Часть ii введения к трактату "Механизмы империосферы"

Экзистенциальная этико-психологическая проблематика пронизывает всю человеческую реальность. Можно попытаться объявить некоторые сферы человеческой деятельности «внеэтичными», можно убегать от сущностных переживаний в холодные прагматические интеллектуальные сферы, относиться к познанию мира как к решению шахматного этюда, вечно (впрочем, не далее, чем до конца ледникового эона) складывать из льдинок слово «вечность». Но этика и психология пробираются на осознаваемую поверхность индивидуальной и социальной реальности даже из глубин физики элементарных частиц. Даже если читателя не волнует, какие переживания испытывает элементарная частица при столкновении с другой в Большом Адронном Коллайдере (авторы будут искренне сожалеть, если дело обстоит именно так), то рождение у него под боком искусственной сверхновой или хотя бы взрыв водородного «Малыша» все же выведет его из состояния если не ментального и душевного, то хотя бы физического равновесия.

Сознание есть фундаментальная характеристика любого опыта. Если подходить к проблеме строго эмпирически – то у нас не окажется достаточных оснований для того, чтобы отвергнуть гипотетическую возможность наличия если и не аналогичного человеческому, то хотя бы латентных форм сознания даже и у вышеупомянутых элементарных частиц. Бездоказательное утверждение обратного было бы проявлением самой обыкновенной ксенофобии в форме антропоцентризма, а в пределе и солипсизма. Догматический редукционизм ущербен именно с этической точки зрения – и последовательно ведет к проповеди царственного достоинства шестеренки в механизме мирового безличного ГУЛага. Эта идеология, впрочем, как показала историческая практика, может более чем лояльно относиться и к ГУЛагам вполне конкретным и земным, с висящими над каждым начальственным столом портретами Большого Брата, фасон усов и сорт табака в трубке которого жестко детерминированы субатомной ситуацией в первые миллисекунды после Большого Взрыва.

Поэтому гипотетически вполне возможно говорить о некоей иной, нечеловеческой форме сознательной или квазисознательной жизни, проявляющей себя в жизнедеятельности человеческих коллективов. И уж во всяком случае, можно пользоваться подобной метафорой в качестве удобной наглядной модели, описывающей поведение различных социальных образований. Такой прием будет методологически обратным по отношению к ничуть не более корректному приему психологов-бихевиористов, предлагающих рассматривать психику человека как механизм чисто внешних стимулов и реакций.

Так или иначе, но образ внешней насильственной власти человеческое сознание склонно персонализировать. Эта персонализация, с одной стороны, является характеристикой некоторых форм до-рационального сознания, свойственных человеку в раннем детстве и не только – именуемых часто «мифологическим сознанием». Но в современной психологии благодаря работам Юнга возникло течение, рассматривающее «мифологическую персонализацию» еще и как попытку адаптации к «дневному» опыту данных, полученных в результате прорыва к глубинным пластам сознания (осознаваемым обыкновенно человеком в малой степени, а потому получившим наименование «(глубинного) бессознательного»).

Юнг ввел в психологию концепты «коллективного бессознательного» и «психологического архетипа». Вместе с Фрейдом, вряд ли даже подозревавшим, какому интеллектуальному течению тот открывает дорогу, они стали одними из лидеров новой революции – революции общеконцептуального толка, далеко вышедшей за пределы собственно психологии, а точнее, раздвинувшей границы предмета психологии до пределов универсума. Именно в рамках пост-юнгианского дискурса в пределе любая проблема может быть рассмотрена как проблема психологическая.

Юнг открыл новый ракурс рассмотрения мировой мифологии – предположив, что, проникая в глубинные слои собственной психики, человек может пережить события, которые могут быть интерпретированы как «встреча с высокосуггестивной сущностью». Эти сущности могут восприниматься человеком, к примеру, как родительские или родственные фигуры, как фигуры дружественные или враждебные. Юнг предположил, что именно эти фигуры, которые он назвал «архетипическими», и описываются в мифах различных народов мира. Далее была выдвинута гипотеза, согласно которой эти фигуры/переживания являются базовыми, общими для большинства представителей человеческого сообщества. Последние, таким образом, в рамках данной модели оказываются имеющими общую психологическую основу (источник, надстройку). Это общее психологическое «пространство» у Юнга получило наименование «коллективного бессознательного».

Далее в рамках пост-юнгианского направления не мог не возникнуть вопрос об онтологическом статусе психологических реалий. Что собой представляют «миры сновидений» или то же самое «коллективное бессознательное»? В результате поисков «новейшей онтологии» были реабилитированы многие давно отвергнутые и забытые философско-научным мейнстримом концепции. «Новейшая онтология» (ярко проявляющаяся, к примеру, в трудах психологов и философов т.н. «трансперсонального» направления – Уилбера, Грофа и др.) отошла от базового для нововременной модели концепта «здравого смысла», согласно которому истина вполне открыта для «трезвомыслящего» буржуа. Последнему «естественный свет разума» открывает все, что может быть познано – познано, в буквальном смысле слова, не отходя от кассы. «Новейшая онтология» же наследует философам-романтикам, для которых наиболее глубокие познавательные акты совершаются в состоянии далеко не будничном – в состоянии инсайта, экстаза. В этой новой парадигме этические и иные установки познающего прямо влияют на формирование его картины мира. Единая механистическая реальность становится всего лишь одним из возможных взглядов, реальность как целое открывается в своем плюрализме, «расслаивается» на множество «миров», в котором прежняя буржуазная (не в марскистском значении этого слова - мы просто вспоминаем добропорядочного буржуа как носителя вышеупомянутого common sense, здравого смысла) «объективная реальность» оказывается не более чем «реальностью консенсуса».

Архетипы власти занимают далеко не последнее место в психической реальности человека. Вполне вероятно, что они имеют отношение к до-человеческим пластам психики, поскольку иерархические отношения господства и подчинения мы можем наблюдать и у других биологических видов (прежде всего, у животных). Таким образом, чтобы решить экзистенциальным образом проблему власти/подчинения, человеку приходится работать с весьма глубокими программами сознания/бессознательного. Прямое отношение к проблеме «великодержавной психологии» имеют и другие древние программы – различение по принципу «свой/чужой», корневое для различных видов ксенофобии и шовинизма, инстинкт самосохранения и многое другое.

С другой стороны, проводники государственной воли апеллируют не только к биологическим сторонам человеческой природы, не только к страхам и желаниям, связанным с проблемами выживания и благосостояния. В политической борьбе активно используется практически весь арсенал лексики, отсылающей к высшим способностям нашего существа – «свобода», «любовь», «долженствование», «альтруизм», «самоотверженность», «мужество». Этот список легко может быть продолжен. Государство демонстрирует себя как защитника тех или иных сакральных ценностей, а в пределе предлагает в качестве таковой ценности самое себя. Защитник и подзащитный становятся одним целым. Таким образом, государственная власть пытается вплести в ткань своего образа в сознании человека, по существу, весь мир почитаемых человеком ценностей и идеалов – «веру», «родину», «семью», «предков», «святыни». Государство позиционирует себя в качестве защитника – объект же защиты легко может меняться. Объектом госпатронажа может стать чистота народной крови, нерушимый мир между народами, всеобщее благоденствие, правоверие, общественная нравственность. Своеобразная диалектическая ирония заключается в том, что будучи одним из возможных манифестаций принципа принуждения, государство пытается поднимать на свой деревянный или ядерный щит саму противоположность этого принципа – принцип свободы. «Тем, кто не хочет кормить свою армию, придется кормить чужую». «Чтобы избавиться от дракона, нужно иметь своего собственного».

Нетрудно заметить, что две последних формулы - вторая в ироническом ключе, а первая на голубом глазу – декларируют основной принцип рэкета. Тиран, эксплуататор, насильник, грабитель, перейдя к системному методу работы со своими жертвами, пользуется идеологическими методами контроля, пытаясь предстать в образе защитника от порабощения другими бандитами. Однако позиция «меньшего зла» обычно представляется узурпатору непривлекательной, шаткой, небезопасной для его власти. Поэтому меньшее зло становится в идеологической доктрине относительным, а то и абсолютным добром, а рабство у тирана – самой настоящей и, может быть, единственно возможной свободой, которой угрожают внутренние и внешние враги господина-суверена.

Итак, великодержавие (мы вводим термин "метадержава") может быть рассмотрено не только как некая в непосредственной физической эмпирике данная нам совокупность государственных институтов. Метадержава может пониматься как умопостигаемая реальность, в той или иной степени обуславливающая функционирование государственных институтов и людей, вступающих с государством в те или иные отношения. Она может быть рассмотрена как живое существо со своим полноценным, хотя и отличающимся от человеческого, сознанием и волей - причем сознание это, как можно предположить, не чуждо рациональности, и рациональность эта может быть постигнута. Наконец, метадержава может быть рассмотрена как юнгианский архетип коллективного сознания/бессознательного.