В появившейся несколько лет назад статье Дениса Наблюдателя «Апология либерализма. Памфлет» было отмечено, что стремление вывести из мифа Андреева апологию целостности государства (в частности – российского), охватывающего все политико-географическое пространство соответствующей метакультуры, наталкивается на серьезные трудности. Полагаю, что будет небезынтересно еще раз обратиться к этой теме, акцентировав внимание на ее историософских (метаисторических) аспектах – особенно в связи с вопросом стремления современной Украины к максимальному дистанцированию от режима РФ.
В историософской части андреевского мифа есть весьма любопытное замечание, которое отчасти оправдывает российскую экспансию в XVIII веке. По крайней мере, эту фразу Даниила Андреева можно соответствующим образом прочесть: «…сколь пустыми ни кажутся нашему взгляду войны Анны, Елизаветы и Екатерины, но некоторыми из них преследовалась цель, неясная самим исполнителям, но имеющая метаисторическое оправдание. Благодаря им к XIX столетию государство приобрело те географические контуры, которые совпали в общих чертах с границами сверхнарода. Этим была устранена опасность, так грозно осуществившаяся в истории большинства других культур: опасность дробления на несколько устойчивых государственных единиц, веками раздиравших тело и душу своего сверхнарода кровопролитной борьбой и духовным соперничеством» (РМ, 334).
Означает ли это, что для Андреева любой политический моноцентризм представлялся благом и условием осуществления метакультурами своих миссий? Если мы внимательно посмотрим на тексты Андреева, то увидим другую картину.
Любопытно, что Андреев соотносит Афины времен Перикла с браком Демиурга и Соборной души. При этом Афины были лишь одним из множества эллинских полисов. То есть раздробленность Эллады не стала препятствием для отмеченной Андреевым иномерной иерогамии. И это при том, что афиняне и жители других эллинских полисов были представителями не различных, а одного и того же этно-лингвистического сообщества. Сходная ситуация наблюдается и с Германией. Именно в период ее раздробленности (по крайней мере, в конце XVIII – первой половине XIX века) Соборная Душа Германии и Демиург Северо-Западной метакультуры состояли в браке (РМ, 230). И именно объединение Германии «железом и кровью» в период поздних Гогенцоллернов в мифе Андреева связано с утратой ее Соборной Душой положения супруги Демиурга: в XIX столетии «II германский уицраор стал настолько силен, что плен этой соборной Души в одной из цитаделей Мудгабра превратился в почти полное порабощение ее воли, и демиург вступил в союз с другой Великой Сестрой, соборной Душой Англии» (РМ, 230).
Среди государств, перечисленных Андреевым наряду с Афинами Перикла, мы находим и целостные могущественные образования, такие как Египет XVIII династии («до Тутанхамона»), империи Тан и Сун (РМ, 278). Но эти три государства в мифе Андреева были связаны не с уицраорами, а с эгрегорами.
Многие целостные государственные системы оцениваются Андреевым негативно. Например, Персидское государство, инициировавшееся уицраором и охватившее все географическое пространство Иранской метакультуры, рассматривается Андреевым как основная причина того, что метакультурой воплощения Планетарного Логоса не стал Иран: «…империя Ахеменидов – сумела затормозить всякое духовное развитие, вызвать окостенение религиозных форм маздеизма, заглушить его мистику, окаменить этику, направить не на религию, а на себя поток эстетики, а душевную энергию сверхнарода переключить на создание великодержавной государственности. Когда эта империя, наконец, пала и Соборная Душа Ирана была на краткое время освобождена, сроки были упущены. Религия Митры, распространившаяся тогда, носит на себе отпечаток творчества слишком поспешного, откровения слишком неотчетливого» (РМ, 239).
Могущественное положение государства в Византийской метакультуре сделало невозможным для византийской церкви стать «формой совершенного народоустройства» (РМ, 269). Из логики мифа Андреева ответственность за это опять же несут уицраоры Византии (Андреев отмечает факт их существования (РМ, 187)). Более того, даже государственность, не связанная с уицраором, но охватывающая все пространство метакультуры, может нести в себе колоссальные антипровиденциальные потенции. К таковым в мифе Андреева относится государство Инков (РМ, 339-340).
Чем в мифе Даниила Андреева Россия XVIII века отличается от множества других моноцентричных деспотий? Прежде всего тем, что Второй Жругр до 1819 г. имел санкцию Демиурга метакультуры. Однако согласно Андрееву, это не предотвратило плена соборной Души Российской метакультуры в глыбах российского великодержавия. Более того, расцвет русской культуры в XIX веке оказывается в мифе Андреева отягощенным воздействием все того же Второго Жругра. Именно с его активностью Андреев связывает «насильственное обрывание жизни в Энрофе тех людей, которые были носителями светлых миссий, и в непосредственной связи с этим находятся трагические смерти, вернее умерщвления Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, омрачение и запутывание в безвыходных противоречиях Гоголя, Александра Иванова, Мусоргского, Льва Толстого, преждевременные смерти Владимира Соловьева и Чехова» (РМ, 410). Совершенно очевидно, что в данном случае Андреев говорит о периоде – как минимум – 1829-1910 гг.
Все это означает, что создание могущественной Российской империи даже в период сохранения «демиургической санкции» на Втором Жругре имело для грядущей истории русской культуры негативное значение. Очевидно, что многие ценностные установки Андреева ориентированы на целостность, даже монолитность. Не случайно слово «монолит» как положительный термин не раз используется Андреевым. И при этом Андреев вовсе не оказывается сторонником непременной целостности России. Весьма характерно его высказывание об Аляске: «Русская Америка, обогащенная открытием золота в ее недрах и пользуясь выгодами своей удаленности от метрополии, отделилась бы и образовала как бы вторую Россию, несравненно меньшую, но передовую, предприимчивую и, главное, демократическую. Обратное культурно-идеологическое воздействие ее на самодержавную метрополию активизировало бы силы освободительного движения в империи, придало бы ему совсем иную окраску, и к середине XX столетия, вместо изнемогания под властью Третьего Жругра, русские достигли бы уже более гармоничного строя и более нравственного, мягкого и справедливого уклада жизни" (РМ, 342).
Возвращаясь к приведенной в самом начале цитате Андреева, мы можем сделать вывод о том, что она противостоит другим его идеям и рождается из стремления Андреева дать оправдание сохранению «санкции демиурга» на Втором Жругре в XVIII веке. Объективированное и натуралистическое понимание этой «санкции» уводило Андреева от непредвзятой этической (а значит и метаисторической) оценки государственности Романовых до 1819 г. Присутствие «санкции» совсем не означало, что все масштабные акции российской государственности (в том числе и присоединение, подчинение и ликвидация Гетманщины и уничтожения Запорожской Сечи в 1654-1775) имели провиденциальное значение. Ведь, например, было бы довольно странно рассматривать утяжеление крепостного права в России XVIII века как следствие провиденциального воздействия на российскую государственность. И ликвидацию гетманско-казацкой социально-политической системы нужно рассматривать не как условие успешного развития общей для русских и украинцев метакультуры и расцвета русской культуры в XIX веке, а как тяжелый недуг этой метакультуры. Именно с присоединения Украины в 1654 г., особенно тех форм, в которых это поглощение осуществлялось, великодержавная романовская государственность получает тот самый импульс могущества, который и приводит ее и к подменам в деятельности Петра I, и к античеловеческим формам крепостничества при Екатерине II, и, в конечном счете, к открытому и активному противостоянию с провиденциальными началами метакультуры в XIX веке.