Часть VIII введения к трактату "Механизму империосферы".

После очередного экскурса в область психологии вернемся к теме мировых законов - теперь речь пойдет непосредственно о законах исторических.

***

Дофалесовы времена текли, с одной стороны, по хорошо обкатанным камням замкнутого кольцом русла. Все закономерности исторического потока говорили о бесконечной повторяемости. Повторяемость, кажется, и выступает внутренним признаком закономерности. Неповторимое неподзаконно. Были вечера и были утра, господин Люй встречал весны и осени, и ветры вечно возвращались на свои небесные круги. Мировое древо соединяло эти круги с неподвижным корпусом космического граммофона – в Поднебесной знали, что небо круглое, а земля квадратная. Мастер звука опускал на винил мировых сфер свою иглу – и караваны верблюдов восходили и нисходили по шелковым нитям звука, сплетенным мойрами в простой или сложный, но все же неизбежно семплированный узор.

С другой стороны, мирное безнадежное звучание заевшей и все более заезженной пластинки – песни о золоте становятся песнями о железе – неожиданно прерывается. По ее поверхности разбрасывается песок непредвиденных событий, вселяющий тревогу, страх и надежду. Люди встречают приплывшее на челноке из мира мертвых солнце – но этот ритуал нарушается, солнце скрывает неведомая тень, приводящая в ужас даже животных. Несколько затмений совпадает с кончиной нескольких правителей – и неведомое случайное вновь обнаруживается как неведомое закономерное.

Закономерность не менее таинственна, чем случайность. Говорят, наука расколдовывает мир – нет, она все новыми способами его заколдовывает, заклинает своими все более мудреными свирелями – и из горшка факира встают все новые пирамиды черепах. Зомбировать мир – мечта такого колдуна. Если мир – автомат, машина, то появляется теоретическая возможность стать богом этой машины, сесть за ее руль – и однажды появиться в белом костюме, Сталиным из «Падения Берлина», божеством из самолета, и решить все человечеЗаконские проблемы. Дружба ненадежна, поскольку табачок у фюреров всех уровней всегда врозь – и алкалоиды этого табака отнюдь не расширяют сознание ни активным, ни пассивным курильщикам. Под влиянием таких флюидов решением проблем видится замена всех частей тела и ума индивидуума и универсума протезами. Божество из машины – это божество машины, божество машин и для машин, но не для живых. Машина – его икона. Никаких живых для него нет, не может и не должно быть. Живое – это всего лишь движение мертвой материи. Протез оказывается изначальностью, здоровым членом, живой же орган – болезнью и порицаемым извращением.

Мир внешний и внутренний последовательно становится суперколесом, сверхчасами, гиперарифмометром и мегакомпьютером. Но сон, навеваемый тиканием этих часов, снова и снова, но всегда нежданно и негаданно, прерывается освобождающим звоном воскресного будильника. И становится ясно, что все и всяческие часы рождаются на свет именно в душе, чающей этого благовеста, создаются из жажды любви в качестве ее подобия, суррогата и – в патологическом случае – симулякра.

Мир человека был болен машиной, желал ее и боялся, хотел над ней власти, оставаясь ее винтиком – еще до всякого колеса, рычагов и блоков, штамповавшихся в качестве ее деталей. И в перспективе, как удачно заметил Пепперштейн – полностью и до последней глубины окультуренный мир алюминиевых огурцов на брезентовых полях. Впрочем, у брезента и не может быть глубины. Скрытая цель такого окультуривания – исчезновение самого окультуриваемого в плоских глубинах культиватора (культиваторного механизма?). Однако в достаточно мокром остатке все равно получается фарш пушечного мяса, без которого механизм все же не желает функционировать, хотя в шахматы уже обыгрывает.

Миром правили закон и судьба, равно слепые в своем фальшивом беспристрастии. Суррогатное беспристрастие судьбы - в ее неумолимой беспричинности. Псевдобеспристрастие закона - наоборот, в его не менее неумолимой и в идеале абсолютно предсказуемой причинности. Кости и шахматы. А что до их слепоты - так можно на изваяния посмотреть. И Фортуну, и Юстицию римляне изображали с повязкой на глазах. Доказательство от очевидного, так сказать.

Законы универсума, законы государства - могут сказать, что одни естественны, а другие - искусственны, конечно, но демаркация тут настолько антропоцентрична, что брезгливо скривился бы не только Витька Корнеев. Тут вполне можно довериться словоупотреблению. Закон есть закон, одно слово. Законы государства мыслились данными богами, как и законы "природы". А человек и государство - вещи во тьме вещей. Затем государство стали мыслить как продукт общественного договора - ну так теперь и законы природы вполне представимы как продукт реальности консенсуса. Ищи-свищи эту демаркацию, пройди под радугой.

Работа в законе делает свободным, то есть осознающим необходимость работы, места работы и характерной надписи над входом в место работы. О лучшем жребии, лучшей судьбе для смертного в этом месте сказал оракул.

А если снять повязку? И снова увидеть лица - а не только нити, маски и функции (то есть цепи, кандалы и орудия пыток)? Отказаться от допросов с пристрастием и не назначать уделов? В подлинно беспристрастном все-лицеприятии, говорят, не принято судить и можно не приходить на суд. Где не надо и не о чем умолять, поскольку все увидели и увидены - в радости, которую не отнимет никто.