобода, мог бы сказать евразиец, возможно, и является универсальной ценностью, но не та псевдосвобода, о которой говорят на Западе. Запад требует предоставления свободы действий прозападным партиям на территориях своих потенциальных конкурентов. Эти партии становятся на этих территориях антисистемными. В силу военного и экономического превосходства Запада пропаганда западных ценностей становится действенной, прозападные партии в условиях демократических выборов могут легко прийти к власти, использовав популистские политтехнологии. В итоге их победы регион-конкурент оказывается сателлитом стран Запада, не имеющим самостоятельной политики.

Поэтому демократия работает лишь в случае базового консенсуса, который, скорее всего, сложился в Европе уникальным образом, и поэтому в отличие от достижений НТР она не может быть прямо заимствована. Демократия возможна только «суверенная» — в публичном конкурентном политическом пространстве не должно быть антисистемных партий, представляющих собой пятые колонны превосходящего по силам соперника.

С точки зрения логики противостояния аргументация видится достаточно убедительной.

Политическая конкуренция мыслится неприемлемой именно из-за наличия превосходящего по силам соперника. Этот соперник может использовать разногласия в стане конкурентов, играть на противоречиях, может попытаться стать спонсором одного из конкурентов в обмен на обещание проводить желательную для спонсора политику.

 

---

 

Теперь относительно утверждения, что «демократии дают шанс антинациональным партиям». Где критерий «антинациональности»? Можно сразу же возразить, что естественное и оптимальное состояние политической нации - это именно демократия - если мы принимаем идею общественного договора. А если не принимаем, то взамен - только «боже, царя храни" или тотальная ложь о «народной демократии» с концлагерями. При этом и Северная Корея тоже ведь формально принимает идею общественного договора. И Сталин принимал - поэтому был не помазанником божьей милостью, а товарищем.

 

 

Продолжение публикации переписки Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова. 

Читать первую часть     Читать вторую часть     Читать третью часть

 

Дмитрий Ахтырский:

Ранние евразийцы, как это ни забавно, находились в одной струе не только с консервативно-революционными движениями той поры (типа итальянского фашизма и германского национал-социализма), но и с антропологическо-этнографическими новациями мирового уровня.

К примеру, Николай Трубецкой вполне убедителен в разоблачении взгляда на «дикарей» как на детей (или даже полуживотных).

Европейцы в глазах людей иных культур также выглядят детьми. Психология не вполне еще приобщенного к культуре ребенка людей роднит, а приобретенная с возрастом культура чужакам становится непонятна, ее значение нивелируется и игнорируется. Так что «дикари» не вполне чужие. Они свои в том базовом, что в нас узнаваемо.

А отличие евразийца Трубецкого от европейских этнографов и антропологов в том, что те внесли свой вклад в разрушение имперских «дискурсов подавления», а вот евразийцы, напротив, активно поучаствовали в формировании еще одного. Им и знамениты.

Почему? Потому что дискурс убедителен только тогда, когда основывается на самопреодолении, самораскрытии - как это и происходит с людьми Запада, преодолевающими свой европоцентризм. И претерпевает epic fail, когда основывается на самоутверждении за счет другого.

Вот если бы евразийцы больше вспоминали, к примеру, о российско-якутских войнах вместо тиражирования мифов о «мирном освоении Сибири и Дальнего Востока» - было бы о чем говорить. Но получилось по-другому - качественный продукт в процессе такой переработки превратился во «вторичный продукт» типа «а у вас негров линчуют», который в «Москве 2042» предлагалось сдавать в специальные приемные пункты.

Но вернемся к преодолению мифа о «дикаре». Итак, чужое для эгоцентрического сознания становится либо объектом фобии, либо объектом филии, либо не замечается. Три базовых аффекта в индо-буддийской психологии — влечение, отторжение и игнорирование, в равной степени искажающие восприятие. В случае игнорирования «чужой» объект или «чужие» его аспекты могут быть вовсе не замечены, их не пропустят фильтры восприятия.

Таким образом, пока что Трубецкой предлагает читателю вполне корректные практики по отсечению культурологических «идолов». Эти практики призваны обеспечить нормальный ход всякой децентрализации.

Но нередко эти практики используются лишь как переходные в процедуре патологической децентрализации и последующей новой патологической же централизации. В таких практиках, применяемых в борьбе с сильным и влиятельным «чужим», сначала устанавливается, что «чужое» не лучше «своего». Но это лишь первый шаг. Далее начинается борьба с перекосом в сторону «чужого», в процессе которой «чужой» демонизируется и исключается из интеграции, если таковая борцу за собственную идентичность еще потребна.

Впрямую в подобном переходе автор концепции, может быть, и не повинен. Но в таких случаях следует учитывать всю ситуативную диспозицию и корректнейшим образом расставлять этические маркеры. Трубецкой указал на нетерпимость любого шовинизма. Но когда речь заходит о конкретике, начинаются упоминания об отсутствии в Европе не-ксенофобски мыслящих людей вообще, о «римском солдафонстве» и «германском вандализме». А такие упоминания как раз и есть конфронтационные этические маркеры, которые призваны направить читателя на ксенофобский путь или же дать соответствующим образом преднастроенному читателю знак, что тот взял в руки правильную книгу, написанную единомышленником и, более того, собратом по оружию.

Возникает мысль: а не эти ли именно маркеры, в частности, и собрали на время вместе столь непохожих людей, как ранние евразийцы? А если ответ будет утвердительный, то насколько важен был этот объединяющий момент по сравнению с другими?

Можно предположить, что потенциями универсально-планетарного прорыва обладает любая культура. Но европейские культуры первыми этот прорыв осуществили. Да, происходит попытка самоутверждения за счет побежденных, как человечество до сих пор продолжает самоутверждаться за счет остального животного мира. Есть в этом прорыве и способствующие дальнейшей интеграции универсалии — увеличение степеней личной свободы, позитивно-перспективное проективное мышление, продолжающий разрабатываться набор метаязыков для описания интегрирующейся реальности. Многие же критики европейской культуры словно не желают признавать первенство европейцев в деле прорыва к планетарному уровню. И вместо того чтобы исправлять перекосы, возникшие при прорыве и помогать преодолевать атавистическое эгоцентрическое наследие, которое оказалось «занесено» носителями европейской культуры на этот глобальный уровень, такие критики предлагают объявить европейский прорыв «фальстартом», вернуться назад и стартовать сызнова. Возможно, и дисквалифицировав навечно допустившего этот фальстарт. А дальше — либо стартовать по новой к тому же или иному финишу, либо объявить саму идею старта навязанной фальстартовавшим и счесть «общепланетарный уровень» зажженным «романогерманцами» (можно подставлять иные именования) обманным болотным огоньком утопии.

«Естественно, поэтому, что психика народа с культурой непохожей на нашу будет нам всегда казаться элементарнее, чем наша собственная», — вот такую забавную фразу произносит Трубецкой. С одной стороны, он выявляет «идола». С другой — как бы даже оправдывает европоцентристов. А с третьей — не является ли этот пассаж утверждением фатальной разобщенности людей и культур? И насколько иронично звучит эта фраза, если попробовать «примерить» ее на вполне сочувствующих евразийцам дискредитаторов Запада?

Сходным образом и европеизированный высший класс относился к культуре «простого народа», говорит Трубецкой. Этот высший класс и есть та «пятая колонна», о которой он упоминал выше. Класс, не то обманутый, не то подкупленный. И вот этот класс сметен революцией — так как же евразийцу не увидеть в ней «высший» смысл? Как говорили антизападники в Византии, лучше видеть в Константинополе турецкий тюрбан, чем папскую митру, с той разницей, что культурными комплексами в отношении Византии страдал скорее Запад. Но для евразийцев оказывается «лучше» напоминающая в этой аналогии «турецкий тюрбан» красная звезда с серпом и молотом.

А вот критика «исторического аргумента» (как его называет Трубецкой) менее убедительна. Культуру «предков европейцев», по его мнению, роднит с «сохранившимися доныне архаическими общностями» только «одинаковая непохожесть» на современную Европу. Спорный тезис. И помимо того, мы наблюдаем отличие Европы — предельный динамизм, в отношении которого иные культуры выглядят статичными. И этот факт евразийцами признается. Получается, что Европа — «одна из многих». Прорыв к глобальному уровню, однако, не означает для евразийцев того факта, что Запад смог выработать что-то универсальное. И тогда вновь включается концепт уникальности Европы, но уже уникальности в болезни, на которую все здоровое одинаково непохоже. И эта логика в итоге не понравилась Флоровскому, для которого европейская культура все-таки неразрывно связана с христианством: «Утверждать равноценность культур, игнорируя, что одну из них делали пусть очень скверные и заблуждающиеся христиане, значит смущать слабых. Я вполне согласен с Вами в оценке европейской «культуры», но подвожу под нее иное обоснование, более, на мой взгляд, евразийское, ибо менее «научное». К этому мое «расхождение» и сводится. Если вместо «культуры» говорить о «быте», все разъясняется: европейский быт худ, ибо вырос из удобопревратного духа ложнопринятого христианства, поэтому он не только не есть едино спасающая норма, но и ложный образец. Надо создать свои бытовые формы, ставши хорошими и живыми православными и запасшись здравым смыслом и чутьем действительности: вот тут-то и явится «Восток», — не в перспективах духовно-культурного творчества, а в перспективе политической и хозяйственной тактики» (письмо Флоровского Трубецкому от 5.1.1923).

Но в целом типологию патологическо-централистских искажений, связанных с оценками «высоты уровня развития», Трубецкой выстраивает вполне корректно. Хорош пример с культурой, рассматриваемой как «застойная», хотя она, может быть, проделала за рассматриваемый период немалую трансформацию, но только не по единственно существующей для адепта «магистрального пути развития цивилизации» эволюционной прямой, а потому все трансформации оказываются либо незамеченными, либо несущественными.

Но дело дошло уже до середины текста Трубецкого — и до сих пор неясно, не является ли он проповедью ценностно-этического релятивизма, и не будет ли единственной подлинной ценностью объявлено эгоцентрическое же поддержание своей жизнеспособности, для чего и была затеяна критика «европейских гуманистических ценностей» — от «они им не следуют» через «они же их и придумали» к «они их придумали чтобы погубить нас».

Если европейская культура — действительно прорыв к универсальным ценностям (естественно, не во всей их полноте), то почему бы не принять благое? Или универсально благого в истории культур для евразийцев не существует?

«Субъективно для меня может быть вполне очевидно, что я во всех отношениях лучше и умнее моего знакомого N, но, т.к. ни для самого N, ни для многих других наших общих с ним знакомых этот факт не очевиден, я не могу считать его объективным. А между тем вопрос о превосходстве европейца над дикарями носит именно такой характер: не забудем, что разрешать его хотят сами же европейцы, романогерманцы, или люди, хотя и не принадлежащие к их расе, но загипнотизированные их престижем, находящиеся под полным их влиянием. Если для этих судей превосходство романогерманцев очевидно, то очевидность эта не объективна, а субъективна и, потому, требует еще объективных доказательств. А таких доказательств нет: предшествующее изложение достаточно ясно показало это».

А вот этот отрывок уже полон передержек. Предшествующее изложение только показало, какими именно установками может быть обусловлено конкретное суждение. Трубецкой, показав, что некое европоцентристское суждение может быть вызвано ложной установкой, вовсе не доказывает того, что Европа не совершила прорыв к универсальному. Происходит манипуляция с «квантором всеобщности». Европейская культура может оказаться лучше в чем-то, но это не значит, что она «лучше во всех отношениях». Из сомнительности воображаемого тезиса о «превосходстве во всех отношениях» и из простой демонстрации механизмов искажения восприятия у эгоцентриста делается вывод, что никаких доказательств «превосходства романогерманцев» (тут речь идет уже не об абсолютном превосходстве) нет. Причем ни о какой конкретике речь так и не зашла. Теперь априори любое суждение о превосходстве европейской культуры в том или ином аспекте будет объявляться эгоцентрическим, все «общечеловеческое» будет считаться проявлением романогерманского шовинизма. А то, что все (!!!) европейцы — шовинисты, Трубецкой утвердил («доказал») еще в самом начале текста. И если кто-то на стороне или даже в моей семье говорит, что какой-то человек в некоторых отношениях лучше меня, то он просто загипнотизирован престижем этого человека и находится под его влиянием. Еще раз обратим внимание на это замечательное рассуждение — вот что получится из него путем абстрагирования: «любое суждение о превосходстве А над В делается под влиянием А, искажающим восприятие высказывающего суждение».

Трубецкой пишет: «таких доказательств нет». И непонятно — их пока ему не представили или их нет и не может быть в принципе, и эта принципиальная невозможность им доказана. Но подобная принципиальная невозможность может базироваться только на основаниях полного этического релятивизма. Или же на принципах не-осуждения, которые евразийцы, мягко говоря, не разделяют. Такое ощущение, что евразийцы считают пороком не насильственное подавление слабых, а концептуально-ценностное обоснование силового превосходства. О тотальном европейском эгоцентризме, вандализме германцев и солдафонстве римлян речь уже шла — и что же, под чьим влиянием Трубецкой высказывал эти суждения? Был подкуплен карфагенянами, когда речь идет о римлянах? Или все-таки римлянами, когда речь идет о германцах?

«Вообще говоря, большая или меньшая сложность ничего не говорит о степени совершенства культуры. Эволюция так же часто идет в сторону упрощения, как и в сторону усложнения. Поэтому, степень сложности никак не может служить мерилом прогресса».

Действительно, манипуляции с бинарной оппозицией «простое/сложное» часто используются в обоснованиях превосходства. Интересно, что ответит и ответит ли Трубецкой на вопрос, можно ли говорить в принципе о «степенях совершенства»?

«Вместо принципа градации народов и культур по степеням совершенства — новый принцип равноценности и качественной несоизмеримости всех культур и народов земного шара. Момент оценки должен быть раз навсегда изгнан из этнологии и истории культуры, как и вообще из всех эволюционных наук, ибо оценка всегда основана на эгоцентризме. Нет высших и низших. Есть только похожие и непохожие».

И вот мы имеем, наконец, завершающую эту часть повествования концептуальную сентенцию.

Констатирую факт: идея качественной несоизмеримости никоим образом не следует из предшествующих рассуждений Трубецкого. Если только не добавить к нему один элемент — что эгоцентризм человека, в том числе групповой эгоцентризм носителя определенной культуры, фатален и непреодолим.

Можно согласиться с тезисом, что нет высших и низших людей, рас, культур. Но из этого не следует, что достижения этих культур не имеют универсального значения. Культуры оказывают друг на друга влияние. Посмотрим, что скажет Трубецкой о самом факте этих влияний. По его логике, позитивных влияний просто не может быть в силу несоизмеримости культур. Ибо проводники влияния обмануты, подкуплены или находятся под гипнозом. Но при этом Трубецкой сделал оговорку, что всякий — не только европейский — шовинизм этически ущербен и должен быть преодолен, ибо мешает нормальному контакту между народами.

Кроме того, Трубецкой как-то умалчивает об эгоцентризме не-европейских культур, так же полагающих себя высшими. Если культуры влияют друг на друга, то на каком основании Трубецкой считает необходимым минимизировать именно романогерманское влияние? Неужели на каком-нибудь этическо-оценочном суждении, которое, с его же точки зрения, является по отношению к сравниваемым культурам недопустимым?

Культуры уникальны и равнодостойны перед Богом. И люди тоже. Но это не значит, что халтура равнодостойна шедевру. Индийская традиционная музыка не хуже европейской. Обмен возможен.

Тяжелые проблемы начинаются тогда, когда речь уже не может идти о сосуществовании, но нужно предпочесть конкретную модель.

 

Продолжение следует

 

 

В русскоязычном пространстве произошел весьма значительный, на мой взгляд, скандал, имеющий в основании «женский вопрос». Этот скандал одним из его участников был удачно назван «Медузагейт». Как и всякое значимое событие, медузагейт может обсуждаться не только в своей буквальности. 

Буквальность же вопроса такова. Может ли издание, позиционирующее себя как западническо-либеральное, называть в редакционных рекламных твитах всех женщин как социальную группу словом «телочки» - и вдогонку вторым твитом обозначить этим словом журналиста-эксперта, возмутившегося первым твитом?

Однако событие оказалось триггером, который запустил обсуждение проблем куда более общего характера. В сети начали обсуждаться причины, обусловившие саму возможность появления таких твитов. В скандале интересно все – и демаркационная линия между конфликтующими сторонами, количество и состав последних, смыслы и концепты, эмоциональный посыл и интонирование.

 

Весьма любопытно, что наиболее адекватный текст о медузагейте был опубликован на националистическом сайте «Спутник & Погром» (автор – Артем Рондарев). К этому обстоятельству я еще вернусь в дальнейшем, а пока повторю своими словами некоторые мысли из этого текста, показавшиеся мне весьма важными.

«Белла Рапопорт, вступая изначально в договорные отношения с порталом «Медуза», ориентировалась на заявленную этим порталом его собственную идеологию — идеологию, скажем так, европейского либерализма — и полагала, что портал будет соблюдать соответствующий этой программе этикет». «…Если ты европейски ориентированный либерал, то ты не сочиняешь расистские и сексистские «приколы» про политкорректность». «…В той системе ценностей, которую коллектив «Медузы» взялся разделять, это слово в официальном контексте запрещено».

В любом сообществе существуют определенные языковые конвенции. Если эти конвенции не соблюдаются участником сообщества, то это ведет либо к трансформации сообщества в некое новое качество, либо к тому, что участник перестает быть членом сообщества (отторгает его сам или отторгается им). Язык университетского преподавателя, к примеру, может быть не принят в сообществе «фанатских» группировок и наоборот, скандирование фанатских кричалок будет неуместно на научной конференции.

Однако можно ли в принципе нарушать такие конвенции? Можно ли читать лекции фанатам и кричать «XYZ – чемпион» в университетской аудитории?

Некоторые конвенции могут быть подкреплены государственным законодательством, а нарушение их – вести к административной или даже уголовной ответственности.  К таким случаям, к примеру, относится угроза физической расправой. Другие же конвенции регулируются сообществами самостоятельно. 

Многое зависит от конкретики ситуации. Возьмем пример с фанатскими речевками на конференции. Если на конференцию пришла группа фанатов и мешает ее проведению, нарушая языковую конвенцию, организаторы конференции могут потребовать нарушителей покинуть аудиторию, а в случае отказа – обратиться к университетской охране или в полицию. Однако если организаторы не препятствуют такому поведению участников конференции или сами ведут себя подобным образом – научное сообщество перестанет рассматривать это мероприятие в качестве научного, конференция потеряет свой статус, произойдет отторжение. Заметим, что само по себе, как таковое, скандирование фанатских речевок на научной конференции не запрещено. Вполне представимы случаи, когда такие речевки звучат на конференциях по социологии, психологии, философии, этнографии, религии, политологии, фольклористике, этнографии, антропологии и т.д. – когда эти речевки являются объектом исследования. Замечу, что сам акт рецитации в данном случае не является правонарушением. Пропеть речевку можно. Правонарушением будет являться отказ подчиниться требованиям администрации покинуть аудиторию – то есть срыв конференции. «Можно ли прыгнуть с небоскреба? – Можно, но только один раз».

И точно так же, как я не буду ездить на псевдоконференции, захваченные футбольными фанатами - так я не буду читать издание, ориентирующееся на либерально-демократические ценности, в официальных редакционных материалах использующее слово «телка» и его производные. Такое слово может быть допустимо в иных контекстах – например, в искусстве. Я не перестану слушать «Аквариум», ознакомившись с текстом композиции «Мочалкин Блюз», или «Гражданскую оборону» после прослушивания «Эй, бабища, блевани».  Но как лексема в новостном прозападном СМИ оно, казалось бы, совершенно неприемлемо, точно так же, как неприемлемо оно как обращение преподавателя к студенту или наоборот. «Медуза» теперь будет мною восприниматься как симуляция, подделка, суррогат, мимикрия. Так почему же такое словоупотребление все же имело место в твите издания «Медуза» - и почему значительная часть людей, традиционно считающихся в России либералами, встали на сторону этого издания, отнесли реакцию Беллы Рапопорт к «эксцессам феминизма», а саму ее подвергли диффамации?

Последнее время вновь получила распространение фраза «российский демократ заканчивается там, где начинается украинский вопрос». После медузагейта приходится признать, что значительная часть российских либералов мужского пола перестают быть либералами, когда речь заходит о женском вопросе и так называемом «феминизме». Да, о своем феминизме заявляла группа Pussy Riot, и эти заявления благосклонно проявлялись «либеральной» российской общественностью. Но месседж Pussy Riot имел множество аспектов – сугубо феминистским был только один из них. Когда же в сексизме было обвинено либеральное СМИ и вопрос сексизма встал перед этой общественностью как таковой, без дополнительных тематических привнесений – реакция части «либеральной общественности» оказалась вполне сексистской. Нарушение конвенции, допущенное «Медузой», не было воспринято многими «либералами» в качестве такового. Антон Носик заявил, что Белла Рапопорт толкает общество к тоталитаризму, а Роман Лейбов ввел в оборот мем «мачофеминизм». Рапопорт, таким образом, оказалась представленной как сторонник цензуры и противник свободы слова, своего рода «титушка» от феминизма, травящая либерализм в России вместе с путинским режимом и его сторонниками. Вердикт этих либералов – женщин вообще и Беллу Рапопорт в частности называть словом «телка» можно. 

Таким образом, как «Медуза» проявила себя в данном скандале как симулятивное, псевдолиберальное издание, так и диффаматоры Беллы Рапопорт обнаружили себя в качестве псевдолибералов – явно или открыто, сознательно или бессознательно отрицающих либеральную повестку дня в том виде, в котором она к настоящему времени существует в странах Запада.

Надо заметить, что подобное саморазоблачение российских псевдолибералов происходит далеко не впервые в современной российской истории. Показательна реакция на «дело Сноудена». В то время, как либеральная западная общественность оказалась возмущена произволом государства и его спецслужб, расширяющих зоны контроля над человеком и обществом, российские псевдолибералы осудили Сноудена как предателя, и поддержали западных сторонников ужесточения контроля, поскольку «западные спецслужбы – это же не КГБ, они плохого делать не будут и осуществляют контроль в интересах самого общества и отдельных его представителей».

Очевидно, что слова «либерализм» и «либерал» в России и на Западе имеют различные значения. И если я неправ, и те, кого я называю «псевдолибералами», являются самыми настоящими либералами – то приставку «псевдо» следует приложить к тем, кто в настоящее время называется словом «либерал» на Западе.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

 

 

Давайте посмотрим, кто мог называться в России «либералом» в XIX веке. Либералом, к примеру, мог считать себя и слыть в глазах окружающих помещик, проигрывающий за либеральными речами своих крепостных в карты. Во многом это был чисто внешний, напускной «либерализм», имеющий черты карго-культа. Образ такого карго-либерала нередко сатирически обыгрывался в русской литературе. 

Но даже и самые настоящие российские либералы, глубоко знавшие тот Запад, о необходимости равняться на который они вели свои западнические речи – даже они никак не транслировали в Россию передовые западные наработки в области «женского вопроса». Не транслировали – поскольку на самом Западе этот вопрос только начинал подниматься, потому что и на самом Западе движение за женское равноправие только начинало свое развитие. Потому что те самые суфражистки – борцы за распространение на женщин избирательного права – были явлением новым для самого Запада и воспринимались российскими либералами (как настоящими, так и «псевдо») как нечто из ряда вон выходящее, эксцентричное, избыточное и в лучшем случае курьезное, в худшем же опасное и вредное для либерального дела в России. Ведь суфражистки для российского либерала – это какие-то крайние революционерки, которые отпугнут от либерализма тех, кого либерал уже был готов обратить в свою веру, которые дразнят правительственных гусей, уже готовых воспользоваться суфражистским скандалом как поводом для очередного закручивания гаек.

А теперь сравним сказанное в последнем предложении со словами Романа Лейбова: «В обществах с нормальной обратной связью это приводит к тому, что элиты шевелятся и начинают принимать всякие постановления, которые движут общество в более или менее правильном направлении. В иных обществах это приводит в лучшем случае к истерике в социальных сетях, а в худшем Яровая и Мизулина принимают какой-нибудь людоедский закон». То есть, по мнению Романа Лейбова, может быть, на Западе феминизм и хорош, но в России – несвоевременен. Дикая страна. Тут задача либерала – защита пещеры от тоталитарного пещерного медведя, а они тут лезут со своей дурацкой политкорректностью, перепутав Россию со Швецией.

При этом следует заметить, что такой дореволюционный «либерал» говорил о «преждевременности» лишь в лучшем случае. Стандартной его позицией было отрицание необходимости предоставлять женщинам равные права с мужчинами.

Разница между настоящим западным либералом и российским псевдолибералом в том, что либерал на Западе – человек, реально участвующий в сложных социальных процессах, идущих в его сообществах. Он осознавал два века назад и осознает сейчас, что его социум неоднороден, состоит из прогрессивных и регрессивных элементов, и что эволюция этого общества далеко не закончена. Западный либерал глядит вперед и нацелен на дальнейшее реформирование своего социального пространства. 

Российский же псевдолиберал-подражатель склонен полагать, что Запад находится на неподвижном сияющем пьедестале. Он воспринимает Запад как социополитический культурный монолит, прекрасный в своем настоящем, на которое и следует равняться. Однако этот монолит пытаются и на Западе подточить некие темные силы – возможно, предполагает российский псевдолиберал, эти силы являются агентами российской (советской) власти.  Нельзя отрицать, что агенты советского влияния на Западе и вправду существовали – как и в наши дни. Но парадоксальным образом такими агентами для российского псевдолиберала оказывается сама активная часть западного гражданского общества, ведущая у себя дома каждодневную борьбу с реакционными антигражданскими силами, которые присутствуют и на Западе, несмотря на игнорирование их существования российскими псевдолибералами. Последние таким образом оказываются врагами передовой части западного гражданского общества – и не воспринимаются этим обществом в качестве «братьев по политическому разуму».

В кастовом, сословном обществе фактически отсутствует универсальное понятие «человек». Люди разных сословий могли мыслиться в таком обществе как существа буквально различных биологических видов («белая кость», «голубая кровь»). В такой ситуации вопрос о женском равноправии не мог быть даже поставлен – кому именно должна быть равноправна «женщина» в таком мире? Поскольку в нем нет «человека» как такового, то в нем нет ни «мужчин», ни «женщин» как социальных оформленных групп. Женщина-брахман, женщина-аристократка все равно выше по своему социальному статусу, чем мужчина-неприкасаемый, мужчина-раб, мужчина-крепостной.

Буржуазные революции на Западе далеко не сразу привели к освобождению женщин. Мало того, в викторианскую эпоху женщины оказались бесправны, может быть, в наибольшей степени за всю европейскую историю – они потеряли право на работу, идеал женщины – «кюхе, киндер, кирхе». А общественная самореализация женщин могла иметь место только в организациях типа «обществ трезвости». Однако в XIX веке женщины в условиях полной или частичной ликвидации сословий обрели статус социальной группы, представители которой могли осознать себя едиными с другими женщинами. Возникла «женщина» - как социальная идентичность, осознаваемая ее носителем.

В романтическую эпоху реанимируется средневековый «культ Прекрасной дамы». Революционное значение этого культа в европейской истории трудно переоценить. Прекрасная дама – это высшее по отношению к своему поклоннику существо. В глубоко патриархальном мире такой культ, немыслимый в античности, если и не взорвал патриархальные гендерные стереотипы, то заложил под них бомбу замедленного действия. Отношение к женщине как к низшему, греховному, ритуально грязному существу в этом культе менялось на прямо противоположное. Поклонение Прекрасной даме было призвано облагораживать, очищать и духовно возвышать рыцаря-трубадура.

Новое же пробуждение этого культа в эпоху романтизма произошло уже в обществе, проникающемся просветительским духом, в ситуации осознания человеком своих «естественных прав», и новый этот культ уже существовал в социальной реальности, трансформируемой лозунгом «свобода, равенство, братство». Сочетание благоприятных концептуальных условий для возникновения идеи женского равноправия и описанные выше суровые викторианские ограничения создали особое натяжение, которое и закончилось взрывом трубадурской бомбы. Социальная активность «прекрасных дам» проявилась в деятельности амазонок-суфражисток.

Однако в Россию, в которой сословное общество существовало до 1917 года, происходившие на Западе процессы транслировались только узким кругом просвещенной аристократии, а после разночинства. Культ Прекрасной дамы стал для России открытием – поскольку в российском средневековье такого культа не было, как не было русских трубадуров. Точно так же, путем филиации идей, через посредничество российских отделений интернациональных субкультур появились свои суфражистки. И если западные суфражистки поддерживались тамошними либералами, то многие российские «либералы» отнеслись к идее женского равноправия как к чему-то чуждому, пытающемуся разрушить тот самый нерушимый монолитный идиллический образ западного мира, сложившийся в псевдолиберальном сознании. Ведь в России должно быть «как на Западе» - а суфражистки на тот момент были революционной силой и по меркам самого Запада.

Естественно, в такой ситуации суфражистки в России стали частью радикальных революционных движений.

Большевики, придя к власти, ввели в действие наиболее прогрессивное на тот момент времени законодательство в плане «равенства полов». Женщина наделялась полноценным избирательным правом, общим местом стали лозунги типа «освободим женщину от кухонного рабства». Женщины получили право на работу, право занимать руководящие должности. Резонанс этих мер был таков, что власти стран Запада пошли на существенную либерализацию в «женском вопросе». Хотя следует заметить, что еще в 50-е годы идеальная женщина в американском мейнстриме рисовалась домохозяйкой, а в 70-е замужняя француженка для устройства на работу должна была предоставить работодателю справку о согласии мужа.

Однако Советский Союз после 20-х годов всев большей степени становился симулятивным проектом. В сталинскую эпоху многие достижения предшествующего революционного и постреволюционного времени были свернуты. Реакция коснулась и положения дел в области женского равноправия. Де-юре женщина имела все гражданские права. Но де-факто в обществе развивался ретроградный сексизм, который ранее для революционного правосознания был в лучшем случае пережитком старого режима, а в худшем – контрреволюционным актом, идеологической и прямо физической диверсией.

Что же имело на руках «советское общество» ко второй половине XX века? Интеллигенция, с одной стороны, была носительницей культа «Прекрасной дамы» и его производных, наследовав в этом Серебряному веку. С другой, оставались некие остатки революционного романтизма, бескомпромиссно требовавшего полного женского равноправия. Но крайне важным фактором стала трансформация городской среды, городской культуры. «Класс-гегемон», пополнявшийся из деревни, в дворовой и школьной среде «перевоспитывал» и саму интеллигенцию. Лишенный атеистической власти религиозной морали, малообразованный человек часто не приобретал никакой другой, которая могла бы его облагородить. Дворовая мораль становилась моралью хулиганской, моралью блатной, моралью уголовной. Эта мораль глубоко регрессивна, культ матери в уголовном сообществе никак принципиально не влияет на место, которое женщина занимает в уголовном сознании.

Однако официальная советская культура и идеология не допускали в публичный дискурс дискриминирующие женщин проявления низовой культуры. Слэнг в культуре допускался только в своем деревенско-фольклорном, причем сильно «причесанном» варианте. Слово «телка» или ему подобное не могло ни прозвучать в телевизионной программе, ни быть напечатанным в газете. Такое положение существовало вплоть до начала «перестройки». На Западе же низовая культура легализировалась в искусстве, особенно массовом – и подобный «выпуск пара», возможно, предохранил общество в целом от гендерной реакции. Слово типа «телка» в редакционном тексте The New York Times непредставимо – несмотря на то, что в кинематографе или текстах реперов можно услышать все, что угодно. Низовая культура в эпоху масс-медиа, став (как и любой культурный объект) более доступной для потребителя, снова заняла свою нишу – и не может переступить через незримые демаркационные линии, отделяющие ее от (в частности) официального публичного дискурса ведущих СМИ. Точнее, эти проникновения имеют место, но они достаточно строго дозированы. Президент США может именовать себя уменьшительным именем, но не может назвать в публичном обращении часть населения своей страны словами «dirty nigger» или «white trash».

Но я несколько забежал вперед – вернусь к советскому периоду. И вот тут надо сказать, что значительная часть именно «советской интеллигенции» приветствовала реакцию в области гендерных взаимоотношений. Если для имперцев-государственников оказалось мило возвращение погон и армейских чинов, то интеллигенты (и не только) оказались рады смягчениям революционной требовательности в отношении «женского вопроса».

Оставим в стороне лояльную советской власти интеллигенцию. Если она была идейной – она уничтожалась вместе с очередным «великим переломом линии партии». Если она была конформистской – она принимала перемены, принимая линию партии как должное. Раздельное обучение мальчиков и девочек – хорошо, конформистски настроенный псевдоинтеллигент примет это. И это, и иное. В то время, как на Западе, пусть и с запозданием, шла гендерная революция, в СССР пошел обратный процесс – нового закрепления гендерных ролей и стереотипов.

Посмотрим на интеллигенцию антисоветско-прозападную, на «диссидентов» и околодиссидентские круги.

Экзистенциальная оппозиция режиму часто вела антисоветскую интеллигенцию к культивированию бытовых особенностей старого режима – даже если они вовсе не были поклонниками имперской самодержавной романовской монархии. К этим особенностям относились и гендерные стереотипы. Мужчина должен был быть «рыцарем», женщина – «прекрасной дамой». Интеллигент должен бы усвоить особые «светские манеры», кодекс поведения, частью которого была та самая «подача пальто», проблему которой многие в своем подхихикивающем неведении считают фронтиром борьбы за гендерное равноправие. Суть процесса – отторжение антисоветской интеллигенцией даже тех элементов советской идеологии, которые были прогрессивны и гуманны. 

Как известно, советский человек имел священные права, совпадающие со священными же обязанностями. К числу таковых относилось и «право на труд» - уклоняющиеся от реализации этого права подвергались преследованию. Многие женщины в этих условиях с завистью размышляли о том, что их сестры в капиталистических странах имеют возможность сидеть дома и работать домохозяйкой. Есть ирония в том, что подобные буржуазно-мещанские мечты коррелировали со старым аристократическо-богемном мифом о Прекрасной даме – а мечтательницы не осознавали, что осуществление их мечты приведет их не в романтический рыцарственный мир, а в гинекей известных своей мизогинией древних эллинов (женщина, с точки зрения эллинов, не заслуживала того, чтобы в нее влюблялись).

Скажу только, что в неофициальном советском мифе женщина постепенно стала восприниматься как существо, в большей степени подверженное буржуазности, чем мужчина. Заботой так и не избавленной от кухонного рабства женщины был быт и воспитание детей, ей на откуп был отдан семейный бюджет – социализм же должен был вроде как строить мужчина. Этот миф во многом разделялся в своих глубинных основаниях и «несогласными» с режимом. Характерно, что бОльшая буржуазность женщины в мифе могла высмеиваться («Блондинка за углом»), но не преследовалась всерьез. 

Интеллигенция в СССР продолжала существовать в европейском культурном пространстве, хотя и весьма специфически трансформированном. Это пространство, как я уже сказал, включало в себя культ Прекрасной дамы (плюс миф романтической любви), архаическо-низовая дискриминация и идея женского равноправия (спрофанированная симулятивным характером псевдосоветского государства).

Оставив в стороне низшую часть спектра гендерной мифологии позднесоветского времени (откуда и пришли в нашу жизнь слова типа «телка»), обращусь к высшей. Женщина позднесоветским адептом культа Прекрасной дамы воспринималась как некое высшее существо – и находилась вне политики, поскольку политика есть мужское недостойное дело. Надо оговорить особо, что мужчина с честью и совестью в советское время имел мало возможностей для общественной самореализации в силу господства отрицательного иерархического отбора. Дом был отдан женщине – оказалось, что у мужчины просто нет пространства для самореализации, он лишен возможности творчески выражать себя как дома, так и на работе. «Успешная» же самореализация во внешнем мире требовала, как правило, отказа от следования общечеловеческим нравственным принципам, потери достоинства. Но отношение «снизу вверх», отношения поклонения легко при изменении обстоятельств конвертируются в обратные, в отношения «сверху вниз». А в силу свойственной человеку мозаичности сознания один и тот же человек мужеского пола может и поклоняться женскому началу, и презирать его. Образованный человек мог быть циником и женоненавистником, наделяющим женщин низшим статусом – и транслирующим это отношение в реальность. «Высшее женское начало» в социальном пространстве сознанию мужчины начинает казаться нуждающимся в постоянной защите. При развитии чувства опеки эта опека становится навязчивой. «Высшее начало» оказывается не больше чем вещью – пусть и драгоценной. Собственностью, имеющей хозяина-мужчину.

В итоге идея женского равноправия, как и, к примеру, идея интернационализма, к концу советской эпохи осталась существовать де-юре, но де-факто оказалась сильно дискредитирована. Вместе с крахом СССР эти идеи понесли серьезный урон в сознании множества людей на постсоветском пространстве.

Но советский режим закономерно пришел в фазу катастрофы – и с разрушением привычного образа жизни женщины снова попали под влияние архетипа «необходимости защитника». Общество во многом оказалось отброшено в глубокую архаику – и отношения полов в результате этого провала пострадали едва ли не сильнее всего. Мечты о принце-олигархе, домашнее рабство, вполне прямое сексуальное рабство, сексуальные домогательства на работе, дискриминация в различных областях жизни – все это в условиях катастрофы резко интенсифицировалось. Романтика вытеснялась цинизмом. Место прекрасных дам и боевых подруг все чаще занимали «шлюхи», «суки» и «телки». Власть комсомольцев, чекистов и блатных отказалась от советских симуляцией. Ее позиция в гендерном вопросе – откровенный циничный, часто подзаборный фаллоцентризм.

Многим женщинам в этих условиях пришлось реализовывать полузабытые стратегии выживания, используя сам фактор дискриминации женщин как таковой. Неудивительно, что многие женщины, занимающие видные места в различных элитах, крайне негативно относятся к феминизму в любых его формах, вообще к борьбе за женское равноправие как таковой – ведь в более гуманной ситуации обществу были бы известны совсем другие персоналии женского пола.

Итак, очередная катастрофа, произошедшая с российским обществом, вызвала масштабный регресс в гендерной сфере. И «медузагейт» обнаружил, что фаллоцентризм в России имеет поддержку даже не путинского, а сталинского уровня. Оказалось, что в гендерном вопросе многие так называемые «либералы» отнюдь не являются сторонниками современной либеральной демократии, хотя по привычке и называют себя «западниками».

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

 

 

События, определяющие лицо подступающей новой эпохи, часто бывают не слишком заметны. Одним из событий, знаменовавших epic fail либерализма в России, стали имевшие место во времена «перестройки» встречи между интеллектуалами Запада и «прогрессивной российской интеллигенцией». Чеслав Милош предупреждал, что такие встречи могут обернуться большим разочарованием. Так и произошло. Стороны не узнали друг в друге «братьев по разуму». Российские интеллигенты в глазах интеллектуалов Запада оказались какими-то динозаврами, исповедующими почти что пещерные взгляды по многим вопросам культурной и общественной жизни. В свою очередь, западная сторона в глазах отечественного интеллигента выглядела едва ли не зараженной духом «левизны» - словно в гости к ним приехали «товарищи из социалистических стран». На Западе многие интеллектуалы и до сих пор не понимают, насколько именно антигуманным образованием был СССР. Российские «либералы» могут отправиться на свой любимый Запад только на машине времени (в случае изобретения оной) – поскольку Запада XIX века или хотя бы 50-х годов уже нет «и не предвидится». Даже времена Рейгана и Тэтчер – любимых российскими «либералами» западных политиков – ушли в прошлое. Современная повестка дня западного интеллектуала российскому псевдолибералу глубоко чужда и во многих аспектах непонятна – мало того, часто в принципе неизвестна.

Дело в том, что западное общество прошло (и продолжает проходить) через зону масштабнейшей культурной трансформации, которую можно назвать «вторым осевым временем». Эта трансформация, постепенно назревая в течение предшествующего столетия, приобрела взрывной характер в 60-х годах XX века. Эта революция затронула все стороны жизни западного человека – и гендерную едва ли не в первую очередь. Если континуальность этой революции ращепиить на дискретности – то окажется, что в этот период свершились гендерная и сексуальная революции. Общества же за «железным занавесом» оказались революцией 60-х лишь по касательной. Носителями духа этой революции в России стала часть богемы, некоторые субкультуры (хиппи) и «неавторитарные левые», интересовавшиеся социальными экспериментами, происходившими в странах Запада. Интеллигентский же мейнстрим остался в прошлой эпохе, в реальности, которую западное общество покинуло. Идеалом российского «либерала» стал мираж, консервативная утопия.

В результате в сознании российского «либерала» сложилось плохо осознаваемое его носителями противоречие. С одной стороны, он мыслит себя «западником», является противником идеи «многополярности мира» и сторонником идеи магистрального развития человечества по западному образцу. С другой же стороны, он стихийно отторгает западные реалии, которые появились в результате революции 60-х, к которым относятся в частности, новшества в гендерном вопросе.

Мало того, некоторые представители российского «либерализма» начали осознавать это противоречие – примером тому являются месседжи, регулярно посылаемые Юлией Латыниной. Эти «продвинутые» российские интеллектуалы полагают, продолжая считать себя либералами, что «Запад пошел не в ту сторону», что Запад соблазнился «социализмом», что Запад ослабляет себя потаканием «бездельникам», «мигрантам» и «левакам». Свой мираж, свою консервативную утопию они считают той точкой, в которую Запад должен вернуться. Апофеозом этой точки зрения является адресованное западным людям предложение отменить всеобщность выборов, введя избирательные (имущественные или образовательные) цензы.

А теперь сравним этих «либералов» с российскими «консерваторами». Вспомним Достоевского с его «святыми камнями Европы», которая стала тенью своего прошлого величия. Религиозные фундаменталисты хотят видеть Европу средневековой, Европой «традиционных ценностей», не принимая «европейскую католическую, протестантскую и модернистскую ересь». Получается, что российские «либералы» тоже оказались консерваторами, только «консервы» у них другие. Они почитают другую эпоху – но тоже прошедшую, они глядят назад, в то время как западная мысль работает с будущим.

Как ни печально, но последняя российская катастрофа почти под корень уничтожила в России прогрессизм. Мысли о будущем, о дальнейшем поступательном развитии человечества не интересуют в России практически никого. Традиционалисты честно смотрят в прошлое и зовут туда. «Либералы» жаждут XIX века и Рейгана. Большинство так называемых «левых» тоскуют по СССР. Россия стала страной тотальной ностальгии, в которой конкурируют между собой различные ностальгические проекты, прихотливо перемешиваясь и образуя ностальгинерский консервативно-традиционалистский паноптикум. Модернистские проекты в в российском ностальгинерском преломлении становятся симуляцией. Учитывая симулятивность российского фашизма, о которой я писал ранее, можно сказать, что Россия становится зоной тотальной симуляции. Исключением являются те обитатели российского культурного пространства, которые оказались причастны революции 60-х и процессам, инициированным ею (идущим и сегодня) – часть богемы, представители некоторых интернациональных субкультур, рожденных революцией 60-х, и «неавторитарные левые» (вроде Александра Володарского и Петра Павленского).

 

«Медузагейт» – недавний скандал, имеющий отношение к гендерному вопросу – заставил меня осознать, что гендерная тематика занимает в русскоязычном интеллектуальном пространстве совершенно неадекватное значению этой тематики место. С одной стороны, в книжном магазине при РГГУ (университете, в котором я много лет учился и преподавал) пара полок уже лет 10-15 назад была обозначена лейблом «Гендерные исследования». Однако там присутствовали в основном зарубежные переводные издания – общее же отношение к этой теме в российской гуманитарной среде было скорее пренебрежительное. «Женщины пишут о женщинах», «кормушка-поилка для любителей грантов» – стандартные отзывы российского гуманитария об этом направлении исследований.

Ныне же я, вслед за Мережковским, полагаю, что проблема «пола» (слова «гендер» российский Серебряный век еще не знал) является ключом ко всей антропологической проблематики, является одним из центров человеческой экзистенции. Творческое решение гендерного вопроса – путь к преображению человеческого существа, продолжающего во многом оставаться рабом древних бессознательных психологических программ, материалом для этологических исследований.

Именно гендерный шовинизм и дискриминация являются прототипом (во всяком случае, одним из основных прототипов) прочих видов дискриминации. Носитель иного гендера – «чужой» par excellence, и эта чуждость подчеркивается тем, что этот вид «чужого» невозможно уничтожить, не уничтожив всю свою группу (в этом отличие «чужого» гендера от «чужого» биологического вида или «чужой» племенной группы). 

В силу близости представителей разных полов (в том числе и близости сексуальной в коитальном смысле слова) глубина гендерного шовинизма и гендерной дискриминации плохо осознается человеком. В неравновесные гендерные отношения со всеми присущими им атавизмами человек вступает фактически с самого своего рождения, некритически воспринимая стереотипы, транслирующиеся взрослыми, а затем и сверстниками. Расовый, этнический, государственнический шовинизм становится проблемой человека гораздо позже – а потому гораздо легче могут быть осознан и преодолен (как это наглядно показывает пример российской либеральной интеллигенции). Гендерный шовинист может искренне считать (когда акцентирует внимание на одном из элементов прихотливой мозаики недорационализированной картины мира), что он «любит» носителей иной гендерной идентичности. Но тут уместно вспомнить анекдот, герой которого в ответ на вопрос, любит ли он помидоры, отвечает: «Кушать люблю, а так – нет».

Можно долго спорить об основных и второстепенных аспектах гендерной войны. Можно по-разному оценивать степень виновности и масштаба преступлений той или другой стороны. Можно по-разному оценивать современные диспозиции на тех или иных участках фронта.

Но прежде всего – нужно выйти из гендерной войны. Сложить оружие и сорвать погоны.

Да, таким способом сразу насилие не остановишь. И я не призываю отказаться от сопротивления. Но сопротивление может не быть частью гендерной войны. Оно может быть просто сопротивлением насилию – и не сопровождаться дальнейшим впечатыванием в гендерный стереотип, что на войне часто происходит.

Сексуально-гендерная революция на Западе имела результатом не просто шаги по пути «освобождения женщин» или «достижения гендерного равноправия». Эта революция дала большому количеству людей возможность разотождествиться с привычным образом себя, освободиться от идентификаций, навязываемых социумом. Человек получил принципиальную возможность считать себя не имеющим гендера – или рассматривать гендерную идентичность как нечто вторичное в своей основе. Впрочем, он получил такое же право возводить свой или чужой гендер на пьедестал и всячески его пестовать, холить и лелеять. Развивать его в ту или иную сторону. Формировать для себя различные модели поведения. Род перестал диктовать человеку свою неумолимую волю. Человек в результаете последней сексуально-гендерной революции получил возможность выйти на новый этап индивидуализации.

Разотождествление с собственным гендером позволяет взглянуть на собственные гендерные проявления (и аналогичные проявления других людей) со стороны, с более высокой позиции, не будучи ангажированным той или иной стороной, не ослепленным «правотой» своей воюющей стороны. При этом такое разотождествление не предполагает полного отказа от гендерной идентификации – возможность разотождествления просто позволяет играть в гендерные игры не постоянно. Если и есть на планете «мужчины» и «женщины» - они вправе вести себя как им угодно, в пределах кантовского категорического императива. «Настоящая женщина» существует в бесконечном количестве вариантов – как и «настоящий мужчина». Но, как и религиозность или национальность, гендер все более становится глубоко личным, а не общественным делом. Тенденция развития западного общества – минимизация вмешательства социума в процесс формирования и трансформации религиозной, национальной и гендерной самоидентификаций индивидуума. В этом свете вполне рациональной видится мне тенденция отказа от упоминания гендерного (полового) маркера в официальных документах – имею в виду замены «отца» и матери» на родителей», а «мужа» и «жены» - на «супругов». Только травмированное и порабощенное реалиями гендерной войны сознание может считать, что такая практика ведет к дискредитации высших ценностей человека. Напротив, она способствует освобождению человека, его творческой незаштампованной самореализации и любви. Любви – потому что человеку, чтобы по-настоящему полюбить другого человека, нужно научиться видеть его вне гендерного стереотипа, делающего из лица примитивную маску.

Российские консерваторы всех мастей ужасаются при мысли о сексуальной революции. Они любят говорить о счастливом детстве и о достоинстве женщины, которые якобы могут иметь место только в «традиционной семье». Но такие рекламные ходы – только прикрытие истинного положения вещей, при котором семья является поставщиком пушечного мяса и сексрабынь. Попытка запретить само обсуждение проблемы «семейного насилия», сочтя его «экстремистским действием», разоблачает традиционалистские мифы «заботы о женщинах и детях». Традиционалисты показали из-под маски свое лицо – лицо поборника закона джунглей и права силы.

И ужас современного традиционалиста перед сексуальной революцией заключается в том, что тех страшилок, которые он рисует на публику, не существует в реальности. Современное западное общество вовсе не производит впечатление «растленного», в котором все люди непрерывно занимаются сексом или размышляют о нем. Напротив, для современного россиянина западная жизнь в сексуальной сфере может показаться несколько пресноватой (тут, кстати, как раз и вступает «второй патриархальный фронт», кричащий о десексуализирующих ужасах феминизма).

Дело в том, что фундаментальным ограничителем сексуальной свободы в ходже последней сексуальной революции стал запрет на принуждение. Ты можешь не иметь сексуального партнера, иметь одного, двух или тысячи. Ты можешь заключать брак со своим партнером или нет. Ты можешь иметь сексуального партнера любого пола. Ты можешь менять свой собственный пол и гендерные роли. Ты не можешь только одного – применять насилие (ролевые игры, будучи добровольными, не в счет). 

Казалось бы, очевидно, что к разновидностям насилия и принуждения к сексу относится то, что в английском языке именуется «sexual harassment». Казалось бы, между зашкаливающим уровнем насилия в обществе и дегуманизацией (выражающейся в уничижительных обращениях типа той самой «телки») связь более чем очевидна. Но, как выяснилось давеча, многим российским самопровозглашенным «либералам» эта связь очевидной не кажется.

Одно из двух – либо придется учиться гендерному ненасилию и отказу от навязывания другому гендерных стереотипов, либо российское общество никогда не излечится от своих болезней, поскольку гендерные атавизмы пронизывают всю социальную ткань. 

 

 

По следам студенческой акции в РГГУ и реакции на нее.

 

Сначала - несколько слов благодарности участникам акции.

Поздравляю всех своих бывших коллег из РГГУ, всех тех, кто там работал раньше или работает сейчас.

Наконец-то произошло событие, которое хотя бы отчасти восстанавливает честь университета.

Одному из самых одиозных крымнашистских пропагандистов - организатору "Антимайдана" Старикову - был устроен достойный его теплый дружественный прием. Очень порадовало также количество слушателей, оставшихся в аудитории после ухода протестовавших.

Я, конечно, сомневаюсь, что нынешнее руководство РГГУ перестанет склоняться перед властями в глубоких реверансах. Но пусть помнит, какую встречу может получить очередной комиссар бандитской власти, прибывший поучить академическую среду жизни по реальным пацанским понятиям.

Говорят, что такие акции не приносят никакой пользы. Категорически не согласен. Ослабевает то чувство экзистенциальной тошноты, которую вызывают медитации на российскую тему - ослабевает, в первую очередь, у самих участников протестного действия, а во вторую - у всех их сторонников во всем мире.

Как говорил Макмерфи у Кизи - "я хотя бы попытался". А не будет таких попыток - не будет вообще ничего.

Огромное спасибо всем тем, кто эту акцию готовил и всем ее участникам. Молодцы!

 

---

 

Репутацию Хайдеггера во многом спасала Арендт - дескать, Хайдеггер "по неразумию" стал активным членом НСДАП. Однако тысячи имен других интеллектуалов, ставших нацистами, оказались забыты. У них не было своей Ханны Арендт. Или их имя в академической среде значило меньше. Где она, печатная продукция нацистов, преподававших в германских университетах 30-40-х гуманитарные науки?

Давеча Борис Межуев напомнил нам, что в рядах крымнашистов есть "такие люди, как Николай Котрелев, Ольга Фетисенко, Рената Гальцева, Аркадий Минаков, Юрий Лисица, Алексей Козырев, Ольга Елисеева, Игорь Алимов". Я полагаю, этот список может быть продолжен. Он будет длинен и печален - как и его германский аналог. 

Может быть, кому-то из этого списка повезет. Я не вижу в списке, предложенным Межуевым, новых Хайдеггеров. Но, возможно, они в нем есть. И, может быть, найдется и новая Ханна Арендт, которая спасет их от забвения. Но подавляющее большинство тех, кто стал обслугой фашизированного путинского режима, удостоится именно забвения. Им не поможет ни научная степень, ни индекс цитируемости, ни количество публикаций. 

Их проблема в том, что они и власти-то нужны на малооплачиваемый час. Люди типа Старикова власти значительно нужнее. Недаром Стариков миссионерствует по ВУЗам - у власти нет доверия к профессуре, даже и демонстрирующей лояльность. 

Печально то, что с именами крымнашистов-ученых могут подвергнуться забвению или негативному переосмыслению сами предметы их исследования - и не только творения фашиста Ильина. Русская культура от Пушкина до Бродского напитана имперской идеей. Если имперскую болезнь лечить, то культура останется жива. А если культивировать - то для многих жителей планеты тот же Пушкин будет известен как предтеча крымнашизма. И чем больше "славных дел" успеют крымнашисты наворочать - тем дурнее будет идти по миру слава о русской культуре. Хотя в ней есть не только имперская идея - но запоминается и окрашивает прошлое именно последний сделанный выбор.

Естественно, сами наделенные научными степенями строители империи видят для себя иное будущее. Они считают себя хранителями и продолжателями традиций "русского мира" - в полном соответствии со своими германскими аналогами 80-летней давности. 

Но, думаю, в глубине души они понимают, что гопнической власти профессора не нужны. Что умников-попутчиков, мечтающих о великой империи, используют и выбросят на помойку. "Мы в боевой гвардии, а не на философском факультете". В джунглях научные дискуссии не ведутся, поскольку главным аргументом является откусывание головы. 

Например, в случае мировой победы традиционалистов-имперцев рано или поздно будут упразднены сами университеты - ведь это тоже пришедшее с Запада зло. Предел имперского традиционализма - это то самое "исламское государство" во главе с новым "багдадским халифом". Россия успешно продвигается в этом направлении, заменяя культуру и науку разнообразными примитивными симулякрами.

А симулякры имен не имеют. На советской или любой другой пропагандистской макулатуре имя может и стоять, но оно не имеет значения. Эта продукция безлика, как безлика идея могущества, стремящаяся подавить любое проявление свободы.

Борис Межуев уже призывает административные кары на головы студентов и преподавателей РГГУ, устроивших акцию против визита в университет одного из самых геббельсоподобных говорящих голов режима. Он жалуется на невыносимый прессинг со стороны "национал-предателей". Действительно, что такого - ну встал человек на службу режиму, у него убеждения такие, твердые и правильные. И вот - какое безобразие! - оказывается, академические круги полны недодавленных русофобов, смеющих нарушать душевное спокойствие солдата идеологического фронта. И давление их колоссально - хотя у них нет ни власти в университете, ни наручников, ни автозаков. Страшные люди - как цыгане, знаете, со своими песнями, о них дракон рассказывал.

Интересно, какое моральное давление испытывал Хайдеггер, когда вступил в НСДАП и стал ректором Фрайбургского унивеситета? Ох, любой "любитель руководства нашего института" знает, как уже было сказанго чуть выше, что моральный прессинг бывших коллег по цеху гораздо тяжелее, чем весь репрессивный аппарат тоталитарного режима. Бывших - потому, что обслуга диктатуры теряет статус ученого, идущего по пути познания. И для самоуспокоения людям, переквалифицировавшимся в софистов, хочется очистить цех от тех, кто хранит верность смыслам, конституирующим этот цех. Зубова выгнать, Дугина позвать. Старикова - на кафедру, Бикбову - на первый раз строгача. На первый - потому что Борис Межуев считает себя либералом. Другой бы сразу десять лет без права переписки вкатил. Или публичную порку - в духе "новой старой эпохи", готовимой врагами "гейроп".

Так что список интеллектуалов-крымнашистов вряд ли кто-то при любом результате исторического процесса возьмется читать хотя бы до середины. В мире закона джунглей читать будет некому. А чтобы остаться в памяти у людей познания - крымнашисту должно повезти со своей Ханной Арендт.

 

 

Акция протеста студентов и преподавателей РГГУ против приглашения в университет одиозного пропагандиста, псевдоисторика-конспиролога Старикова вызвала возмущение среди охранителей. Весьма показательна в этом свете реакция замглавреда "Известий" (успешно конкурирующих за звание российского аналога "Фолькишер Беобахтер") Бориса Межуева. 

Сам Борис Межуев, как он признается на своей страничке в Фейсбуке, никогда не читал книг Старикова - одну однажды взял в руки, но отложил. И немудрено. Все же Борис Межуев - квалифицированный политолог. Его антимайданная позиция заставляет его выступать против студенческой акции, но остатки академической брезгливости он еще сохранил. В отличие от многих своих единомышленников, он еще сохраняет некоторые контакты с представителями антиимперской антишовинистической стороны. Борис Межуев не является оголтелым пропагандистом - и именно поэтому, анализируя его тексты, можно видеть возможные ходы, которые будет делать власть, и готовиться к ним.

Первое, что бросается в глаза - деланный испуг перед студенческой акцией в РГГУ и возможносями их повторения вплоть до организации в России революции по образцу украинской. Борис Межуев справедливо замечает, что такие революции часто начинаются именно со студенческих выступлений.

Однако опасения эти выглядят явно неискренно. Б.Межуев прекрасно знает, что в том же РГГУ преподает немало его единомышленников - и вряд ли можно предположить, что такие акции станут регулярными и их целью будет вытеснение из университета преподавателей-имперцев. Знает он также и о том, что аналогичное выступление Старикова состоялось в значительно более многочисленном МГУ - и не вызвало (к моему большому сожалению) никакой открытой протестной реакции среди студентов и профессорско-преподавательского состава этого университета.

Так что вряд ли Борис Межуев ожидает "волны протеста" - его раздражение может вызывать лишь тот факт, что за годы прессинга РГГУ, как показала последняя акция, так и не стал полностью лояльным великодержавному курсу российских властей. Значит, следует искать дополнительные причины резкой реакции такого рода политологов.

Моя версия - засылка в РГГУ людей типа Старикова - это провокация кремлевских технологов по образцу гитлеровского поджога рейхстага.

Первая, но не самая важная цель - устроить показательные репрессии против участников акции, преподавателей и студентов. Участники бесед на странице Б.Межуева в Фейсбуке говорят о давлении, оказываемом ими на ректора РГГУ Е.Пивовара, призывая его применить против протестовавших дисциплинарные меры. Видимо, в ответ на это давление ректор РГГУ в публичном выступлении заявил, что преподаватели и студенты РГГУ в данной акции протеста не участвовали, поэтому он никак не может наложить взыскания на кого бы то ни было по этому поводу. Однако сразу после этого в СМИ выступили участники акции профессор РГГУ Ерусалимский и магистрант философского факультета (что мне, как его выпускнику и бывшему преподавателю, особенно приятно) Саркисьянц - и из их выступлений было очевидно, что они имеют непосредственное отношение к РГГУ и участвовали в акции. Этот факт, несомненно, будет использован охранителями в целях оказания дальнейшего давления на администрацию РГГУ - уже с конкретными фактами на руках.

Расчет - что наложенные на протестующих взыскания отобьют охоту у российского студенчества и профессуры к дальнейшим выступлениям такого рода. Расчет делается на инертность и запуганность научного сообщества в России - охранителям кажется, что российские студенты непохожи на француских студентов образца 1968 года, и что достаточно погрозить пальцем, чтобы загнать недовольных в стойло. Впрочем, самая смирная среда может с ненулевой вероятностью стать источником мощных протестных выступлений - и не только РГГУ, но и университеты с менее фрондерской репутацией могут стать российским аналогом Сорбонны 1968 года или Киево-Могилянской академии года 2013-го. Поэтому страх имперцев перед щелями в паровом котле, конечно, понятен - хотя, как я сказал выше, выглядит несколько неискренно, учитывая теперешнее состояние российского общества, даже и в его академической части.

Существеннее другое.

Борис Межуев и его собеседники указывают, что "либеральная общественность" не должна удивляться, если ее политические противники начнут использовать "те же методы" - "срыв мероприятий". На всякий случай стоит заметить, что "лекция" Старикова в РГГУ не была сорвана - после протестной акции протестующие покинули аудиторию, и конспиролог смог развить представить оставшимся свои идеологемы.

Любопытно, что охранителям хватило наглости сравнить поведение протестовавших в РГГУ с акциями пронацистски настроенных студентов и преподавателей в германских университетах 1933-34 годов. Сравнение особенно впечатляет, если учесть, что акции в германских университетах проводились как раз силами, поддерживавшими нацистскую власть. 

Очевидно, что в положении "возмущенной нацистской общественности" в данном случае находятся сами имперцы-охранители, чья цель - изгнание противников режима из российских университетов. 

Сходная ситуация сложилась в свое время в связи с акцией Pussy Riot - охранители сранивали ее с действиями "Союза воинствующих безбожников". Та же подмена - сей союз находился под патронажем властей. Поэтому в наше время структурным аналогом этого союза являются погромные организации типа "Союза православных хоругвеносцев".

Настоящей целью провокации "лекция Старикова в РГГУ" могло быть следующее. В случае, если лекции такого рода проходят спокойно - можно начать устраивать более одиозные мероприятия, постепенно усиливая охранительное давление на университеты и научное сообщество в целом. В том же случае, если будут возникать протестные акции "прямого действия" - воспользоваться ими для резкой интенсификации этого давления.

Учитывая развитые властью технологии работы с прокремлевскими молодежными организациями, возможна организация волны акций псевдопротеста не против лжеученых типа Старикова, а против передовой профессуры как таковой - против тех, кто отметился нелояльными выступлениями в СМИ или в социальных сетях. Эта опасность, на мой взгляд, вполне реальна - и к ней нужно быть готовым. Впрочем, цель обеих стратегий одна - переформатирование университетской системы по лекалам крымнашистов, выдавливание из университетов профессуры и студентов, заподозренных в нелояльности. Поэтому самым неумным выводом был бы вывод о вреде протестных выступлений, подобных прошедшему недавно в РГГУ. Да, реакция на них может быть жесткая, но и ответ на реакцию может быть малопредсказуемым для власти. В случае же смиренного ожидания дальнейших провокаций властей проводить акции протеста придется уже по какому-нибудь гораздо более отвратительному поводу. 

Итак, в ближайшем будущем можно ожидать массированного срыва лекций неугодных власти и ее сторонникам преподавателей - причем не только открытых лекций, но и лекций, находящихся в учебном плане.

Подтверждение моего прогноза уже имеет место. Борис Межуев поспешил на своей странице в ФБ сообщить о срыве лекции известного своей нелояльной властям позицией по ряду вопросов профессора Зубова. "Процесс пошел... [...] взаимного срыва лекций - сомневаюсь, что дураки-леваки победят" - пишет Межуев. "А что теперь скажешь - вы сами рукоплескали хулиганству".

Браво. В Казани полиция вывела всех из зала, где должна была состояться лекция, поскольку "получила звонок с сообщением, что здание заминировано". До этого организаторам лекции отказали в двух местах - в отличие от не знающим отказа от ведущих ВУЗов страны деятелей "антимайдана". Сравните с тем, что произошло в РГГУ (последнее описано, в частности, выше в этом тексте и доступно на видео) и делайте выводы. 

Могу сказать одно - профессор Ерусалимский, магистрант Саркисьянц и другие участники протеста в РГГУ смывают позор с академического сообщества России, которое практически не препятствовало усилению тоталитарных, имперских, шовинистических и ксенофобских тенденций в российском обществе. В частности - конкретно с меня. Спасибо им за это. Желаю им и им подобным не сдаваться - в том числе и перед лицом возможных хунвейбинских акций. А логика "не дразните гусей" не работает. Эти гуси приходят и тогда, когда их не дразнишь - как показывает история сталинского и гитлеровского государств.

 

 

В человеческом прошлом и настоящем нет ни одного человека, о котором не существовало бы как минимум дух мнений, нередко противоположных. Даже серийные убийцы, маньяки и душегубы не только имеют объективных защитников в среде психиатров, но и широкие круги поклонников и поклонниц, ведущих с приговорёнными к пожизненному сроку оживлённую переписку и желающих соединиться с ними брачными узами. Тем более двусмысленными могут казаться исторические фигуры – тираны и диктаторы, особенно те, деятельность которых связана с революционными движениями разных окрасок. Лучше всех это видно на примере Робеспьера. Для одних французов Робеспьер и в XIX-XX веках, и до сих пор является преступником и убийцей, для других он святой и символ освобождения человечества от пут многовекового угнетения. К числу подобных фигур относятся и Ленин с Муссолини, в несколько меньшей степени – Гитлер. Тем более удивительно, что в эту группу включаются и личности, которые к ней никаким образом не могут относиться, если судить о них с точки зрения общечеловеческой морали. А именно, Сталин.

Так, фигура Ленина несомненно амбивалентна не только с точки зрения специалистов по патологиям человеческой психики, но и с позиции объективного исследователя его идей и методов, его роли в истории. Поскольку личность Ленина многогранна и сложна, при выявлении реальных плодов его деятельности отделить пшеницу от плевелов оказывается делом, далеко не столь простым. В период своей деятельности до прихода к власти Ленин написал множество текстов, по сути которых почти невозможно возражать. Однако его практическая деятельность на посту диктатора огромной сложной страны была совершенно иного духа. Иное дело Сталин. Полемизировать с опусами прямых защитников и наследников Сталина нет смысла. Всяк сверчок хвалит свой шесток. На все их попытки создать позитивный миф о Сталине, как о рачительном хозяине-государственнике, хитром дипломате, хорошем руководителе, выдающемся государственном деятеле и талантливом полководце в своё время ответил автор «Розы мира» Даниил Андреев, отсидевший в сталинских застенках десять лет и считавший Сталина полной посредственностью: «Носитель своеобразной темной гениальности, которая проявлялась во всем, что имело отношение к тиранствованию, оказался обладателем государственных способностей никак не выше среднего. Сталин был дурным хозяином, дурным дипломатом, дурным руководителем партии, дурным государственным деятелем. Полководцем он не был вообще» (1). 

Не страдают особенной интеллектуальной честностью и те, кто в последние годы говорят о необходимости «пересмотра штампов» в вопросе о роли Сталина в истории. Те, кто упрекают все «традиционные версии, демонизирующие Сталина» в том, что ни одна из них так и не даёт «логически непротиворечивого и исчерпывающего объяснения действиям Сталина, например причинам «большого террора» 37-го года без конечной отсылки к его злой воле» (2). 

Понять, что имеют в виду и чего именно ожидают подобного рода «совопросники века сего», трудновато. Сталин – не бином Ньютона. В отличие от Ленина и Гитлера, он ясен как день. Как писал отец Александр Мень, «этот человек был палачом, фальсификатором, гу¬бителем жизней и душ» (3). Если эпоха старых большевиков, т. е. 1921-29 годов, была периодом окончательного подавления народных восстаний против коммунистической власти и фракционной борьбы внутри самой партии, то время Сталина, т. е. 1930-41 годов, было временем жесточайшего и беспощадного террора против всех классов и сословий, в конечном счете, перейдя в тотальный террор против всех остатков старого общества. В процессе этого террора все старые сословия были ликвидированы, а их жалкие остатки, потомки которых живут и сегодня и делают русскую науку и культуру, растворились среди безликой серой массы строителей тоталитарного рая на земле, сформированных идеологией сталинофашизма – сплавом фашизма и нацизма под коммунистическими лозунгами. Старая европейская Россия была ликвидирована. Этот террор и эту ликвидацию осуществил не Ленин, не Троцкий, не Зиновьев, не Каменев, не Радек и не Бухарин. Это сделал Сталин и только Сталин, ученик всех этих людей, вместе взятых. Который, наслушавшись своих менторов-интеллектуалов лично и через постоянное тайное прослушивание всех кремлёвских бесед, возомнил себя великим революционером. Колебания наследников Ленина, не желавших продолжать волюнтаристскую политику насилия над собственным народом, были восприняты им как измена делу Ленина. Но от Ленина он перенял лишь самые крайние и брутальные идеи. Всё это, вместе с чертами характера Сталина, и повлияло на особенности как созданной им системы, так и сформированных этой системой людей. 

Ленинская характеристика Сталина общеизвестна. Менее известно то, что когда Ленин предложил назначить Сталина наркомнацем, один из участников заседания предложил другого кандидата, доказывая, что его кандидат человек толковый и умный. Ленин перебил его: «Ну, туда умного не надо, пошлем туда Сталина» (4). Троцкий писал, что «Сталин - на одну треть Макиавелли плюс две трети Иуды. Это наиболее выдающаяся посредственность нашей партии» (5). «Сталин - кандидат в диктаторы? – удивился один из старейших большевиков Иван Никитич Смирнов. - Да ведь это совсем серый и ничтожный человек.  Это посредственность, серое ничтожество!» (6). Каменев называл его «вождём уездного масштаба» (7), Бухарин считал его основным качеством «непримиримую зависть к тем, которые знают или умеют больше, чем он» (8). «Это самый мстительный человек на свете, - отозвался о Сталине один из секретарей ЦК Леонид Серебряков. - Если он проживет достаточно долго, то доберется до каждого из нас - до всех, кто когда-либо задел его словом или действием» (9). Так и случилось. 

Мартемьян Рютин, замредактора газеты «Красная звезда», пытавшийся организовать сопротивление советскому «фюреру», писал: «В теоретическом отношении Сталин показал себя за последние годы полнейшим ничтожеством, но как интриган и политический комбинатор он обнаружил блестящие «таланты». После смерти Ленина он наглел с каждым годом. Сначала осторожно, а потом всё смелее сбрасывая с себя маску «скромного» старого большевика, которого партия «заставила» нести тяжёлое бремя генсека, он всё более явно проявлял стремление пробраться в пантеон великих людей, не брезгуя никакими средствами» (10). «Сталин малокультурен, никогда ничего не читает, ничем не интересуется. И наука и научные методы ему недоступны и неинтересны. Оратор он плохой, говорит с сильным грузинском акцентом. Речи его очень мало содержательны. Говорит он с трудом, ищет нужное слово на потолке. Женщинами Сталин не интересуется и не занимается. Какие же у Сталина страсти? Одна, но всепоглощающая, абсолютная, в которой он целиком, - жажда власти. Страсть маниакальная, азиатская, страсть азиатского сатрапа далеких времен. Только ей он служит, только ею все время занят, только в ней видит цель жизни, - перед нами свидетельство личного секретаря Сталина в 1923-1928 гг. Бориса Бажанова, автора ценнейшей книги «Записки секретаря Сталина». - Я знаю Сталина и вижу, куда он идет. Он еще мягко стелет, но я вижу, что это аморальный и жестокий азиатский сатрап. Чтобы быть при Сталине и со Сталиным, надо в высокой степени развить в себе все большевистские качества - ни морали, ни дружбы, ни человеческих чувств - надо быть волком» (11). 

Многим может показаться удивительным, что тот, которого все большевистские вожди считали глупцом и посредственностью, не только перехитрил и уничтожил их всех, но и стал диктатором огромной страны. Между тем, в этом нет ничего удивительного. В стране слепых, как известно, и кривой - король. В обществе воинствующих и вопиющих посредственностей, создавших систему концлагерей для всей остальной страны, диктатором мог стать только человек, наиболее полно выражающий интересы этих посредственностей. Неудивительно, что когда советская номенклатура, выведенная Сталиным «из грязи в князи» урбанизировалась, т.е. впервые перестала быть деклассированной и превратилась в городских жителей, произошла яковлевско-горбачёвская революция.

Любопытно, что диагноз Бажанова, определившего основную «всепоглощающую и абсолютную страсть» Сталина как «маниакальную, азиатскую жажду власти азиатского сатрапа далеких времен», подтверждается не только самой дочерью Сталина Светланой Аллилуевой («Он был азиатский человек  в душе своей, более аятолла, чем Ленин», 12). Он абсолютно соотносится с определением большевизма, т.е. русского тоталитаризма, данное Николаем  Бердяевым – «Русский большевизм и максимализм есть порождение азиатской души, отвращающей от западных путей культурного развития и культурно¬го творчества» (13).

Азиатская душа «далеких времён» включает в себя два основных аспекта: 1) архаическая безличностность, неперсоналистичность и 2) учение о нереальности мира, о необходимом бегстве из иллюзорного,  но мучительного мирского бытия, в том числе и путём ригидной ритуализации социума. Такие политические категории, как гражданское достоинство человека и его право самому активно работать над устроением объективно реального мира и своей жизни в нём суть следствия исключительно западного миросозерцания.

Сталин, с одной стороны стал выразителем психологии значительного крестьянского большинства старой России – всех носителей тёмной архаики доевропейского человека, страстно боящегося всяких новшеств и всякого развития. С другой стороны, дорвавшись благодаря ленинской системе до власти над одной шестой части суши, Сталин приступил к физической ликвидации носителей европейского мировоззрения и к формированию «нового человека» по лекалам той же самой архаики. Иными словами, к редукции сложного большинства великороссов - ставших благодаря принятию ценностей Эпохи Просвещения почти целиком «русскими европейцами» - а потенциально и всего населения Российской империи к аморфной бесструктурной массе тех самых воинствующих посредственностей.

Таким образом, Россия была смертельно ранена не Лениным, не Троцким и не Парвусом, но только Сталиным и его системой. В процессе Второй мировой войны Сталин своей звериной и бездарной стратегией окончательно израсходовал Россию и сделал её гибель полной и необратимой. Физическая ликвидация старой России и её использование в целях разжигания пожара мировой революции и была целью и причиной чисток 37-го года и всего Большого Террора. Мотивы поведения Сталина накануне нападения Германии на СССР исчерпывающе объяснены и не видеть их может только слепец: Сталин всерьёз готовил мировую революцию. Что до «непротиворечивого и исчерпывающего объяснения действиям Сталина» в целом, то они подробно изложены ниже. 

Великой трагедией русской истории и слабым местом всей русской цивилизации было исторически запоздавшая отмена крепостного права. Ситуация не была бы столь вопиющей, если бы Россия отменила крепостное право самое позднее сразу после войны с Наполеоном. Ответом страны на преступное промедление имперской администрации было не только усиление стопроцентно оправданного русского революционного движения, но и его бесславное завершение и опровержение – Сталин. Который уничтожил национальную Россию и лишил её всех надежд на сколько-нибудь сносное будущее.

Александр III, желавший отомстить за убийство своего отца, оказался тем слепым политиком, который несёт прямую ответственность за большевистский переворот, а, следовательно, и за выдвижение Сталина. Благодаря реформам его отца, Россия вступила в плодотворную, но крайне шаткую стадию своего развития из-за бурного экономического роста и вызванного им острого расслоения населения по уровню доходов. История показала, что единственный эффективный метод «мести» радикалам – ускорение и углубление реформ, обеспечение их необратимости, создание постоянной эффективной обратной связи между элитой и гражданами. Вместо этого демократическое развитие империи было жёстко приостановлено. Как всегда случается при резком торможении, огромная машина не выдержала и всего через 20 лет после смерти Александра III при первом же серьёзном испытании – Мировой войне — перевернулась на полном ходу и рухнула, похоронив под собой русскую культуру и цивилизацию. А ещё через десять лет «царём» стал Сталин. Для этого понадобилось сочетание редкостной нерешительности Николая II, недопустимой медлительности Временного правительства, не решавшегося на требуемые революцией меры, легкомысленного доверия Керенского своему симбирскому земляку и сознательных действий немецкого Генштаба. И, разумеется, политическая одарённость Ленина  как стратега и тактика крайне-левого радикализма. Сочетание всех этих факторов и привело к тому, что систематическая пропаганда крайне-левых сил отверзла в народной душе «кладезь бездны» дурных эмоций. И пробудила в низах тлеющую ненависть к верхам и неконтролируемую жажду мщения.

Начиная с Радищева, памятник которому должен стоять и перед российским парламентом и в сердце каждого россиянина, вся великая русская литература, наша главная гордость, неустанно призывала к отмене рабства. И не просто во имя свободы. Писатели, критики, философы были озабочены не только фактом рабства, но и тем, как  рабство искажает и развращает душу и рабовладельца, и раба. «Русский народ, этот сторукий исполин, скорее перенесёт жестокость и  надменность своего повелителя, чем слабость его, – писал один из наших великих поэтов. - Он желает быть наказываем – по справедливости, он согласен служить – но хочет гордиться рабством, хочет поднимать голову, чтобы смотреть на своего господина, и простит в нём скорее излишество пороков, чем недостаток добродетелей» (14).  Вот вам и весьма убедительное объяснение народной любви к Сталину и прочим уголовникам на троне вкупе с агрессивной неприязнью к индивидам и целым обществам, исповедующим идеологию свободы и защиты прав человека.

«Русский способен вынести бесконечно много, страдать долго без жалобы и ропота, - предупреждал в XIX веке политэмигрант князь П. Долгоруков, - но когда настаёт реакция, естественная и законная, он закусывает удила и обуздать его почти невозможно (15). Предсказывая вслед за ним грядущие беды русским верхам, Некрасов пророчески писал: «У каждого крестьянина душа, что туча чёрная. Гневна, грозна, и надо бы громам греметь оттудова, кровавым лить дождям» (16). Особенно зловещим звучит предсказание о возмездии верхам, вложенное в уста одного из своих героев (кстати, иностранца, то есть наблюдателя со стороны) Лесковым: «Здесь ничто хорошее не годится, потому что здесь живёт народ, который дик и зол… Этот народ зол; но и это ещё ничего, а всего-то хуже, что ему говорят ложь и внушают ему, что дурное хорошо, а хорошее дурно. Вспомни мои слова: за это придёт наказание, когда его не будете ждать». (17). Эти малоизвестные строки из малоизвестной повести «Загон» до сих пор достаточно малоизвестного в России гениального писателя поражают тем, что уже в XIX веке Лесков сумел разглядеть суть манипуляторской «промывки мозгов» населения верхами русского общества. Разумеется, в патриархальной империи этот феномен на порядок уступал разгулу агитации и пропаганды того, «что дурное хорошо, а хорошее дурно», которым взорвались в России и XX, и XXI век. Тем более примечательно, что писателю удалось разглядеть это явление в русском обществе в ту пору, когда безответственные в своей наивности апологеты империи, обозначаемые крайне модным сегодня словом «государственники», убеждали себя, что «Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции» (18).

«Крепостное право, достигшее своего высшего развития при Екатерине Великой, наглухо отделило главную массу русского народа от всего, что мы привыкли связывать с именем «Европы», т.е. от образованности, господства права, прогресса,  свободной мысли, гуманности», - писал в эмиграции русский историк Дмитрий Кончаловский, проживший до этого под большевиками 35 лет (19).

Наказание пришло, грома загремели и кровавые дожди полились, когда Россия, казалось бы, окончательно встала на путь свободного демократического развития – в 1917 году. И подлинным выразителем чёрной злобы в народной душе, которую увидел Некрасов, жажды мщения всей российской системе вплоть до полного её уничтожения, стал тот же Сталин. Произошло то, о чём писал крупнейший американо-венгерский психиатр XX века Томас Сас, один из оригинальнейших исследователей человеческой души в её корреляции с социумом: «Один из немногих «законов» в отношениях между людьми состоит в том, что не только жертвы произвола власти, но и их палачи отчуждаются от окружающих и обесчеловечиваются. Подавляемый постепенно становится послушным, пассивным, похожим на вещь существом, подавляющий - одержимой манией величия, богоподобной фигурой. Когда первый осознает, что превратился в пародию на человека, а второй понимает, что превратился в пародию на Бога, результатом часто становится вспышка насилия, когда жертва ищет возмездия в убийстве» (20).

Масса до такой степени была одержима жаждой мести старому миру, что стала готова «простить вождю излишество пороков» и «быть наказываема по справедливости», если основной функцией её расчеловеченного и обожествлённого вождя («пародии на Бога») становится месть несовершенному, но неуклонно развивающемуся гуманистически (т.е. в духе основных ценностей европейского Просвещения XVII-XVIII века) «старому миру». А также враждебность всем его ценностям и защита от них своих подданных. Ибо несмотря на своё очевидное несовершенство, на косность верхов и низов и медлительность реформ, Российская империя Санкт-Петербургского периода всё-таки поражала своим величием и безусловно продолжала неуклонно развиваться во всех сферах своего бытия в духе идей Века Разума. 

«Если бы эта война не разразилась над Россией, т.е. если бы международный фактор не вмешался в ее развитие и ей был бы дан более или менее продол¬жительный срок для мирного строительства своей жизни, - писал тот же Кончаловский, - она выбралась бы на общеевропейскую дорогу с правовым строем, мощной промышленностью, образо¬ванным средним классом и массой крепких крестьян-собственников. Но в том еще неустойчивом состоянии, в каком находилась Россия после революции 1905 года, война представляла для нее страшный риск» (21).

Повторим, что обличители рабства призывали к его отмене далеко не только во имя свободы. Они были озабочены не просто фактом рабства, но и тем, какой эффект рабство оказывает на душу народа. Безгласные и покорные рабы, желающие быть наказываемы и  боготворящие ежовые рукавицы хозяина, превращаются в злобных садистов, как только им представляется возможность помучить и обобрать тех, кого хозяин не изволит любить. «Кажется, что дух свободы толико в рабах иссякает, - иронизирует Радищев, - что не токмо не желают скончать своего страдания, но тягостно им зрети, что другие свободствуют» (22). Ему вторил почвенник Аполлон Григорьев: «Грех на крепостном праве, много развратившем высокую природу русского человека. Рабы становятся непременно деспотами при малейшей возможности, но и деспотизм их не есть проявление их личности, а невольное подражание деспотизму старых господ» (23). До Григорьева на это же самое указывал историк-почвенник Михаил Погодин: «Деспотизм и подобострастие - в духе русского чело¬века нашего времени. Он пропитан ими до глубочай¬ших фибров своего организма. Протяните веревку и поставьте солдата, которому велите не пропускать никого. Из него возникнет деспот, которому и черт не брат. Мало того, что он никого впускать не будет за веревку - он будет рад никого не пускать, он будет рад толкнуть вас пошибче в грудь... Чем нужнее вам перебраться за веревку, чем ощутительнее видны ваши желания, тем ему слаще вам отказывать» (24).

Это отчасти объясняет злобную жестокость, с которой большинство великороссов отнеслось в XXI веке к борьбе чеченцев, грузин и украинцев за свободу от исторических оков русского тоталитаризма. Граждане России, как потомки рабов, привыкшие к деспотизму и подобострастию,  неосознанно желают, перефразируя Н. Макиавелли,  «вытравив» из сердца украинцев и подобных им народов стремление к свободе, «приобрести себе не подданных, а сотоварищей по рабству, что еще глубже погружало бы их самих в рабское состояние» (25).

Примечательно, что исторические слова Столыпина - «им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» - на деле оказались обычным лживым пустословием верхов. «Великие потрясения» были нужны лишь радикалам, составлявшим в революционном движении абсолютное меньшинство. Остальным была нужна только нормальная либерально-консервативная конституционная парламентарная монархия. «Великая Россия», как оказалось, не была нужна ни коррумпированной придворной камарилье, носившей маску так называемых «государственников», ни даже самому императору. Была бы нужна – не упустили бы её. Более того, непривычная мобильность  вчерашних крепостных крестьян, составлявших на 1917 год около 80% населения империи, была вызвана в первую очередь столыпинской реформой, запоздавшей на 60 лет.  Что как раз и спровоцировало «великие потрясения». Имущественное расслоение привело к тому, что города начали наполняться деклассированной крестьянской массой. Поэтому большая часть населения России на момент войны и революции состояла из людей, потерявших патриархальную деревенскую культуру и не успевших обрести цивилизованной городской. Вся Россия стала «ни городом, ни деревней», превратившись в одну большую слободу. А слободское население всегда славилось своей готовностью к гражданскому неповиновению, являя собой готовый материал для разжигания социального пожара.

С кровавыми дождями у бывших рабов пришла и возможность толкнуть всех прочих «пошибче в грудь». «Я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у  власти, - писал М. Горький, - недавний раб, он становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего» (26).

Когда народные массы в лице самых трезвых представителей в буквальном смысле всех партий, классов и сословий спохватились, было уже поздно, ибо трезвая часть народной массы оказалась в очевидном и естественном меньшинстве. Рабы стали деспотами. Рафинированная русская цивилизация была необратимо сметена, общество непоправимо разобщено, никакой социальной инфраструктуры не существовало, русский культурный слой в своём большинстве либо погиб в результате революционного террора и Гражданской войны, либо бежал, либо превратился в многомиллионный класс лишенцев, что было закреплено советским законодательством. Все попытки пришедших к власти левых радикалов пойти на попятную в период НЭПа и вынужденной либерализации режима разбивались об инертную, уставшую от революции, разорённую братоубийственной бойней и экономической разрухой деклассированную массу. Которая была опьянена своим аморализмом и сохранила инерцию ненависти к частной собственности. Чтобы эту массу замирить, чтобы эта масса могла прийти в себя, прямым наследникам Ленина требовались долгие годы углубления новой экономической политики под цивилизованным социалистическим контролем западного типа. Годы планомерного внедрения новыми верхами в сознание масс уважения к частной собственности, человеческому достоинству и частной инициативе. Годы поступательного расширения принципов выборной демократии, годы поддержки как всех форм кооперирования, так и частных крестьянских хозяйств вместо преступных колхозов. Годы постепенного возвращения к активной общественной жизни остатков культурного слоя, годы сотрудничества с передовой экономикой Европы и Америки, годы тщательного и любовного построения  реальной федерации свободных государств, в том числе и под короной конституционного монарха. 

Сил старых большевиков (выходцев из дворян, из сыновей духовенства и частично из мещан) на это хватить не могло в принципе. А новые большевики рекрутировались из бывших мещан, ремесленников и крестьян, вчерашних рабов - в целом деклассированной массы, развращённой насильственными и аморальными методами своих учителей и старших товарищей, а потому не только не имевшей никаких сдерживающих центров, но даже не подозревавшей о возможности чего-то другого. Старые большевики Сталину только мешали. Свидетель русской жизни под Советами Иван Солоневич, автор «России в концлагере», написал об этом более чем внятно: «Сталин, вырезав ленинских апостолов, поставил свою ставку на сволочь, на отбросы, на выдвиженцев, то есть на людей, которые «выдвинулись» только благодаря его, Сталина, под¬держке и которые ни по каким своим личным качествам ни в какой иной обстановке выдвинуться не могли. И поэтому они зависят от Сталина целиком и Сталин от них зависит целиком. Погиб Ста¬лин - погибли и они. Они оставят Сталина, и Сталин будет зарезан первым же попавшимся конкурентом» (27). 

Ленин и его ученики воспринимали Россию и русский народ только как подопытных кроликов, только как  базу, эксплуатируя которую, они могут получать средства для  организации мировой революции. Как безусловный революционер-радикал, Сталин точно так же делал ставку на всемерное использование России в целях мировой революции, а потому и стал – и в этом парадокс и ирония истории - выразителем наиболее реакционной и инертной части народной массы. Той самой «сволочи», делавшей революцию отнюдь не против царя, которого уже не было, а против русских европейцев, ведущих Россию к демократическому прогрессу, что неизбежно превратило бы её во вторую Америку. Некогда соратник Ленина, а позже участник Белого движения видный правый либерал Пётр Струве припечатал большевиков бесповоротным диагнозом, подтверждавшим мнения Бажанова, Бердяева и дочери Сталина Светланы Аллилуевой: «Большевистский переворот и большевистское владычество есть социальная и политическая реакция эгалитарных низов против многовековой социаль¬но-экономической европеизации России» (28). Диагноз Струве вскрыл гнойник большевистской революции и явил миру её тайну и трагическую правду, которая до сих пор остаётся Россией непонятой. Даже Ленин и Троцкий, убеждённые в прогрессивности своих намерений и действий, не осознавали, что, разрушая буржуазную демократию в России, они, субьективно служа марксистской идее, объективно становились реакционерами крайне-правого толка. Это типичный парадокс революции: после прихода к власти Муссолини и Гитлера десятки тысяч активных коммунистов в их странах превратились в благонамеренных фашистов и нацистов. 

Джинн из бутылки был выпущен - победа Сталина над партией и над Россией была предрешена. Сталин принял от наследников Ленина лево-радикальную диктатуру и за пару лет превратил её в фашистскую. При всех преступлениях Гитлера «бесноватый фюрер» имеет одну неоспоримую заслугу перед Германией – впервые за всю историю страны он дал немцам чувство единства нации. У Сталина нет перед Россией ни одной заслуги. Он убил её. И прощения ему нет и не может быть ни в этой жизни, ни в будущем.

Однако каким бы деспотом и монстром Сталин ни был, не он написал четыре миллиона доносов за время его правления. Доносы писал деклассированный люмпен, чьи кровные интересы Сталин выражал. Самые яркие и независимые шли в лагеря и на эшафот. Бал правила торжествующая посредственность – та самая «сволочь». И не только в период относительного мира. «На войне особенно отчетливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в еще более открытой, омерзительной форме, - вспоминает искусствовед Николай Никулин, закончивший войну в звании сержанта. - Гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом, люди. Надо думать, эта селекция русского народа - бомба замедленного действия: она взорвется через несколько поколений, в XXI или XXII веке, когда отобранная и взлелеянная большевиками масса подонков породит новые поколения себе подобных» (29). Война – ещё один важнейший фактор в «переделке» основной массы русского народа в люмпенов. Для Сталина война оказалась «радостным и долгожданным сюрпризом» и великим подарком, прежде всего потому что давала возможность естественным путём ликвидировать основную часть населения, считавшуюся уже первым поколением большевистских вождей и теоретиков «неисправимой» и неподходящей для построения нового общества. Потому и неудивительно, что в неосталинистком обществе так называемая «Великая Отечественная война» сакрализуется и делается неприкосновенным  стержнем сталинской мифологии.

«Бомба замедленного действия» взорвалась в XXI веке. Большую часть современного пост-коммунистического общества России, по сути дела созданного сталинской системой, и сегодня составляет воинствующая посредственность. Это прямые потомки тех, кто раскулачивал, высылал, доносил, арестовывал, допрашивал, пытал, перегонял с этапа на этап, убивал и затем вселялся в квартиры своих жертв и присваивал себе их имущество. Тех, кто, собственно говоря, только и умеет, что пускать десять грамм в затылок, грабить и жить за счёт других. Сталин привёл эту категорию населения к власти и закрепил власть в их руках, создав аморфный, но строго структурированный и способный к воспроизводству слой номенклатурных чиновников. Это было отлично понято философом Иваном Ильиным, который до благоглупостей последнего периода его жизни, когда он погрузился в тьму клинической депрессии, был ярким гуманистом в духе британских тори: «Революция узаконила уголовщину и тем самым обрекла себя на неудачу. Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась. Шли годы. На этих основах сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запуганное и раболепно-льстивое перед лицом власти; пронырливое, жадное и вороватое в делах службы; произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное; привыкшее к политическо¬му доносу и отвыкшее от собственного, предметного и ответственного суждения; готовое вести свою страну по приказу сверху - на вымирание и на погибель. И все неудачи революции объясняются не только противоестественностью ее программы и ее планов, но и несостоя¬тельностью отобранного ею слоя. (30).

Таким этот слой был, таким он и остался. Потомки и наследники деклассированной серости чтут своего любимого вождя, защитившего их от большого и светлого мира свободы, человеческого достоинства и частной инициативы. И  здесь мы видим ещё более поразительный парадокс истории. А именно, оказалось, что некоторые исторически приобретённые черты нации или её основной части способны пребывать над моралью или вне морали. 

В подходе к вопросам морали между русской и английской ментальностью есть существенное отличие, к сожалению, как правило, пропускаемое англо-русскими словарями, в том числе изданными в Англии. В русском языке «мораль» с присущим нашей нации максимализмом противопоставляется «аморальности». В английском же языке такого противопоставления  не существует, поскольку для обозначения отношения к морали в нём существуют не два, а три слова: «moral» - моральный, т.е. старающийся жить по десяти заповедям Ветхого Завета, «immoral» - бросающий вызов традиционной морали, и «amoral» - внеэтический, не имеющий нравственного начала.

Скажем, революционная мораль, будь то мораль Ленина, Гитлера или Муссолини, безусловно, является моралью, во многом схожей с религиозной, но отличающейся от неё выдвижением на первое место революции и её конечных целей. Вспомним «Катехизис революционера» С. Нечаева или хрущёвский «Моральный кодекс строителя коммунизма». Революционеры (Бакунин и Нечаев, Ленин и Гитлер), адепты Церкви Сатаны (Алистер Кроули, Шандор ЛаВей и др.) или различных «экзотических» течений Нью-Эйдж имморальны, но не аморальны. Сталин же был человеком, поставившим себя - как бога на земле - абсолютно над моралью или вне морали. «Величайшее преимущество Сталина, как «политика нового типа», - пишет А. Авторханов, - над другими политиками, в том числе и над коммунистическими, заключалось в том, что он был аб¬солютно свободен не только от человеческой морали, но даже и от того, что принято называть «идейным убеж¬дением» (31). Поэтому адепты «Морального кодекса строителя коммунизма», несмотря на сознательный акт включения его составителями в коммунистическую идеологию религиозных элементов, по-прежнему считали христианскую церковь и прочие религии препятствием. Сталин же, как и все его последователи, до такой степени усвоили большевистскую формулу о религии как опиуме для народа и виде духовной сивухи и о попах, которые сознательно обманывают народ, что они легко интегрируют религию и церковь в своё мировоззрение. И даже сами строят эту церковь (РПЦ – чисто сталинский симулякр, созданный в 1943-44 годах в целях дополнительной «скрепы» для русского населения в борьбе с Германией) и даже интегрируя её «полезные для дела» мифы и методы (сознательный обман народа) в собственную идеологию. В силу чего Сталин гнал и преследовал только «досталинскую» церковь.

Все те мнения и теории, которые в процессе тщательного обсуждения православным подпольем 1970-х годов будущности России и русского православия считались глупыми, позорными, недалёкими и недостойными, теперь повторяются в качестве общепринятого абсолютизированного официоза патриархом Кириллом, протоиереями Тихоном Шевкуновым, Всеволодом Чаплиным, Дмитрием  Смирновым и серой массой «нового духовенства». И не только ими, но и прямо нецерковными, нередко «оккультными» шарлатанами типа членов «Изборского клуба», провозгласивших себя официальными идеологами «Третьего Рима». Это происходит потому, что РПЦ, ради укрепления новой тоталитарной (теперь она именуется «государственнической») идеологии, согласилась быть использованной для создания новых квазирелигиозных симулякров, таких как специфически «русская соборность», «православный патриотизм», «православие, самодержавие, народность» и, разумеется, «Москва - Третий Рим». Причём согласилась не за страх, а за совесть. Если в средние века философия была «служанкой богословия», то в русском новом средневековье религия стала служанкой идеологии.

В 1970-е годы среди православной оппозиции преобладало мнение Солженицына о том, что марксизм есть импортный глист, изъедающий тело России, что стоит избавиться от диктатуры КПСС, как Россия мгновенно откажется от коммунизма. Автор этих строк тоже был в ту пору убеждённым адептом этой идеи. Не тут-то было.
 
«Метили в коммунизм, а попали в Россию», - признался язвительный аналитик советской системы и незадачливый критик Запада Александр Зиновьев. Какое страшное признание! Вспоминаются гоголевские строки: «Соотечественники! страшно! Замирает от ужаса душа (…). Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища из них подымутся» (32). И далее: «Eсли бы я вам рассказал то, что я знаю (а знаю я, без всякого сомнения, далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли и вы сами подумали бы, как бы убежать из России. Но куды бежать? вот вопрос» (33).

И вот Зиновьев раскрыл то, что имел в виду Гоголь, даже то, что украинец Гоголь не знал, но прозревал – бездну русской души. В 1917 году Россия впала в маразм не оттого, что в неё была занесена бацилла марксизма. Не потому, что бродящий по Европе призрак коммунизма решил отдохнуть на русских просторах. В 1917 году Россия впала в маразм оттого, что марксизм, причём в варварской и дикой интерпретации, нашёл в России благодатную почву и оказался полностью созвучен со «струнами души» народа-богоносца.

Это выявило и ещё один факт. А именно, какого бога несёт в себе и другим русский «богоносец».

«Раскрылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне дна». И только одна досадная деталь: все звёзды красные, а дна действительно нет, вследствие чего из глубин русской души вылетают всё новые и новые тёмные эмоции. Как если бы византийское крещение жертвенной любви коснулось только Киева, Москве же достались от Византии лишь гордыня, интриги и лукавство. В результате в вечно угнетаемой соседними империями Украине стало возможно как принятие ценностей эпохи Просвещения, так и формирование буржуазной нации. В России же буржуазная нация не сложилась даже к XXI веку, а всё лучшее, что было выработано человечеством в процессе своего развития – гуманизм и ценности Века Разума - теперь объявлено враждебным подлинному русскому православному духу, у которого с Западом и всей созданной им общечеловеческой культурой неожиданно открылся конфликт цивилизаций.

При империи мы были вынуждены прислушиваться к Западу и исповедовать общую с ним мораль, потому что, наша империя была типично западной империей и вела себя на международной арене по-западному.

При марксизме-ленинизме мы были вынуждены прислушиваться к Западу и признавать общую с ним мораль, отвергая лишь ее «буржуазный» аспект, потому что наша социал-демократия все-таки вышла из западной традиции и формировалась в тесных контактах с европейским революционным движением. 

При сталинизме мы, сильно продвинувшись в опоре на «русские традиционные ценности», все же вынуждены были делать вид, что прислушиваемся к Западу и исповедуем общую с ним мораль, потому что сталинская система все еще нуждалась в высшем оправдании своих действий теоретическими принципами служения обездоленным и эксплуатируемым.

И вот наступил долгожданный момент! Несмотря на полное интеллектуальное и моральное оскудение класса верховных владык, несмотря на почти абсолютную утрату оным классом нравственных и политических ориентиров, несмотря на криминализацию сознания представителей этого класса, произошло великое чудо: из вод марксизма-ленинизма и сталинизма на поверхность выступили маковки и купола нашего извечного града Китежа!

Наконец стало возможно с чистой и кристально православной совестью игнорировать общечеловеческую мораль и послать Запад и его мораль на все четыре стороны.

Перед нами яркая иллюстрация одной из бердяевских формул России: «Россия - самая националистичес¬кая страна в мире, страна невиданных эксцессов национа¬лизма, угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано, вплоть до вселенской церкви Хри¬стовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу, как гниль и исчадие ада, обре¬ченное на гибель» (34).

О конфликте же русского народа с западными цивилизациями исчерпывающе отозвался известный философ и правовед князь Евгений Трубецкой: «Народ, «смиренно мнящий себя Мессией» и в качестве такового гордящийся  своим  преимуществом  перед другими  народами, просто-напросто смешивает в своем лице черты Христа и Вельзе¬вула. Нужна большая степень ослепления, чтобы не видеть здесь петушиные ноги у ангела» (35).

Люмпенство, начавшееся как отрицание западноевропейских начал в великорусской культуре, описав в своём развитии полный круг и попытавшись выступать в роли «самого передового и научного» феномена, вернулось к исходной точке. Необходимость гримировать Третий Рим под Третий Интернационал исчезла. Люмпен пошёл во все сферы великорусского общества. Мы видим появление люмпен-политиков, люмпен-демократов, люмпен-православных, люмпен-патриотов, люмпен-интеллигентов, люмпен-казаков, люмпен-журналистов, люмпен-рок-музыкантов и даже люмпен-хоругвеносцев.

Имея в виду именно это большинство, в который раз хочется констатировать факт продолжающегося противостояния в России большевизма и меньшевизма при понимании большевизма как специфически русского тоталитаризма. Большевизма, о котором в расширительном смысле писал всё тот же Бердяев: «Большевизм есть не внешнее, а внутреннее для русского народа явление, его тяжелая духовная болезнь. Большевизм есть лишь отображение внутреннего зла, живущего в нас. Большевизм не есть самостоятельная онтоло¬гическая реальность, он не имеет бытия в себе. Он есть лишь галлюцинация больного народного духа. Большевизм соот¬ветствует духовному состоянию русского народа, выражает внешне внутренние духовные распады, отступничество от веры, религиозный кризис, глубокую деморализацию народа» (36).

«Во что же верит и чем руководствуется этот народ без религии и без морали? – спрашивал ещё в 1960-е годы известный историк и правозащитник Андрей Амальрик. - Он верит в собственную национальную силу, которую должны бояться другие народы, и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам». И добавляет: «При таком взгляде нетрудно понять, какие формы будет принимать народное недовольство и во что оно выльется, если режим изживет сам себя. Ужасы русских революций 1905-07 и 1917-20 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками» (37).

Сегодня российские люмпены, ведущие своё начало от сталинофашизма, находятся в России, как и при Сталине, в абсолютном большинстве. Имя им – легион.

Но есть и другая Россия, та, которая в меньшинстве. Это те люди, которых первая Россия, сытая и торжествующая, уморила за колючей проволокой или просто убила. Сами эти люди в свою защиту больше никогда ничего не скажут. За них могут заступиться либо их немногочисленные потомки, либо просто люди, у которых осталась совесть.

Если эти люди не смогут отстоять достоинство России, распятой и распинаемой Сталиным и его наследниками, останется верным диагноз Владимира Набокова, писавшего, что «современная России - страна моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил, сочетающих деспотизм с поддельной культурой» (38). 

Отношение к Сталину, его оправдание вопреки всем урокам истории или его осуждение – лакмусовая бумажка, по которой сегодня в обществе можно отличать аморальную «государственническую» шваль от нормальных людей. Гуманоидов - от гомо сапиенс. Сталинистов всех разливов - от людей, жаждущих свежего воздуха и великой свободной России.

------------------

1. Андреев Д. Роза мира. М.: Прометей, 1991. С. 222.
2. Роль Сталина в истории: время пересмотра штампов.
3. На пути к свободе совести. М.: Прогресс, 1989. С. 108
4. Бажанов Б. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. СПб.: Всемирное слово, 1992. С. 144.
5. Авторханов А. Технология власти. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1976. С. 256.
6. Троцкий Л. Сталин. Benson (Vermont): Chalidze Publication, 1985. Т. 2. С. 167.
7. Там же.
8. Штурман Д.  Мёртвые хватают живых. London: Overseas Publications, 1982. С. 340.
9. Массовый убийца // Time. 1953. 16 марта.
10. Рютин М. Сталин и кризис пролетарской диктатуры // На колени не встану / М. Рютин. М.: Политиздат, 1992. С. 113—252.
11. Бажанов Б. Указ. соч. С. 211—212.
12. Андреев Г. Россия между Востоком и Западом // Страна и мир. 1988. № 3. С. 89.
13. Русские о большевизме.СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. С. 95.
14. Лермонтов М. Собрание сочинений в 4-х тт. М.: Худож. лит, 1984. Т. 4. С. 155.
15. Долгоруков П. Время императора Петра II и императрицы Анны Иоанновны. М.: ТЕРРА: Книж. лавка — РТР, 1997. С. 9.
16. Соколов Б. Михаил Булгаков: энциклопедия. М.: ЭКСМО, 2007. С. 545. 
17. Лесков Н. Собрание сочинений в 11-ти тт. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1958. Т. 9. С. 368—369.
18. Данилевский Н. Россия и Европа. М.: Книга, 1991. С. 488.
19. Кончаловский Д. Пути России: размышления о рус. народе, большевизме и соврем. цивилизации. Paris: YMCA-Press, 1969. С. 48.
20. Сас Т. Фабрика безумия: сравнит. исслед. инквизиции и движения за душевное здоровье. Екатеринбург: Ультра. Культура, 2008. С. 140.
21. Кончаловский Д. Указ.соч. С. 103.
22. Радищев А. Избранное. М.: Правда, 1988. С.195.
23. Григорьев А. Воспоминания. Л.: Наука, 1980. С. 18, 63.
24. Русские о русских: мнения русских о самих себе. СПб.: Петро-РИФ, 1992. С. 11.
25. Макиавелли Н. Сочинения. Харьков: Фолио, 2001. С. 44.
26. Горький М.  Книга о русских людях. М.: Вагриус, 2000. С. 537.
27. Русские о большевизме. СПб.: Изд-во РХГИ, 1999. С. 46.
28. Там же. С. 30.
29. Никулин Н. Воспоминания о войне. СПб.: Изд-во Гос. Эрмитажа, 2008.
30. Ильин И. Наши задачи. М.: Рарог, 1992. Т. 1. С. 214.
31. Авторханов А. Указ. соч. С. 549.
32. Гоголь Н. Собрание сочинений: в 7 тт. М.: Худож. лит., 1978. Т. 6. С. 189. 
33. Там же. С. 307.
34. Бердяев Н. Русская идея: судьба России. М.: ЗАО «Сварог и К», 1997. С. 233.
35. Русская идея. М.: Республика, 1992. С. 252.
36. Полторацкий Н. Бердяев и Россия. New York, 1967. С. 188.
37. Амальрик А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?
38. Набоков В. Пошляки и пошлость.

 

Интерпретация действия другого как проявления его стремления к власти - непроверяемая одномерная система. В этом смысле Ницше - такой же "мастер подозрения", как и Маркс с Фрейдом (словосочетание "мастера подозрения" в применении к этим трем авторам я услышал от Александра Доброхотова).

Эта система интерпретаций стоит наравне с марсксизмом и фрейдизмом по степени нефальсифицируемости. Невозможно представить себе действие, которое не могло бы быть интерпретируемо как манифестация воли к власти. 

Даже если человек стал дауншифтером и удалился выращивать капусту - подозревающий может сказать, что такой дауншифтер просто является очередным Иваном Грозным, удалившимся в Александровскую слободу. И несчастный огородник никаким способом не сможет доказать, что это не так. 

Точно так же он не сможет доказать, что его второе рождение в капусте не есть результат сублимации и символического замещения, поскольку капуста с очевидностью является символом женских гениталий. И пусть попробует, удалившись от борьбы за соединение пролетариев всех стран, доказать, что он не является носителем мелкобуржуазного сознания.

Воля к власти, если таково желание интерпретатора, движет звездами и элементарными частицами, матерью Терезой, Наполеоном (что совсем подозрительно в силу очевидной тривиальности случая) и алкоголиком, потерявшим квартиру. Движет, конечно, в представлении интерпретатора - но такова его собственная воля, винтовка которой и рождает представление. Она движет даже Шопенгауэром с его святыми и гениями, угашающими в себе волю к власти - поскольку какой тиран не любит поговорить о своей скромности и самоотверженности.

Конечно, в том случае, если человек зарезал братьев и сестер перед тем, как взойти на вершину власти в государстве с наследственной монархией, подозрение в стремлении к власти является достаточно обоснованным - хотя доказать с математической точностью наличие стремления к власти невозможно, как и отсутствие этого стремления. Ведь может быть, таким кандидатом в монархи движет совсем не воля к власти, но стремление облагодетельствовать человечество и уверенность, что остальные его родственники - законченные негодяи, которые погрузят человечество во тьму, хаос, невежество и рабство.

Надо сказать, что проблемна в связи с волей к власти не только оценка действий другого. Самоанализ тут тоже проблемен. Настоящий мастер подозрения способен подозревать себя не в меньшей, а то и в большей степени, чем другого. Между стремлением к свободе и любви и стремлением к власти трудно разместить волосок. Одно неловкое движение ума, одно неуместное желание - и ангел падает, сам того не замечая. Путь к свободе теперь, согласно его учению, ведет через абсолютную диктатуру, а лучшее доказательство его любви - железный ошейник с массивной цепью на голове у возлюбленного, который, разумеется, жаждет BDSM-игр, но, будучи мастером таких игр, не признается в своей к ним склонности. "Я лучше знаю, что тебе нужно".

Но будучи проблемным, такой самоанализ необходим как гигиеническая процедура и прополка баобабов. Мало того, будучи еще более этически проблемным, анализ действий другого тоже может быть актуальным для существа в сансаре. С одной стороны - "не судите", а с другой - "различайте духов". С одной стороны - "не сотвори себе кумира", а с другой - "не возведи хулу на духа святого". Такова, на мой взгляд, одна из важнейших этико-эпистемологических антиномий.

Все вышесказанное можно сказать и о еще одном распространенном подозрении - подозрении в "желании пропиариться" или "выпендриться", в котором может быть обвинено любое существо, являющееся кем-то или чем-то, а не никем или ничем. Включая самого подозревающего других в самопиаре, который уж точно хочет именно выпендриться, и ничего иного.

 

 

Чу! Черно-оранжевые пытаются замазать своим псевдорусским миром всех творцов культуры, у которых можно было найти хотя бы каплю имперского яда - или, пусть и вывернув наизнанку, интерпретировать в великодержавном духе. 

Ладно бы ограничились Катковым, Победоносцевым и иже с ними. Нет, в ход идет Пушкин - берем "Клеветникам России", выкидываем "Вольность". Достоевский - "Дневник писателя" себе, "Легенду о великом инквизиторе"... какая легенда, какой инквизитор, не знаем, не слышали, зато у нас чудеса, тайны и авторитеты, самые отборные, только в нашей имперской лавочке.

Так что Пушкина уже и читать становится слегка неудобно - кто знает, что из книжки выпрыгнет. И Бродского с его нежданно-негаданно проявившейся украинофобией.

Но они идут дальше и находят себе еду в сочинениях убежденных антиэтатистов, таких, как Бердяев или Даниил Андреев. У Бердяева выискали "духовные скрепы" - у Бердяева, который утверждал, что власть есть ложная категория, что "у Бога меньше власти, чем у полицейского, солдата или банкира". 

Пытались чем-то поживиться и у Лермонтова - но тот кремень, он со своей кавказской горы только и знал, что "ненавидеть все русское".

Остаются Герцен и Лев Толстой. Кости в державническом горле. И рады бы к Толстому с какого-то боку подползти - но не выходит. Вроде и можно семейные ценности в "Анне Карениной" захапать, и патриотизм нарыть в "Войне и мире" - но нет, Толстой заминировал все подходы. А у Герцена и вовсе непонятно, что искать.

Хотя отважные смельчаки все же рвутся сквозь минные поля. Например, пытаются втянуть в крымнаш Стругацких. На полном серьезе, видел в одном ЖЖ. 

Видимо, надо во всех своих работах оставлять специальные маркеры, чтобы отпугивать царевых браконьеров. Даже если твое литературное амплуа - заметки фенолога.

 

 

Похоже, что слова "религия", "бог", "метафизика", "трансцендентное" настолько пропитались оппрессией, дискурсом подавления, что очищать их значение будет очень непросто, если вообще возможно.

Как только речь заходит о трансцендентном, из этого трансцендентного сразу выпрыгивают цари и рабы.

А если все это убрать, то остается один естественный отбор, полный и окончательный детерминизм, шестеренки мирового механизма и научно организованное общество под руководством мудрых карабасов с веревочками в руках.

Паны дерутся, а хлопцам пора хвататься за свой чуб - и из этого болота, полного панов различных форм и размеров, себя срочно вытаскивать. И другим помогать.

***

Вот некоторые говорят, что Иисус - "царь". В падлу, видимо, им внимать учениям каких-то нищебродов.

И полнятся мировые мифологии "небесных конунгов", "небесных президентов", "небесных глав корпораций", "небесных генеральных секретарей", "небесных председателей", небесных атаманов".

А для некоторых особо актуальным является образ "самого четкого пацана на небесном районе". Другим же ближе будет образ "небесного альфа-самца".
Потому как если пацан не четкий - что он может тут рассказать о понятиях? Ни небесной бейсбольной биты тебе, ни небесного паяльника.

Все бы ничего, только вот эту четкопацанскую сеть представлений властопоклонники плетут как раз вокруг того, кто призывал людей выйти из системы отношений господства/подчинения. Чтобы глаза, наверное, не слепило, и чтобы рабы, крепостные, вассалы и шестерки чего лишнего не подумали.

 

 

Беседа Дмитрия Ахтырского и Федора Синельникова

 

Д.А. Со временем я становлюсь каким-то стариком Кантом, только буйным. Хотя Делез и Гваттари, например, в «Что такое философия?» хвастались, что уподобляются в своем старческом бунте Канту времен «Критики способности суждения». Меня интересуют проблемы ограниченности нашего опыта и суждений, сугубо критические эпистемологические проблемы. Привлекает ощущение беспредельности, когда я наталкиваюсь на какую-нибудь очередную антиномию, которые начинаю видеть за любой проблемой, даже максимально конкретной. Возникает ощущение беспредельности реальности. Неограниченности. Беспредельности возможностей. В этой реальности возможно все. Когда я медитирую на антиномию, меня касается какой-то опыт, какое-то переживание - но оно совершенно неконкретное. Оно как океан. Проявленных форм в нем не видно. 

Я тут продолжаю копать про ученых и науку. Проходя по ряду ссылок в сети, случайно обнаружил много интересного. Начал со ссылки в Вики - "Кобальтовая бомба". Оттуда перешел на "парадокс Ферми" и так далее. Я понял, в чем ученые чувствуют себя свободно, когда они начинают фантазировать (при этом абсолютно корректно мыслить). Они попадают в пространство свободы, когда спорят о внеземных цивилизациях. Это кошерно. Инопланетяне – это кошерно. Я не успеваю что-нибудь придумать на эту тему, как выясняю, что это уже придумано – и это меня очень радует. Но так обстоит дело только в этой сфере – в вопросе о внеземных цивилизациях. Казалось бы, можно поговорить о том, существуют ли дэвы, асуры, духи природы. Но это некошерно. На это они пойти не могут. А вот с инопланетянами все идет замечательно. Очень забавно.

Ф.С. Это такая форма линейного мышления. Поразительно, что в линеарности может расцветать богатство...

Д.А. Если ты допускаешь интеллектуальный дизайн Вселенной - хотя бы на малюсенькую долю – то тебя подвергнут инквизиционному суду и остракизму. А вот в споре о внеземных цивилизациях – пожалуйста, простор для рассуждения открыт, разрешены такие методы, которые тут же будут жестоко раскритикованы и даже не допущены к рассмотрению, если речь зайдет о том же интеллектуальном дизайне. Бритва Оккама, Докинз и все прочие идут лесом. Например, распространен термин "углеродный шовинизм".

Ф.С. Почему мы так настойчиво говорим про белок как основу жизни? А давайте представим себе на минуту, что есть небелковая форма жизни.

Д.А. Мало того. У нас молекулярный шовинизм. Мы считаем, что жизнь должна существовать на молекулярной основе. Но когда речь идет о внеземных цивилизациях, эти догматики, сухари, которыми ученые кажутся, перестают быть сухарями и догматиками, они оказываются готовы к самым разнообразным радикальным допущениям. 

И вообще, надо сказать, что принципом философии возможного – я, кстати, даже взял в библиотеке книгу Эпштейна "Философия возможного" – является анти-бритва Оккама, то есть нечто, ей противоположное. У Стругацких есть прекрасное место. Служба безопасности пытается убить людена. Сикорски, объясняя свои действия, говорит: "А кто вам сказал, что это именно жук в муравейнике, а не хорек в курятнике? Мне наплевать на бритву Оккама. Если пахнет серой, я должен буду наладить поточное произодство святой воды". В экстремальных ситуациях бритва Оккама перестает работать. Чисто логически.

Ф.С. В превознесении «бритвы Оккама» меня всегда поражает отсутствие критерия. Какие сущности излишни, а какие нет? С какого момента сущности становятся лишними? Откуда вообще и почему возникает потребность в умножении сущностей? Во-вторых, почему, собственно, не надо? Приложите «бритву Оккама» к искусству. Приложите бритву Оккама к философии – что от нее останется?

Д.А. Бритва Оккама очень похожа на максиму халифа Омара, якобы приказавшего сжечь Александрийскую библиотеку: если там есть тексты, которые противоречат Корану, они вредны, а если там есть тексты, соответствующие Корану, то в них нет надобности.

Ф.С. Приказ халифа Омара – это вымысел, но суть проблемы ты передал точно. Почему, когда вспоминают эту легенду, говорят: "Вот феномен удивительной религиозной нетерпимости и вообще узости мысли". А бритва Оккама – ах как прекрасна.

Д.А. Причем Оккам отнюдь не был неверующим человеком.

Ф.С. В том-то и дело. Спросите Оккама о количестве ангелов – что он скажет?

Д.А. Подобные ему могли говорить так – если об этом не написано в корневых текстах, то нечего об этом и думать. Об этом рассуждают схоласты других, неверных направлений. Оккам был францисканцем, мистиком (скорее всего) с мыслью о том, что о сущностях между Богом и человеком думать не обязательно. Предтеча протестантизма.

Ф.С. Я думаю, что многие мистики Средних веков, в кого ни ткни, не один, так другой, были предтечами протестантизма. Они все готовили этот поворот. Даже когда они оставались на платформе традиционного христианства, сама постановка многих вопросов подтачивала идею незыблемости церкви как корпорации, текста как безупречно целостного и священного продукта и так далее. Любая свободная мысль в религиозной среде – рефлексирующая мысль, потому что мысль святого могла быть не рефлексирующей, вообще отходить от этой проблематики – но если это мысль человека, проблематизирующего реальность, то ты вольно или не вольно если и не к протестантизму идешь, то к ревизии существующей модели. Модель-то очень часто сама просто взывала: "Ну же, ревизируй меня!"

Д.А. В этом смысле вообще любой мистицизм находится в противоречии с жесткой системой церковных иерархий. Какой бы он ни был. Епископальной системе, по-моему, мистицизм чужд в принципе. Он потенциально опасен. Он сразу отсылает к харизматическим временам пророков ранней церкви.

Ф.С. И что любопытно. И Бернард Клервосский, и Франциск Ассизский, не говоря уже о менее ярких фигурах, вызов церковной иерархии, традиции не бросали.

Д.А. Бернард, напротив, выступал в полемике с Абеляром как охранитель. Он видел в нем вызов, соблазн. С его точки зрения, церковь расшатывали как раз такие умники. Церковь расшатывают все – и мистики, и штундисты. И русская церковь сейчас постепенно доходит до своего идеала: ни мистиков, ни штундистов.

Ф.С. Ни часов на руке у патриарха. Они есть, но на непочтенной публике они не должны появляться. Церковь и время – две вещи несовместны, нет. Так и с мистиками и штундистами: пусть будут где-то – раз уж мы их в монастырь на покаяние заключить не можем на десять лет без права переписки, но никому ничего не рассказывают.

Д.А. Мистики и штундисты должны оставаться для такой церкви в прошлом. Их не должно быть в современности. В прошлом оно все может быть – и штундисты, и мистики, и богословы.

Ф.С. Их даже можно допустить в каком-то будущем – как виртуальную ересь, борьба с которой укрепит церковь, только не сейчас. Здесь и сейчас – ни в коем случае.

Д.А. В будущем – тоже опасно. Лжепророки только в основном.

Ф.С. Да – поскольку у христиан всё, что ни делается, в результате в земном мире идет к антихристу. 

Д.А. Это уже чистая логика власти начинается. Дискурс полностью подчинен власти.

Ф.С. К счастью, они до уровня инквизиции не дотягивают. Как Путин – не Гитлер, так и Гундяев – не Иннокентий III.

Д.А. Для того, чтобы являть собой действительно власть антихриста, нужна некая воля, динамика. Но этого всего нет. Это кристаллизованное зло. "Я просто хочу, чтобы у меня остался мой кадиллак". Это мелко. Но из этих мелких мотиваций складывается завеса, закрывающая от человека высшую реальность, то, что Даниил Андреев называл словом «эгрегор». "Я не хочу допускать мистиков, потому что не хочу потрясений, хочу, чтобы все оставалось, как было".

Ф.С. Вопрос в социальном весе этих моделей или этих структур в России в настоящее время. Не только конфессиональных, но и имперских.  

Помнишь, еще до Украинской революции и последующих событий, мы с тобой участвовали в дискуссии с нашими друзьями из "Правой.ру" о путинизме и РПЦ, я спросил: "Вы не считаете что то, чем мы здесь занимаемся, является пинанием мертвого льва?". Яна Бражникова тогда заметила, что лев вовсе не умер, он живет и смердит, и вполне может укусить. Но мне по-прежнему кажется, что всё это мракобесие и шовинизм в России – как в анекдоте. "Съесть-то он съест, да кто ж ему даст". Конечно, мы видим, что они устроили бойню в восточной Украине и превратили Россию в сумасшедший дом, но масштабы происходящего несопоставимы с тем, что было в период Ленина-Сталина или с тем, что происходит сейчас в Северной Корее, Туркмении или в Исламском государстве. Такой потенции у российского мракобесия нет. 

Д.А. Мне кажется, существование таких эгрегориальных косных структур, как РПЦ, связано с демонизированным прошлым. Эти церкви не будут прямым инструментом будущего зла. Их миссия похожа на демоническую миссию изнанки российской метакультуры и конкретно Третьего российского уицраора. Чтобы ничего хорошего в связи со словом "христианство" у людей в уме не связывалось. Чтобы, как только человеку приходило на ум слово "христианство", перед его внутренним взором вставал патриарх Кирилл – и дорога оказывалась бы заблокированной. Вот увидит человек патриарха Кирилла на своем пути к Богу – и отвернется. Пойдет в другую сторону искать.

Ф.С. Что это за человек такой примитивный?

Д.А. Понимаешь, человек в юности обычно примитивен. Обычно человек сталкивается с клерикальной сферой и этой подменой в весьма в раннем возрасте. И делает вывод – поп плохой, значит, Бога нет. В этих случаях ищущие люди на Западе обычно идут либо в науку и ищут там, либо их привлекают альтернативные религиозные формы (начиная с 60-х). Но только не христианство. В лучшем случае они говорят: " Ну, Иисус – это да. А остальное все там полная задница".

Ф.С. Интересная тема деструктивности в духовном плане такого феномена, как конфессиональный эгрегор. Например, современный ислам. Так же можно сказать: вот, ты посмотришь на современный ислам, и у тебя сразу перед глазами халиф – теперь уже Ибрагим...

Д.А. Да ладно халиф – просто фотография площади, где десять тысяч молящихся задницами кверху. Современному западному человеку такое зрелище кажется очень сильным. Его это впечатляет. И отвращает от религии как таковой.

Ф.С. А не является ли то, о чем мы говорим, как раз свидетельством того, что старые религиозные формы в принципе не способны привлечь человека креативного и нуждающегося в неавторитарном опыте богообщения? Если говорить о провиденциальном духе истории, который прорывается в человечество – то, естественно, этот дух в старые религиозные формы не вмещается. И сожалеть об угасании старого христианства или ислама не нужно. Радоваться нужно. 

И какой-нибудь современный христианин-традиционалист, постник и аскет, со своими религиозными переживаниями совсем не доказывают, что старые формы могут быть реанимированы или что их нужно пытаться реанимировать.  

Д.А. К тому же этот постник может связываться в своих медитациях совсем не с самыми лучшими силами.

Ф.С. Он может одновременно связываться и с лучшими силами, и с темными силами. Ужас ситуации в том, что какой-нибудь такой аскет и постник может быть в чем-то действительно созерцателем райского бытия, и при этом быть ксенофобом, изувером и шовинистом, рассуждающим о том, что жиды, пиндосы и хохлы антихриста вот-вот приведут.

Д.А. Что бывает хуже, чем какой-нибудь конкретный чернушник, потому что происходит смешение, соблазн. Тем, что человек действительно имеет высокий вруб, высокое постижение – этим самым легитимируется его...

Ф.С. … шовинизм, примитивизм и желание сжечь какого-нибудь еретика. Или заткнуть ему рот. Расплавленным свинцом. Соответственно, когда мы видим, что люди отворачиваются от христианства, то, может быть, и – слава Богу?

Д.А. Вот Олег Плот так и думает. Что не надо говорить о религиях.

Ф.С. Не то, что не надо говорить. Просто старые формы отжили свое.

Д.А. Периодически такая мысль мне приходит в голову, но я не знаю. Как-то жалко.

Ф.С. Я тоже не знаю. Я не могу поручиться, что это так. Во-первых, действительно жалко старину – просто как музейный экспонат. Во-вторых, архаика способна увлечь – тем более в переживаемый сейчас период после-пост-модернизма. Я, когда был в Сербии, ощущал халкидонитство как-то иначе, чем в России. Там действительно ты чувствуешь, что вот эти люди, с которыми ты общаешься, четыреста лет жили под Османами. И они свою веру сохранили в этих условиях. Они готовы за эту веру вот прямо сейчас пойти и умереть.

Д.А. "Умирать за веру", прошу прощения, это что значит?

Ф.С. Не знаю. Но меня это всегда очаровывало.

Д.А. Готовность умереть за комсомольский значок? Или это что-то другое?

Ф.С. Не надо недооценивать символы. Потому что комсомольский значок на лацкане и смерть за комсомольский значок – это очень серьезные вещи. Ведь значок как бы стягивает в себя образ и волю уицраора или партийного эгрегора. И если ты умираешь за эгрегор, или за уицраора, то можно представить транс-физические последствия такой веры. У нательного крестика своя транс-физическая значимость.

Д.А. Кстати, мусульманам, кажется, разрешено в крайних случаях отрекаться от веры на словах.

Ф.С. У некоторых шиитов есть положение о разумном сокрытии веры. То есть при том, что существует культ шахидов в современном иранском шиизме, и он как бы даже слишком нарочито представлен. Вот в Иране идешь по улицам городов, и там со всех сторон на тебя смотрят портреты мертвых. Ощущение, как будто ты на каком-то следственном эксперименте побывал. Фотографии трупов. Фотографии мертвых шахидов, погибших во время войны с Ираком. Идешь по улице и видишь: один портрет мертвого, десять портретов, сто портретов. При этом в имамитском шиизме существует идея, что в некоторых ситуациях можно скрыть свою веру. Например, если ты оказываешься под угрозой смерти и считаешь, что для веры будет лучше (для веры, а не для тебя лично), если ты сейчас не погибнешь и потом будешь нести призыв (ад-дава) дальше.

Д.А. Да, я понимаю, что символы – это не просто играющие несущественную роль в жизни человека обозначения. В связи с этой проблемой хочу написать текст о «ленинопаде». У этого явления есть глубокая метафизическая, трансфизическая и метаисторическая подоплека.

Ф.С. «Ленинопад» - это прекрасно! Каждый раз, когда падает очередной большевистский истукан, меня распирает от радости и восторга.

Д.А. Разрушение символов, использующихся в дурных целях – это вещь, мне понятная. Но я не представляю, за какой символ я сам готов бы был пострадать. Я такого не нахожу. Крест? И где наши кресты, Федор? Давно ли ты последний раз носил крест?

Ф.С. Кстати, недавно. В Сербии. Мне там подарили крест. Я его принял. Было очень трогательно. Еще я стоял у них на службе. Это не было причастие, они просто раздавали хлеб после службы – и я принял хлеб. И я очень хорошо себя ощущал в тот момент – тогда я был христианин, халкидонит.

Д.А. Я тоже способен в церковь зайти. Но это ситуативно. Поэтому я могу говорить о кресте как об имперском символе, введенном в «константинову эпоху» - вспомним историю со «знамением» еще тогда языческому римскому императору Константину, явление креста и слов «сим победиши». Крест в этом видении выступает как орудие вполне мирской военной победы, что весьма далеко от ненасильственного послания евангелий.

Ф.С. Ситуативно, эмоционально обусловлено. Но при всем при том я бы все же сказал, что некий момент приближения к определенной духовной системе я переживал. При этом, естественно… Что значит «умереть» или «не умереть»? Если, например, тебя хватают… Я об этом много размышлял. Например, мы с тобой сейчас беседуем, очень легко говорим о многих темах. А если тебя вдруг хватает какая-нибудь сволочь и говорит: «плюнь на крест! - не плюну! – тогда мы тебя помучаем. – мучайте». 

Д.А. Здесь дело уже не в кресте. Я не уверен, что я вообще стал бы плеваться во чтобы то ни было. Я и на комсомольский значок не уверен, что стал бы плевать. Заставлять на что-то плевать – это насилие над личностью. Представим себе еврейский погром, и тебя спрашивают: «Ты еврей?» И что ты ответишь?

Ф.С. «Для тебя, падла юдофобская, – еврей». Но это если духу хватит. 

Д.А. Зато когда ко мне подходят хасиды, находящиеся в поиске заблудших еврейских душ, чтобы направить их на путь истинный и интуитивно, видимо, прозревающие тот факт, что мой дедушка был евреем – вот тут, конечно, я себя евреем не назову (смеется).

Ф.С. Этот конфессиональный дух, конечно, ужасен. Каждый раз, когда я с этим сталкиваюсь – с этим чувством религиозно-корпоративной солидарности, возникает неприятное чувство…

Д.А. Есть, конечно, прекрасные организации. Меня пока останавливает плохое владение английским языком – недалеко от моего дома есть место прямо как будто специально созданное для нас. Какая-то (забыл название) теологическая семинария. Огромное неоготическое здание, с огромной башней-колокольней. Она интерконгрегационная внутри протестантизма, насколько я понимаю. Они любят всех – даосов, буддистов…

Ф.С. Ты рассказывал об этом месте. Там постоянно проводятся межконфессиональные мероприятия, читаются лекции, проводится семинары, ритриты.

Д.А. Но я тебя уверяю, что в этой огромной семинарии, на ее мероприятиях, за исключением студентов, бывает существенно меньшее количество народу, чем почти в любой большой традиционалистской христианской церкви любой конфессии у нас же в окрестностях.

Ф.С. Более того, если бы мне сказали, что рядом находится традиционная католическая церковь и в ней идет служба, а рядом проходит собрание непонятно кого, я бы скорее пошел в католический собор на мессу.

Д.А. Или в православный собор на нормальную пятичасовую службу – какая, например, бывает в Страстную пятницу. А не на сорок пять минут, как это принято в модернистских церквях, увы.

Ф.С. Для меня эстетически богослужение халкидонитов и католиков вызывает наибольший отклик. Не протестантское. При том, что я, в общем-то, скорее, протестант – по отношению к «священным» текстам, например.

Д.А. Мне многое нравится у католиков – но очень не нравится церковная иерархия. Куда Ватикан повернется – туда все и поменяется, так у них всегда.

Ф.С. Католическая система более гибкая, чем у халкидонитов. Я полагаю, что и в плане власти там постепенно будет происходить что-то просветляющее. Просто в силу того, что католики живут в более открытом обществе, чем халкидониты. Я, конечно, не знаю в подробностях, как живет церковь в Греции, Болгарии или Румынии – но, судя по тому, как живет церковь в России, здесь всё очень далеко от какого-то изменения ситуации в лучшую сторону. 

Вообще, поразительно, почему в восточно-христианском мире такая нетерпимость к тем же самым сексуальным меньшинствам. Я с этим столкнулся в Сербии – меня это просто поразило. Одна из главных причин несогласия многих черногорцев со вступлением страны в ЕС – проведение в странах ЕС гей-парадов. Это не шутка.

Д.А. В современном мире эта тема становится одной из главных тем политического дискурса. Я имею в виду вообще вопрос сексуальных ориентаций, равноправия их обладателей и так далее.

Ф.С. Меня все же удивляет то, что сексуальные меньшинства и поддерживающие их граждане так хотят проводить эти парады. Зачем им это?

Д.А. Это главный аргумент традиционалистов в их борьбе с «проектом Просвещения», с современным либерально-демократическим проектом… Других у них нет. Почему традиционалист за Путина, а не за западный мир? Потому что на Западе разрешены сексменьшинства. Фактически, история поставила эксперимент, в ходе которого выяснилось, что гомофобия является одним из краеугольных камней традиционализма. Вопрос о сексуальных меньшинства оказался главным пунктом водораздела. А насчет твоего вопроса – отвечу вопросом на вопрос. Почему гетеросексуальные пары постоянно устраивают свадьбы напоказ – явно демонстрируя обществу свою гетеросексуальность?

Ф.С. Я пытался говорить со своими собеседниками в одном черногорском монастыре о проблеме секс-меньшинств: «Вы же не хватаетесь за шашки, когда видите женщину в короткой юбке? Вы же не пытаетесь вытолкать взашей женщину, вошедшую церковь без покрывала? Вас же не смущает, что я безбородый? А у нас Стоглавый собор специальное постановление выносил о небритье бород. Кстати, это положение в XVII веке было осуждено церковью. Все же меняется в мире». Но они были непреклонны. 

Д.А. И вообще, возможно, доживем до того, что будем произвольно менять пол по многу раз за жизнь.

Ф.С. Может быть, мы будем настолько произвольно менять внешность, что вообще превратимся непонятно во что.

Д.А. «Вы же умные люди, должны мыслить на тысячу лет вперед. Вас что, ничему не научила история с Галилеем, когда вы попали впросак со своей «землей, яже не подвижеся»? Вы хотите и дальше раз за разом наступать все на те же грабли? Хотите продолжать бороться с женщинами в штанах?» Акцентируясь на второстепенном, они забывают главное – любовь, понимание, сострадание.

Пусть такие как мы с тобой не видят на тысячу лет вперед, но мы понимаем, что изменения будут. Мы видим, как мир изменился за тысячу лет – и предполагаем, что еще через тысячу лет он будет сильно отличаться от теперешнего.

Ф.С. Мне кажется, что то, что мир меняется, как это ни парадоксально, не все понимают. А некоторые просто не проблематизируют таким образом представления о будущем. Для того, чтобы вот так посмотреть на будущее, должно быть определенным образом структурировано сознание. Масса людей живет очень узким временным коридором. С близким горизонтом.

Д.А. С точки зрения традиционалистского сознания, мир непрерывно ухудшается. Традиционалисты видят свою задачу в том, чтобы затормозить эти изменения, а если повезет – повернуть их вспять и реконструировать желаемый вариант мира прошлого.

Ф.С. Фактически, это охранительная доктрина. Поскольку все идет только к худшему, лучшего ожидать невозможно – постольку любая консервация того, что есть, уже является благом, ведь она предотвращает приближение зла, пусть и неминуемого. Мы же с тобой допускаем благой выход из ситуации для всех живых существ. Мы не рассматриваем мир как бесконечно ухудшающийся. У нас нет антипрогрессистского ступора в голове. 

Д.А. Традиционалисты часто еще и неспособны выходить на спокойное обсуждение проблемы. Они часто просто отказываются ее обсуждать. Я имею в виду проблему – а чем именно плох «гомосексуализм»? Почему они так не любят именно это явление? В некоторых иных случаях они вполне готовы искать рациональные обоснования и подтверждать ими свои священные тексты. Но не в этом случае. Они тут же начинают мне напоминать про Содом и Гоморру и про необходимость «наполнять землю». Куда уж наполнять землю? Она уж переполнена тысячу раз. Пока люди не будут в пять слоев на ней друг на друге сидеть. А если земля переполняется – может быть, тогда меняются и заповеди относительно наполнения? Может быть, это не абсолютная заповедь, а преходящая?

Ф.С. Гомосексуализм и наполнение земли не препятствуют друг другу. Пожалуйста, наполняйте.

Д.А. Даже в библейском тексте о Содоме и Гоморре – грех Содома и Гоморры заключался не в «гомосексуализме», а в плохом отношении к гостям.

Ф.С. Судя по всему, это место текста перерабатывалось в зависимости от конъюнктуры. Оно редактировалось, и неоднократно. Традиционное сознание действительно будет игнорировать рациональные аргументы. Зачем они? «Это плохо, потому что это плохо». Ты не сможешь добиться результата. Тут же звучит подменяющий вопрос: «А вы бы хотели, чтобы ваши дети стали гомосексуалистами?». 

Д.А. Последовательным является вариант, предложенный Григорием Лурье, епископом одной из альтернативных восточно-христианских церквей в России. Он совершенно справедливо написал, что если последовательно проводить христианскую точку зрения, то осуждать следует сексуальность как таковую. И гомосексуализм тут находится в точно таком же положении, как и гетеросексуализм.

Ф.С. Гетеросексуалам не нужно ходить на парады, потому что они являются законодателями. При этом свадебный кортеж или любовную гетеросексуальную сцену в кино вполне можно считать такой демонстрацией. Вся культура – это пропаганда гетеросексуализма. Гетеросексуальность априори определяется в традиционной культуре как нормальное состояние, как должное состояние. Поэтому гетеросексуалам не надо как-то специально навязывать свою точку зрения, потому что они безусловно доминируют. Более того, у меня уже к гетеросексуальности  как концепту возникает некоторое недоверие, поскольку любая попытка предложения альтернативного мироустройства гетеросексуалами блокируется – из-за страха утраты своей монополии. Некоторые люди живут в мире, выстроенном под такую модель. Они в ней себя чувствует прекрасно, они производят продукцию, которая пользуется спросом. Вдруг возникает альтернативная модель, которая оттягивает часть финансовых потоков в другую сторону. Зачем это им нужно? Тут дело обстоит так же, как с церковью. Если существует единая «мать-церковь» - она будет давить, как клопов, всех еретиков, которые ей подвернутся, потому что любой еретик – это нарушение монополии. Точно так же, как люди с оружием на улице. Не может человек просто так выйти с оружием на улицу и попросить кого-то предъявить ему документы – потому что это монополия государства. Представь себе: ходит человек с пистолетом, в форме, нашил себе шеврон «Донецкая республика» или «Командир взвода тяжелых пулеметов Урала». Ходит и просит предъявить ему документы – и заплатить налоги за три последних года. Срочно вызовут другой отряд, который его увезет в неизвестном направлении. Существует монополия доминирующих групп – на насилие, на издание законов, на представление о том, что нормально, а что ненормально, на вероисповедание, и так далее. Но с течением времени те или иные модели деконструируются. Была монополия церкви на идеологию – она утрачена. Точно так же была монополия гетеросексуалов. Теперь утрачивается и она. Церковь в прошлом боролась с проявлениями сексуальности, но постепенно уступала. Во времена Толстого и Лескова было крайне сложно просто развестись. Она уступит и гомосексуалам.

Д.А. Одни уступают, а некоторые радикальные группы, наоборот, ужесточают свои позиции. Есть свобода слова. В США ты можешь обличать открытых гомосексуалов. Другое дело, где ты будешь после таких обличений работать – но это уже другой вопрос.

Ф.С. Дальше, я думаю, будет проблема браков с животными.

Д.А. Я про браки с животными уже недавно писал. Сначала желающему вступить в такой брак нужно установить полноценную верифицируемую компетентными инстанциями коммуникацию с представителем другого биологического вида.

Ф.С. Честно говоря, мы живем во времена весьма апокалиптические. При гипергуманизации происходит дегуманизация человека. Я сейчас хочу вернуться к выступлению Pussy Riot – к балаклавам, которые они надели. Это очень интересно. Религиозное действо совершается в маске, которая закрывает лицо. Вышли девчонки в балаклавах на солею. Я далек от прямых параллелей, но мы теперь видим балаклавы в Донецке. Сначала в Киеве, потом в Донецке.

Д.А. Pussy Riot не первые. По всему миру протестующие уже лет 20 носят эти шапки с прорезями, чтобы их потом не узнали.

Ф.С. Pussy Riot придали шапке с прорезями религиозный… разрез.

Д.А. Есть такой момент. Можно вспомнить знаменитую запрещенную картину, стилизованную под икону.

Ф.С. Люди, которые выходили в Киеве в этих шапках – может быть, я совершенно фантазийную картину рисую – сознательно или бессознательно совершали экстраполяцию. Перенос религиозного действа в социальное пространство. Pussy Riot выступают против Путина: «Богородица, Путина прогони». Что делают протестующие в Киеве? Они прогоняют местный вариант Путина – Януковича. То есть, фактически, просьба Pussy Riot к Богородице реализуется людьми в балаклавах в Киеве. Но балаклава сама по себе – феномен, который ведет к дегуманизации. Надеваются балаклавы, начинает литься кровь, происходит насильственное свержение режима – и, наконец, происходит война, где уже все надевают балаклавы и стреляют друг в друга. Сакральное или квазисакральное пространство распространяется уже на всю страну. Завтра, возможно, оно охватит всю Восточно-славянскую метакультуру. И завтра люди в балаклавах будут на Рублевке делить собственность тех, кто успешно нажил ее за эти годы.

Д.А. Агенты власти типа ОМОНа тоже часто носят маски на лице.

Ф.С. Безусловно. Но действие Pussy Riot тут особенно любопытно, потому что они впервые придали этому образу сакральное значение. Если раньше омоновец в балаклаве был просто омоновцем, то теперь это человек, который в каком-то смысле является репрезентатором нового религиозного феномена.

Д.А. Связь тут, может быть, есть – но неочевидно, какая именно.

Ф.С. Я специально сказал, что это такая фантазийная картинка.

Д.А. Да, обезличенность. Но можно сказать, что Pussy Riot о ней повествуют, а не предъявляют ее.

Ф.С. Идея, что личность, борющаяся за свободу, за Бога, за истину, сама безлична – но безлична своеобразно, не в стиле адвайта-веданты. Она безлична в стиле уже каких-то шаманских практик. Личинных практик.

Д.А. С одной стороны – да. А с другой стороны, это практика освобождения от эго. Ведь деятели протеста в обществе спектакля становятся поп-звездами. Такое произошло с образом Че Гевары. Как только Pussy Riot публика отождествила с Толоконниковой и Алехиной – они стали такими же культовыми фигурами. А пока они были в балаклавах – их имен не знали, это была чистая идея.

Ф.С. И они становятся объектом нападок пламенного Голышева, который упрекает их в том, что они коммерциализируются.

Д.А. Голышев считал, что они должны продолжать такой бескомпромиссный панк. С полным отрицанием всех – и демократов, и патриотов, и либералов, и консерваторов.

Ф.С. По мнению Голышева они не должны входить в истеблишмент. Ни в какой форме. Они должны бороться.

Д.А. Против всех сразу.

Ф.С. И всякая попытка респектабельного диалога с истеблишментом тут же разрушает дух борьбы. А они стали получать премии на Западе, рассказывать о своей борьбе на конференциях.

Д.А. Стали заниматься добропорядочной правозащитной деятельностью.

Ф.С. С точки зрения радикальных ожидателей взрыва, они встроились. Борец с системой может быть в каком-то смысле частью этой системы – а может находиться абсолютно по ту сторону. Когда они вышли на солею, они находились абсолютно по ту сторону. А потом начался процесс как бы реакционный. Процесс возвращения их в систему борьбы, но по эту сторону. Происходит конвертация бунта в обустройство «здесь и сейчас».

Д.А. Понятие «система» здесь гораздо шире понятия «путинский режим». Навальный и Немцов входят в нее же.

Ф.С. Они системные люди, хотя и борются с Путиным. А Pussy Riot боролись с гораздо более широким явлением, потому что они деконструировали традиционное представление о церкви, о пребывании человека внутри церкви, о стилистике этого пребывания. Такого не происходило никогда, потому что если внутри церкви происходило антирелигиозное действие, то оно было именно антирелигиозное. Здесь была сделана попытка – на мой взгляд, гиперкреативная – предложить иной дискурс, иной порядок взаимоотношений с Богом здесь и сейчас. Это не антирелигиозное действие. Это альтеррелигиозное действие.

Д.А. Причем неважно, что думали они сами. Это виделось как удар по связи идеи власти и идеи  Бога в принципе. Они могли не понимать что они сделали – запросто. Но тем интереснее. Мы говорили про Голышева – он их так и воспринимал. Как удар по самому сердцу нечисти.

Ф.С. Фактически, это удар по тем системам социальных иерархий, которые подавляют движение человека к свободе. И, как только ты делаешь шаг назад, пытаясь достичь компромисса с этими иерархиями, ты обесцениваешь революцию, которую ты начал.

Я с этим положением и не согласен, и не не согласен. Такое разрушение социальных иерархий, конечно же, содействует гуманизации общества. Но, как мне кажется, такое разрушение иерархий опасно. Внешнее наращивание гуманизации таит в себе большие опасности. Мы уже каждую клеточку человека абсолютизируем – при этом все это диалектически оборачивается дегуманизацией – в самых разных планах и сообществах.

Д.А. В этом есть тоже маленький плюс. Все эти вещи имеют сразу несколько аспектов. Я имею в виду преодоление антропоцентризма. Оно само по себе есть благо, но имеет негативную сторону, свою тень. В контексте антропоцентризма, например, находится признание возможности существования более высоких, чем человек, форм жизни. Это допущение сознательности некоторых видов животных. Эту идею готов признавать еще пока очень маленький процент людей. Но мы можем сказать, что в идее преодоления антропоцентризма есть теневая сторона. Что мы можем начать снова поклоняться животным. Что есть опасность возврата к тотемизму. Она есть – если преодоление антропоцентризма будет сочетаться с деградацией человечества.

Ф.С. Но это еще не самое страшное. Я считаю, что идею Даниила Андреева о возможной игвизации человечества нужно воспринимать серьезно. Эстетический барьер – мол, человек не захочет такого делать – очень слабый аргумент. Дегуманизация может зайти очень далеко. Ты пошутил сегодня, что человек каждый день сможет менять пол. Ладно бы, только пол он стал менять.

Д.А. Когда все остальные проблемы решены – чем еще заняться обывателю? Это будет модно.

Ф.С. В том-то и дело. У тебя освобождается колоссальное количество времени и энергии. Модно. Вот это ключевой момент. 

Д.А. «Ты уже неделю не меняешь пол, в одном поле ходишь».

Ф.С. Да что пол. Представь себе на секунду, что можно будет менять телесность на самом глубинном, фундаментальном плане.

Д.А. Ты не читал «Звёздных дневников Ийона Тихого» Лема? Цивилизация на другой планете, которая достигла очень высокого уровня развития, но полностью потеряла культуру в ходе этого развития, а культуру хранят в катакомбах роботы. Люди же занимаются только самоубийствами в разных формах, а потом восстановлением себя и т. д., потому что все остальное им приелось. Они в определенный момент достигли фактически полной свободы трансформации своего сознания и своей телесности. То есть сегодня у меня восемь рук, а завтра у меня рук вообще нет, а послезавтра…

Ф.С. Я думаю, что в какой-то момент появится новая доминирующая культура, основанная на практически неограниченной возможности трансформации этой телесности…

Д.А. Это может быть. А эстетика – вещь социальная. Например, вспомни, что делали китайцы с ногами своих женщин – это же чудовищно: ноги как будто из ада.

Ф.С. Или оттягивание губ у женщин некоторых примитивных племен типа колошей. Выбивание передних зубов. И так далее. 

Д.А. То есть ты считаешь, что телесность человека может стать некоей антенной, и определенная форма телесности притянет определенную форму…

Ф.С. И этой формой будут игвы.

Д.А. Форма телесности станет доступным каналом, через который можно будет проникнуть в нашу реальность? Без всякой этики, чисто технический момент?

Ф.С. Да. При этом возможна даже какая-то предварительная коммуникация, когда будет намеренно осуществляться, сначала на уровне сознания, контакт, и какая-то продвинутая группа будет работать активно в этом направлении. Они и сейчас есть – люди, которые ждут прихода инопланетян как своих спасителей.

Д.А. А кто говорил, что не надо бояться человека с ружьем? Придут – будем просветлять.

Ф.С. Это кшатрийский подход. Слава богу, жить в эту эпоху прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе.

Д.А. Твоя постановка вопроса имеет право на существование, но из этого есть некие следствия. И если мы, боясь этого следствия, о котором ты говоришь, начнем блокировать свободу телесных трансформаций, то мы приготовим путь антихристу еще лучше.

Ф.С. Я и не говорю, что надо что-либо запретить.

Д.А. Леонид предлагает дифференцировать права избирателей по принципу их социальной значимости. Есть прекрасный персонаж по фамилии Александр Скобов. Публикуется в «Гранях». Он давно ругает Латынину: в случае введения новых избирательных цензов произойдет такой тектонический поворот в истории западной цивилизации, что обратной дороги долго не будет.

Ф.С. Леонид не предлагает у кого-то что-то отнять, он предлагает добавлять бонусы социально-активным индивидам. 

Д.А. Формально добавление прав одним автоматически урезает права другим. Аналогичный случай – если у некоторых высших слоев остается один голос, а у меня получается 1/16. Это чистое лукавство: здесь мы добавляем, а у остальных якобы ничего не отнимаем. Отнимаем.

Ф.С. Можно сказать, что человек, который, например, зарабатывает больше денег, у кого-то их отнимает?

Д.А. Нет. Потому что еда, которую я ем, безотносительна, она настоящая. А вот голоса – это чистая абстракция. У меня нет ничего реального. У меня есть голос. Он абстракция, я его не ем. И автоматически получается, что если у кого-то этих голосов больше, чем у меня, у меня его забрали, я стал менее влиятельным, чем был, именно настолько, насколько другой стал более влиятельным.

Ф.С. Тебя же никто не ограничивает в развитии.

Д.А. Выслужись на фронте, получишь личное дворянство, и будут у тебя все права. Чем это отличается в принципе от феодализма?

Ф.С. Это отличается очень существенно, потому что здесь не просто «выслужись перед кем-то и чего-то получи в виде Георгиевского креста», ты можешь в принципе принимать более активное участие в социальной жизни…

Д.А. Предполагается, что есть судьи, которые оценивают мое участие в социальной жизни.

Ф.С. Существует система экзаменов. Например, существует система правил дорожного движения.

Д.А. Чем больше у меня голосов, тем больше я конформист в этой системе. Больше всего голосов будет у холодноглазых гебистов, которые на Уолл-стрите сидят. Приезжай и посмотри на людей в Даун-тауне, которые ходят на работу. Холодноглазые, в костюмах, как комсомольские работники в Советском Союзе. Вот у них будет прав больше всего. Именно потому, что у них их и так много. Потому что, чтобы стать полноправным гражданином, я должен буду стать конформистом и идти по правильным карьерным лестничкам. Потому что если я авангардный писатель, у меня не будет прав, и я не смогу их получить. Потому что я не пройду комиссии.

Ф.С. А если комиссия будет состоять из авангардных писателей?

Д.А. Как ты себе это представляешь? Нужно, чтобы авангардные писатели сделали насильственную революцию и учредили такой тип социального устройства. Главная проблема и у Леона, и у остальных, с кем я беседовал, – объяснить, каким образом они собираются эту систему внедрять. С помощью революции? Или с помощью революции сверху? Кто будет делать? Пиночет? Путин?

Ф.С. Не Пиночет и не Путин. Эта идея предполагает гражданское развитие. И люди, которые выстраивают гражданское общество, говорят: «Давайте попытаемся в зависимости от того, какую социальную роль человек играет, какую гражданскую позицию занимает…»

Д.А. Само представление о социальной роли, будучи институционализировано, просто угробит свободу социума, сам этот свободный социум. Он свободный потому, что я могу быть Ванькой с Пресни, я могу быть кем угодно – я свободный человек, который имеет право голоса. И, может быть, именно я двигаю социум вперед, а не клерк с Уолл-стрит. А в системе, оценивающей социальную роль, именно эта роль и будет навязываться, формируя социальный конформизм. Автоматически если я нонконформист, я не занимаю в этой системе никакого места. Панки не имеют гражданских прав, само собой. Ты должен быть добропорядочным членом социума. Только в этом случае у тебя будут возрастать голоса. Правильно родил ребенка – нормально, молодец. Гомосексуал – иди в задницу, если ты в России. 

Я сразу вижу жуткую, зловещую, устойчивую иерархию, которая будет социализировать людей добровольно-принудительным образом с помощью этих систем. Система, которая захочет утвердить себя на века и не подвергаться трансформации, потому что трансформация всегда приходит из маргинальных сред. Система, которую предлагает Леон, обезопасит себя навсегда от всех маргиналов.

Ф.С. Не от маргиналов, а от безответственных избирателей.

Д.А. Но этим ты убережешь себя равно и от эволюции и прогресса.

Ф.С. Ты не можешь не замечать, что, в Норвегии или в Швеции, где общество сейчас достаточно зрелое, все равно существует шведский вариант ватников, которые идут за популистскими агитаторами, шведский вариант людей абсолютно равнодушных, не приходящих на выборы.

Д.А. А человек, у которого есть солидный счет в банке, не может быть популистом или сторонником популистов?

Ф.С. Именно поэтому у человека, который занимается социальным волонтерством, как мне представляется, должна быть большая возможность влиять на судьбу страны и политическую организацию, нежели у человека, который коллекционирует «Роллс-Ройсы».

Д.А. Меня удивляет, что ты с этой идеей соглашаешься. Ты написал «Мир власти в «Розе Мира» и не видишь в этой идее все того же, того же зерна. Вопрос в судьях и арбитрах. Я не понимаю, почему эти арбитры будут хорошими. Тимуровцы в Советском Союзе тоже поощрялись.

Ф.С. А возможно общество, в котором нет никаких арбитров? 

Д.А. Я не особо вижу возможности человеку на Земле устроиться более-менее хорошо. Но недаром западное общество шло именно к той системе, которая там есть сейчас. А ту систему, которую мы обсуждаем, предлагают в основном русские либералы, которые вместе с Путиным пытаются научить Запад, как лучше жить, и считают себя наследниками традиционных европейских ценностей, только немножко других, не таких, как у Путина.

Вопрос в том, больше в социуме этого арбитража или меньше или он рассеян. Всеобщее избирательное право – это общая социальная вещь. Например, научное сообщество – не такая общая вещь.

Ф.С. Согласен. Научное сообщество – это сектор в социуме, а избирательное право – универсалия. Когда ты приходишь в вуз, ты можешь принять или не принять правила игры. Но когда ты приходишь голосовать за политическую партию, то фактически это некое онтологически данное тебе право, в котором ты абсолютно равен с любым другим гражданином. Здесь нет у тебя арбитров никаких. Ты им владеешь врожденно. И тут получается, что мы вводим институцию, которая будет контролировать и регулировать то право, которым сейчас ты обладаешь от рождения.

То есть мы опять говорим о секторальности и универсальности. Я понимаю, почему ты не возражаешь против экзаменов в институте, но возражаешь против того, чтобы были экзамены при реализации избирательного права. Действительно, экзамены в институте – это сектор, это определенная линия, которую ты можешь принять или находиться в абсолютной оппозиции и выбирать альтернативу, можешь быть в мейнстриме, а можешь его игнорировать. Избирательное право тебе дается от рождения. Тебе не нужно доказывать, сдавать какие-то экзамены для того, чтобы им воспользоваться при достижении определенного возраста. Оно является неотъемлемым твоим правом, тебя никто не может в нем ограничить.

Д.А. Я могу прийти на избирательный участок, предварительно сказав, что я ненавижу науку. А в новом обществе тебе скажут – раз ты ненавидишь науку, то какие тебе права, ты социально безответственный.

Ф.С. Ты отметил, что тема избирательного ценза интересует именно часть российских либералов, которые хотят научить Запад. Но ведь возможно, в случае этих российских либералов работает эффект преимущества отставания. Именно потому, что Россия является отсталой страной, многие люди, находясь на другом уровне развития, придумывают креативные идеи, которые Запад не может придумать просто потому, что он сыт и всем доволен и сидит на газовой трубе известного персонажа. Не стоит думать, что российский либерал такой злой и примитивный, мечтает о Пиночете и хочет втесаться в новую властную иерархию. Я, как ты знаешь, не отношусь к числу любителей Пиночета.

Д.А. Они дождались своего Пиночета, просто он неправильным оказался.

Ф.С. Системные либералы в России так долго об этом говорили в начале 90-х. Они мечтали об утопическом Пиночете, забыв о том, что антиутопия – это реализованная утопия.

Д.А. Я просто считаю, что попытка блокировать маргиналов с одной стороны автоматически приведет к блокировке маргиналов с другой стороны, то есть творческих сил, культуры. И избежать этого не получится. Как в свое время в сумасшедшие дома попадали как реальные сумасшедшие, так и мистики – когда появились сумасшедшие дома.

Я считаю, что оптимизировать гражданский процесс можно только развитием демократии, а не ее урезанием. У тебя как у гражданина есть возможность идти в низшие классы, просвещать их, работать с ними. А то ведь к рабочим идти неохота, проще заткнуть их куда-нибудь подальше, чтобы не высовывались.
Дело в том, что они считают, что можно жить за колючей проволокой. То есть вся эта система, более жесткий, более мягкий ее варианты, предполагает, что можно сделать мир сытых, богатых, интеллигентных людей, который будет как-то отгорожен от неприятного мира всяких люмпенов. Вопрос, как отгораживаться. Колючей проволокой? Под током? А вы готовы жить на самом деле в гетто, пусть и в богатом, с остальным миром за его порогом? Потому что разделение вот только стоит ввести, как оно будет расти и углубляться дальше. Процессы такого рода, как правило, долговременные, их нельзя запустить и остановить по своей воле. Если вдруг удается инициировать такой процесс, он дальше начинает катиться, как преступность в городе – она растет длинной-длинной волной, 20 лет растет, ничего не получается сделать, потом вдруг начинает падать, падает 20 лет, и падение начинается еще до каких-либо реформ.

В идее привилегированного меньшинства я интуитивно вижу какую-то чернуху. Мне самому такие идеи в голову приходили, но я вижу в этом черное, фашизм. Общество, пресыщенное демократией, возвращается к своим корням: хватит, наигрались. Проблема еще и в том, что люди, которые хотят установить имущественный ценз, считают, что главное право у человека – это право собственности, а остальные свободы могут быть урезаны, так как они вторичны по отношению к главному праву собственности. Так вот, с моей точки зрения, это утопия дурного вкуса, потому что при таком развитии общества власть неизбежно будет сконцентрирована у маленького в процентном отношении количества людей. И если остальные свободы вторичны по отношению к праву собственности, это автоматически приведет к тому, что их не будет вообще, потому что не бывает осетрины второй свежести.

И это значит, что права на собственность тоже не будет, потому что оно у тебя есть, пока ты сильный. А если тебя система выкинула за свои пределы, то ты признан полностью социально безответственным. До свиданья, друг. Твое имущество конфискуется. То есть через эту систему они еще могут прийти к нелюбимому ими социализму, только с другой стороны. Меня удивляет, что они этого не видят. Неужели настолько им хочется изолироваться от люмпенов?

Ф.С. А что делать с доминированием неквалифицированных людей, которые навязывают свои представления квалифицированному меньшинству о том, как правильно? Если ты любишь Баха, а в маршрутке вынужден слушать какого-нибудь Стаса Михайлова, наверное, захочешь отгородиться. И у меня ни желания, ни способностей нести музыку Стравинского или Прокофьева водителям маршруток, предпочитающим шансон.

Д.А. А будет ли новая элита слушать Стравинского? Есть большая вероятность, что элита будет слушать совсем другую музыку. Вот я смотрю на научное сообщество, и мне кажется, что 90% научного сообщества нужно деквалифицировать.

Ф.С. Получается замкнутый круг, потому что всякий раз, когда люди выходят на уровень властвования, происходит остывание провиденциального духа. Получается, что всякий раз, как только выстраиваемая система, которая воспринимается как более продвинутая, начнет в своих контурах застывать, необходимо будет ее обновление. Мы с тобой сейчас критически смотрим на западную демократию, мы написали про «изнанку» Запада, о том, что даже в этом западном прекрасном мире существуют люди конъюнктурные, мечтающие о мировом господстве, готовые продавать свои ценности, спекулировать на них. Одни готовы продать себя за газ, другие готовы уничтожить страну, чтобы этот газ получить, одни врут про то, что «бандеровцы распяли ребенка», а другие врут о том, что в Ираке есть бактериологическое оружие. Понятно, когда Чуркин-Путин врет, но когда врет представитель США в ООН, это гораздо более жуткое зрелище. Получается, что система демократии на сегодняшний день обнаруживает массу проколов, не демократии как таковой, а тех реальных, воплощенных в истории структур, которые поддерживают существование этого принципа на плаву, но сами по себе эти структуры поражены массой пороков.

Д.А. Я понимаю, есть соблазн мечтать о приходе какого-нибудь нового Солона или кого-нибудь в этом духе, который восстановит павшую демократию, обладая диктаторскими полномочиями, а через несколько лет он все вернет, но уже в очищенном виде.

Ф.С. Я не примитивизирую ситуацию и не говорю о персоналистической революции. Существуют активные группы, которые настойчиво пропагандируют, настойчиво агитируют за те или иные ценности, системы отношений, социальные иерархии и т. д. (в данном случае слово «иерархии» не нужно воспринимать как безусловно негативное), а ведь это предложение альтернативных моделей в каком-то плане является давлением на пассивное большинство. Ты это не любишь, но для меня очень важно, что активное меньшинство запретило пассивному большинству курить.

Д.А. Но оно могло бы запретить что-нибудь другое, далеко не столь приятное.

Ф.С. Могло. Но мы наблюдаем вполне приятные запреты. Например, то, как активное меньшинство добилось отмены смертной казни. На тот момент, когда продавливалось решение об отмене смертной казни, согласно результатам опросов большая часть населения, например во Франции, не поддерживала ее отмену.

Д.А. Да. Это никогда не решалось на референдуме. Но точно так же нигде в мире не утверждалась организация какой-нибудь тайной службы. Все спецслужбы в США неконституционны в этом смысле. То есть это обоюдоострый механизм.

Ф.С. Именно благодаря активному прогрессивному меньшинству общество эволюционирует. Если бы сейчас состоялся референдум в Финляндии или в Норвегии, то большинство населения высказалось бы против возвращения смертной казни. 

Д.А. Это все тот же вопрос о прогрессорстве и шире – о патернализме. Наблюдая за жизнью слаборазвитой цивилизации, мы должны ей помогать или нет? Потому что если мы начинаем ей помогать, она вместо того, чтобы развиваться, начинает деградировать, потому что она снимает с себя ответственность за свое дальнейшее развитие.

Они уже взрослые люди, это уже не дети. Многие обвиняют современный западный мир в том, что он начинает идти в этом направлении: человек всегда воспринимается как ребенок и всегда нуждается в контроле со стороны социума. Он не может сам отвечать за свой выбор – толстеть ли ему, курить ли ему. Социум на него давит, потому что он же ребенок, он не соображает, он не здоров, ему надо помогать. Всегда. Он всегда нуждается в помощи.

Ф.С. Где границы между необходимой помощью человеку и такой помощью, которая блокирует его развитие? Здесь тончайшая грань, и в каждом конкретном случае все нужно заново и заново верифицировать. Нет универсального рецепта. А может быть, и невозможно верифицировать. С ребенком это особенно наглядно. Действительно, не поймешь, может, в этот момент ты блокируешь возможность какого-то творческого рывка у ребенка какой-нибудь простой подсказкой.

Д.А. В очередной раз мы пришли к выводу, что алгоритмы не работают…

Ф.С. И все же социум – это не индивид, и для функционирования социума алгоритмы и какие-то номинальные рамки необходимы. 

 

 

Акция Павленского провела еще один рубеж внутри российского общества. Речь идет не об изобличении пресловутых "ватников", а о либерально-демократической общественности. Вот так отреагировала на акцию Павленского уважаемая Л. Алексеева:

"Я категорически осуждаю его акцию. Я считаю, что действовать надо словом, а не насилием, Зачем поджигать двери? Это не дело. Если это перформанс, то это идиотский перформанс. Представляете, начался бы пожар, а внутри люди, они не смогли бы выйти, у них семьи и дети. Если бы люди сгорели, это как? Сначала все-таки его — к медикам. Нормальному человеку такой перформанс в голову не придет".

Алексееву уж точно нельзя заподозрить ни в имперском мышлении, ни в нечестности. Но даже она при виде акции Павленского как будто забывает, что такое советская карательная психиатрия (слова о том, что бедные сотрудники госбезопасности не смогли бы вырваться из здания на Лубянке, вообще трудно комментировать без сарказма; как пошутил один из авторов в Фейсбуке «как же, ведь за дверью мог быть детский сад!»). Алексеева пытается говорить как «нормальный» рациональный человек, любящий музеи и театры и не любящий авторитарную деспотию. Но эта нормальность и рациональность уже какой-то другой эпохи, навсегда ушедшей в небытие. Часть либерально-демократической общественности России в очередной раз пытается догнать Запад – при помощи практик минувших эпох и в их стилистике. Но провал демократического проекта 1991-2015 гг. свидетельствует о том, что старые формы борьбы с российской деспотией недостаточны (что, конечно же, не означает, что они не нужны). Для того, чтобы уничтожить пост-советскую диктатуру нужен художественный прорыв – и именно он обнаруживается в искусстве Павленского.

Именно в искусстве. Рассуждения о том, что акции Павленского – это не искусство, относятся опять же к пронафталиненной иллюзии о том, что есть какой-то универсальный архетип искусства. Который непременно включает предметность («он что – картину или книгу написал?») и предполагает то, что «культурный продукт» производится для респектабельного музея (частного или государственного) или театра с позолоченной правительственной ложей. А еще лучше – по их заказу.

Еще один аргумент, который поражает своей гражданской импотенцией: «Павленский нарушил закон». Борьба за гражданскую свободу выше формальных законов. Отечественные либеральные законники могли бы вспомнить о борьбе за гражданские права в Индии в 20-40-е гг. и в США в 50-60-е. Махатма Ганди и Мартин Лютер Кинг нарушали законы. И подвергались за это аресту. И это при том, что суды в английской Индии не были басманными, а США того периода – это демократическое государство. Павленский выступил не против законов, а против диктатуры. И обвинять его в нарушении законов могут только те, кто готов смириться с диктатурой, те, кто в современном российском государстве продолжает видеть своего защитника от мнимых опасностей. Горящие чекистские врата ада для таких опасливых отечественных поборников демократии оказываются раздражителем, они показывают их совести, что в России существуют люди, которых эти врата не одолели.

 

 

Интересно, чем именно руководствовался уважаемый профессор Зубов, аргументируя "опасность для российских властей" введения экономических мер против Турции? Опасность, согласно Зубову, заключается в том, что "очередные ограничения для простых граждан [...] ухудшат социальный климат в России и вызовут недовольство со стороны народа". "[...] Если в результате этой войны люди лишатся возможности отдыхать на своих любимых курортах, последствия могут быть довольно серьезными. Поэтому, я повторяю, сейчас российским властям надо проявить максимальную сдержанность, любые резкие действия опасны", - утверждает профессор.

У меня возникает целый ряд вопросов. К кому именно обращается профессор? К российским властям? С какой целью? Помочь им упрочить свое положение в стране и не потерять власть? Дать косвенный сигнал тому сегменту рооссийского общества, которое ездит на турецкие курорты, что неплохо бы и проявить недовольство как-нибудь не на кухне? Он считает, что этот сегмент общества реально способен на открытое проявление недовольства? Он считает, что это проявление недовольства может быть настолько жестким, что будет представлять опасность для власти? 

Вот народ Северной Кореи, например, в Турцию не ездит. И 70 лет уже открытого недовольства особо не проявляет. На определенных стадиях ужесточения диктатуры успешные действия снизу по ее ослаблению и преодолению становятся уже почти что невозможными - и рушатся диктатуры либо в результате внешнего воздействия или "революций сверху".

Но, может быть, это тонкий академический сарказм? Симуляция симуляции? Может быть, профессор Зубов, осознавая симулятивную природу путинского режима, разыгрывает спектакль? Мол, давайте допустим, что Россия - страна как страна. С обратной связью и высокой значимостью общественного мнения. И он играет роль эксперта в такой стране, который по вполне либерально-демократическим правилам дает властям рекомендации. И при этом аргументирует свои рекомендации, делая вид, что слой жителей России, проводящий отпуска на турецких курортах, вполне аналогичен lower-middle классу в странах Запада.

Или тут к месту Кэрролл? "Мы же с вами в глупом положении, - говорила Алиса Мыши, - а настоящие англичане, когда попадают в глупое положение, делают вид, что они никуда не попали, а ведут светскую беседу".