Введение
Что за странные сроки, на которые Даниил Андреев “назначал” появление Розы Мира - 60-е годы XX века? Ведь эта информация транслировалась ему инстанциями, наверняка осведомлёнными о воплощённости или невоплощённости в Энрофе душ, наделённых соответствующими миссиями. А предсказание делалось, самое ранее, в 1950 г., следовательно, все действующие лица уже были на земной сцене и не могли просто исчезнуть с неё незамеченными. Самым серьёзным препятствием выполнению их творческих задач, насколько можно понять из текста “Розы”, могла стать Третья мировая война, но после прохождения в 1962 году критической карибской точки напряженность стала спадать, и угроза миновала. Значит, можно надеяться на то, чтобы обнаружить среди деятелей начала-середины XX в. по меньшей мере одну “личность исполинского духовного роста”, которая показалась бы нам зачинательницей Розы Мира.
Косвенное подтверждение этому есть в следующем фрагменте (курсив наш): “...Если бы Провидение направило такую великую душу в наш век - а Оно ее уже направило - и демонические силы не сумели бы устранить ее, - это было бы для всей земли величайшим счастьем”. Возможно двоякое толкование этого фрагмента: либо душа, о которой идёт речь, “только направлена”, но ещё не родилась, либо она “направлена” в том смысле, что уже родилась и воплощена в Энрофе. Остановимся на второй версии, поскольку она согласуется с предполагаемыми сроками появления Розы.
По одной из версий, Андреев здесь имеет в виду самого себя, но она выглядит неправдоподобной. Андреев повсюду умаляет своё значение, доходя до утверждения, что “произошла бы самая печальная ошибка, если бы кто-нибудь заподозрил автора этой книги в претензиях на роль одного из основоположников великого дела – исторического, культурного и общественного – созидания того, что обозначается здесь словами «Роза Мира»” (РМ II 1). Никакая ложная скромность не позволила бы ему скрыть недовершенность своей миссии, он обязательно сообщил бы, что она перекладывается в силу обстоятельств на другие плечи. Если та “великая душа” действительно была не только направлена, но уже родилась, то речь идёт о ком-то другом.
Больше чем дарование, он должен быть личностью сверхчеловеческого масштаба. На эту гипотезу наталкивает пассаж, из которого узнаём, что Ницше идеалом сверхчеловека исказил и профанировал “тот идеал... который должен был бы уясняться сознанию его эпохи, если бы не он” (РМ Х 1). То есть, был и некий носитель светлой миссии, утверждавший этот идеал, симметричный ницшеанскому сверхчеловеку - “совмещение в одной свободной личности наивысшей одарённости с наивысшей силой и наивысшей праведностью” (там же). Это согласуется с культурно-духовными процессами в христианском мире, на которые было указано в предыдущей части статьи.
Если ключевые для грядущей Розы лица должны были жить и творить на земле в то время, когда Андреев получал о ней пророчества, и в них “страна - Россия - только предуказана”, то это означает, что такие лица находились одновременно в нескольких уголках планеты, в противном случае всё было бы определённо. Действительно, “не только в России, но и во многих других краях Земли – в первую очередь, кажется, в Индии и Америке, происходит тот же процесс: та же грандиозная потусторонняя реальность вторгается в человеческое сознание, сначала – сознание единиц, потом сотен, чтобы позднее стать достоянием миллионов”. (РМ XII 4) Обратим же свой взгляд на Индию. Андреев называет индийский народ “в религиозном отношении гениальнейшим из всех народов” (РМ XII 3). Именно в Индии тысячелетиями существует культ Божественной Матери, а значит, сформирован наиболее благоприятный духовный климат для восприятия откровения Той, которая ныне олицетворяет Божественную Мать в Шаданакаре.
Индийское духовное возрождение. От созерцания к преображению
По словам Андреева, “буддийское созерцание, исключая, кажется, состояние "абхиджны" самого Гаутамы Будды, останавливается на Нирване, вернее, на мирах наивысшего аспекта буддийского Трансмифа, не стремясь осознать даже высших сфер Шаданакара. Чувство глубокой безнадежности, неверия в возможность преображения миров и просветление Закона проникают эту религию насквозь. Это естественно для всех религий, возникших до воплощения Планетарного Логоса в Энрофе” (РМ VII 2) - в том числе и для индуизма. Но есть потрясающая диалектика индийского духа, которую можно ретроспективно осознать только теперь. Дух этот не мог мириться с бытием, пока в некой запредельной выси не нашёл силу, способную пересоздать его по божественному замыслу, претворить в совершенство. “Всё или ничего” - таков его ультиматум и, как мы увидим, уход из мира был совершен только ради триумфального возвращения.
В конце XIX - первой половине XX века, одновременно с Россией (в лице её светил), Индия пережила подлинный духовный ренессанс, явив целую плеяду святых и философов. Андреев пишет даже, что в середине XX столетия “на чёрном горизонте Энрофа единственным просветом оставались народы Индии и Индомалайской культуры” (РМ XI 4). Для мировой религиозной жизни это имеет значение, о котором можно не распространяться: индуизм стал разливаться вширь, открывая христианскому человечеству свою сокровищницу, из которой оно черпает богатства по сей день.
Высшей целью духовной жизни последователей большинства индийских религиозно-философских школ по-прежнему оставалось мукти. Мукти можно определить как прекращение вовлечённости духа в природный, космический процесс, или прекращение самоотождествления духа с природными формациями, будь то ум, эмоции, чувства и т.д. С иными целями стал на духовный путь тридцатидвухлетний борец за независимость Индии Ауробиндо Гхош.
Начало духовного пути Ауробиндо Гхоша
“Если Ты существуешь, Ты знаешь моё сердце. Ты знаешь, что я не прошу мукти, и я не прошу ничего, что просят другие. Я прошу только дать мне силу поднять эту нацию и позволить мне жить и работать для этого народа, который я люблю” (цит. по Сатпрем, “Шри Ауробиндо или Путешествие сознания”) - с такой молитвой обратился он к Богу в 1904 году. К тому времени, получив в Кембридже классическое европейское образование и вернувшись на родину, Гхош (вместо такого именования часто ошибочно пишут “Ауробиндо”, как будто это фамилия) стал здесь одним из лидеров националистического крыла освободительного движения (стремившегося, в отличие от партии т.н. умеренных, к свараджу, полной независимости от Империи). О своём обращении к йоге (т.е. к сознательному духовному становлению, а не к гимнастическим упражнениям, как в основном понимают йогу вне Индии) в политических целях он впоследствии с характерным юмором скажет: “Зашёл с чёрного хода”.
Но словно вопреки просьбе, прозвучавшей в пламенных словах политика, спустя четыре года Господь подарил ему именно мукти. Самостоятельные занятия йогой привели “к весьма скромным результатам” (собрание сочинений Шри Ауробиндо изд-ва “Адити”, том 26, с. 106), и Гхош принял решение прибегнуть к помощи наставника. В 1908 году он познакомился с йогином по имени Вишну Бхаскар Леле, и они провели в уединённой медитации три дня, которые неожиданно закончились переживанием Пассивного Брахмана, или нирваной. “В том восприятии, которое потом сохранилось надолго, мир виделся как нечто совершенно нереальное, и это ощущение нереальности касалось абсолютно всего. Подлинной виделась только одна, некая не поддающаяся определениям Реальность, находившаяся вне времени и пространства и не связанная ни с какой космической деятельностью, но присутствовавшая везде, куда бы ни обратился взгляд” (том 26, с. 107). “До этого - вспоминал тот, кого уже звали Шри Ауробиндо - у меня не было ни малейшего представления о ней и никакого стремления к ней; на самом деле я стремился совсем к противоположному, к духовной силе, которая была нужна, чтобы помочь миру и исполнить в нём моё предназначение” (том 1, с. 120). “Завершающим результатом этого опыта стало то, что внутренний голос Леле заставил его передать меня в руки Божественного, открывшегося во мне самом, воле которого я полностью подчинился и ощущал его в дальнейшем как внутренний могучий импульс, который вёл меня, как путеводняа звезда, через все лабиринты йоги, не связывая меня и не ограничивая отдельными правилами, стилями, догмами и шастрами [учениями], который ведёт меня сегодня и будет направлять мою жизнь всегда” (там же).
Тем большим было смятение Гхоша, когда спустя несколько месяцев британское правительство арестовало его по обвинению, грозившему ему смертной казнью: “Что же со мной случилось? Я верил, что моё предназначение - это работать для людей моей страны, и пока работа эта не будет завершена, надо мной простирается Твоя защита. Так почему я нахожусь здесь, и в чём меня обвиняют?” Вскоре свыше пришёл ответ: “Я уготовил тебе иную миссию и именно ради неё привёл тебя сюда: дабы научить тому, чему ты сам научиться не сможешь, и подготовить тебя для исполнения Моей воли”. Спустя какое-то время после начала заключения Гхошу было разрешено хранить у себя Бхагавад Гиту и покидать тюремную камеру для небольших прогулок по территории тюрьмы. “Вышагивая от коровника до мастерской и от мастерской до коровника, я либо повторял вдохновляющие меня мантры Упанишад, которые наполняли душу неиссякаемой силой, либо, наблюдая за передвижениями других заключенных, старался осознать извечную истину, заключавшуюся в том, что Нараяна [одно из имён Вишну] есть в сердце любого живого создания и в любой вещи. Мысленно повторяя мантру, что всё, окружавшее меня - деревья, дома, стены, люди, животные, птицы, металлы, земля и т.д. - есть истинный Брахман, я обычно проецировал это осознание на всех и каждого. Это приводило меня в такое состояние, в котором тюрьма переставала быть тюрьмой. Высокая ограда, железные решётки, белые стены, залитые солнцем деревья, разодетые зелёной листвой, - обычный материальный мир не казался более неодушевлённым; мне открылось, что всё это как бы стало живым, обладало всепроникающим сознанием, всё это словно проникалось ко мне любовью и готово было заключить в свои объятия. Люди, коровы, муравьи, птицы двигались вокруг меня, летали, пели, разговаривали, но все они, казалось, были игрой Природы, и внутри меня великое, чистое, отрешённое “я” воспринималось погруженным в преисполненное покоя блаженство. Иногда мне казалось, будто кто-то обнимает меня, покачивает на своих коленях. Не могу передать, какой трансцендентный покой овладевал моим рассудком и сердцем по мере развития этого внутреннего состояния. Плотный панцирь, прикрывавший моё сердце, словно рухнул, и из глубины устремился навстречу всем творениям мощный поток любви” (том 1, с. 148).
Итак, в тюрьме Гхош прошёл через второе фундаментальное изменение сознания. Если после первого мир предстал гигантской Иллюзией, то теперь Божественное было обнаружено и в нём самом, всё оказалось Им наполненным и направляемым; за переживанием Пассивного Брахмана пришло переживание Брахмана Активного, или космическая реализация. “Не было возврата к зависимости от чувственных ощущений или какого-то регресса по сравнению с высшим опытом; эта реализация явилась скорее результатом расширения или углубления Истины; это был дух, созерцавший не ощущения, а сами объекты, это был Мир и Безмолвие, и свобода Бесконечности, пребывавшая извечно в мире или во всех сущих мирах - которые были все вместе ничем иным, как беспрерывным эпизодом безвременной вечности Божественного” (том 1, 153).
Следствие и суд, длившиеся один год, закончились оправдательным приговором, обвиняемый был освобождён. Это стало радостной новостью для всей страны. Выйдя на волю, Гхош произносит перед Обществом защиты религии в Уттарапаре речь, которая имеет историческое значение. Поведав о том, что открылось ему в заключении, он начинает говорить о мировом призвании индийского народа, о всемирном значении индийской религии, о её сущностном содержании, о том, что именно в её осуществлении заключается национальная миссия: “Что такое индуизм? Что такое религия, которую мы называем Санатан - вечная? Это и есть религия индуизма, поскольку именно её исповедуют индусы, она возникла на этом полуострове, в уединении морей и Гималаев, поскольку на этой древней и священной земле она была передана на попечение народу арья, чтобы он пронёс её сквозь века. Однако она не ограничивается рамками одной страны, не принадлежит безоговорочно и на века одной лишь части света. То, что мы называем индуизмом, - это воистину вечная религия, поскольку она универсальна и охватывает все другие религии. Если религия не универсальна, она не может быть вечной. Религия, загнанная в узкие рамки, сектантская религия, недоступная религия живёт лишь ограниченное время и служит ограниченным целям… Я не утверждаю больше, что национализм - это религия, кредо или вера; я говорю, что Санатан Дхарма для нас - это национализм. Индийский народ был рождён с Санатан Дхармой, с нею мужал и с нею рос. Когда наступит закат Санатан Дхармы, тогда наступит закат и для всего народа, а если бы Санатан Дхарме суждено было погибнуть, вместе с нею погиб бы и народ. Санатан Дхарма - вот что такое национализм. Вот то послание, которое я должен был донести до вас” (с полным текстом можно ознакомиться на сайте “Тебе, Мирра”).
Как видно из этой речи, год, проведённый в одиночной камере, изменил для Гхоша соотношение между божественным и национальным; теперь решительно всё в его жизни было подчинено Богу. “Также, - пишет биограф Питер Хиз, - наметились изменения в масштабе работы. До сих пор ограниченный “служением стране и делу освобождения”, он теперь вырос “до цели, прежде являвшейся лишь мельком, была всемирной по своему значению и касалась будущего всего человечества””. (Хиз, “Шри Ауробиндо. Краткая биография”)
Интересна эта краткая параллель в судьбах Ауробиндо Гхоша и Даниила Андреева: обоих оппозиция к власти привела в заключение, и оба благодарили Провидение за него. Воспоминания первого из них приведены выше, второй же писал: “Как могу я не преклониться с благодарностью перед судьбой, приведшей меня на целое десятилетие в те условия, которые проклинаются почти всеми, их испытавшими, и которые были не вполне легки и для меня, но которые, вместе с тем, послужили могучим средством к приоткрытию духовных органов моего существа? Именно в тюрьме, с ее изоляцией от внешнего мира, с ее неограниченным досугом, с ее полутора тысячею ночей, проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих товарищей, - именно в тюрьме начался для меня новый этап метаисторического и трансфизического познания” (РМ II 1).
После освобождения Гхош в течение года прикладывал все силы к оживлению националистического движения, которое обнаружил разгромленным и единственным оставшимся лидером которого оказался. “Но, в конце концов, он был вынужден признать, что нация была всё ещё не достаточно готова, чтобы осуществить его политику и программу. В течение некоторого времени он думал, что необходимая подготовка может быть осуществлена либо с помощью менее прогрессивного движения Гомруль, либо с помощью агитации пассивного сопротивления подобного тому, которое организовал Махатма Ганди в Южной Африке. Но он увидел, что время этих движений ещё не пришло, и что не ему суждено было стать их лидером” (Автобиография). Вместе с тем, садхана (практика йоги) требовала от Гхоша всё большей концентрации. Наконец, настал момент, когда Гхош осознал, что духовная работа требует от него полного сосредоточения сил, и принял решение оставить политическую деятельность. В феврале 1910 г. он покинул Калькутту, отправился в Чандернагор, а спустя месяц - во французский анклав Пондишерри. С этого времени начинается второй период его жизни, полностью посвящённый йоге и литературной деятельности. С ним стали жить несколько учеников, называвшие его Шри Ауробиндо, добавляя к имени приставку, означающую почтение или поклонение. Так впредь будем называть его и мы.
По ту сторону добра и зла
Теперь на время прервём биографическое повествование и вспомним, ради чего оно было начато. Мы пишем о Шри Ауробиндо, потому что считаем, что целью Розы является привести человечество к участию в Апокалипсисе, т.е. в коренной трансформации мира, и что Шри Ауробиндо открыл к этому двери. Дело в том, что “мир вторичен по сравнению с Бытием, космология вторична по сравнению с онтологией. Мир есть или творение бытия, которое тождественно с Богом, или состояние бытия, некоторый фон в судьбах бытия” (Бердяев, “О назначении человека”, гл. II “Происхождение добра и зла”). Судьбы мира разрешатся не раньше, чем разрешатся судьбы бытия. Преображение Энрофа не мыслимо лишь как какой-нибудь физический процесс, иначе его можно было бы совершить в ходе научно-технического прогресса, как это казалось Н. Фёдорову, оно прежде всего имеет духовный смысл. Причины господства смерти в этом мире духовные. Физическое умирание, распад, страдания - лишь дальнее эхо некого коллапса в бытии. Пока в нём не будет залечена какая-то рана, не имеет смысла и не может произойти исцеление ран мира. Преображение материи есть совершенно вторичная задача перед задачей преображения экзистенции тех, кто в неё облекается.
Человек не может низводить на землю Царство Небесное, пока оно не наступит в его душе. А сейчас в ней ад. Митя Карамазов хочет в Царство Небесное, к Богу, но бессилен победить ад внутри и предвкушает ад в посмертии: “Господи, прими меня во всем моем беззаконии, но не суди меня. Пропусти мимо без суда твоего… Не суди, потому что я сам осудил себя; не суди, потому что люблю тебя, Господи! Мерзок сам, а люблю тебя: во ад пошлешь, и там любить буду и оттуда буду кричать, что люблю тебя во веки веков”. Но что есть этот внутренний ад? По мысли Бердяева, “адская фантасмагория есть потеря цельности личности и синтезирующей силы сознания, но в ней продолжают существовать и грезить разорванные клочья личности и продолжается раздробленное сознание личности. Эти разорванные клочья личности переживают абсолютное одиночество. Освобождение от адского кошмара и мучительных грез, которые есть пребывание между бытием и небытием, есть или победа целостного сознания (можно сказать, и сверхсознания) личности, возвращение ее к истинному бытию и переход ее в вечность, или окончательное уничтожение раздробленного сознания и переход к окончательному небытию. Человек идет от подсознательного через сознание к сверхсознательному. Целостность и полнота достигаются лишь в сверхсознательной жизни” (Бердяев, “О назначении человека. Опыт парадоксальной этики”, ч. III, гл. 2). И вот, Шри Ауробиндо и Мать совершили прорыв к сверхсознанию и сделали его возможным для нас. Об этом будет подробно говориться в следующей части. В этой мы прикоснёмся к первым плодам того прорыва.
Сначала взглянем на проблему с точки зрения “Розы”. По словам Андреева, “тройственность природы первого из рода Жругров делала сложным и трагическим его путь и путь его преемников, их метаисторическую судьбу и судьбу того, что они создавали в истории” (РМ VII 3). Это совершенно верно и для человечества, вообще для всех созданий, появившихся при участии Лилит после её грехопадения. С бунта титанов (РМ VI 2) начинается великое самооткровение твари и поднимается тема разорванности твари между провиденциальным и демоническим, выходящая за пределы жизни Шаданакара. Это мука о Люцефере, о самом возникновении добра и зла. Как могла богорождённая монада, "непосредственно вышедшая из непостижимых глубин Творца” (РМ VI 2), совершить богоотступничество? Как вообще возможно богоотступничество, как можно отступить от Абсолютного?
Всё вращается вокруг интуиции, различающей абсолютное и относительное, и воли к абсолютному. Пока она не реализована, невозможно остановиться. Пока не понято, каким образом привести к гармонии то, что выглядит непримиримыми противоположностями, пока не сознано, как они могут происходить от одного начала, или что это за начало, до тех пор длится мука человека. До тех пор будет длиться и мука демонов. Спасти их можно, только преодолев дуальность светлого и тёмного, потому что “злые не могут быть приведены к добру в посюстороннем смысле слова, в смысле, возникшем после грехопадения и разделения добра и зла. Злые и находящиеся в аду могут быть приведены лишь к сверхдобру, т.е. введены в Царство [Божие], лежащее по ту сторону добра и зла, в котором нет уже ни нашего добра, ни нашего зла” (Бердяев, “Опыт парадоксальной этики”). Старое религиозное сознание видит решение проблемы зла в том, что оно наказывается, новое же сознание ищет ответа на зло, который восстановил бы цельность бытия.
Итак, природа человека тройственна: в глубине своей он божествен, в более внешних частях стихиен, и стихийность его отравлена демоническим элементом. Такова антропология “Розы”. И эта сложность устройства, антагонизм между душой и эйцехоре раскалывает человека на части, делает несчастным существом, поставленным перед "или-или", перед проклятой необходимостью выбора между вещами, которые он не может соединить в одном бытии, чувстве, представлении, волевом акте. Абсолютная же глубина человека волит к самораскрытию, т.е. к абсолютному бытию по ту сторону добра и зла, и бросает человека на их преодоление.
Через пытку раздвоения проходят все андреевские титаны (см. РМ II 3) и некоторые не-титаны: Сервантес (если верить Андрееву), Кьеркегор, К. Леонтьев, Мережковский, Гюисманс, все религиозно одарённые декаденты. Ею рождаются “великие созерцатели “обеих бездн”, бездны горнего мира и бездны слоев демонических... Иоанн Грозный, Лермонтов и Достоевский” (РМ Х 2). И часто на пути происходит падение. Хотят дионисийского экстаза и полнокровия, хотят избытка, богатства жизни и бесконечных сил, а оказываются рабствующими и нищенствующими. Или хотят шагнуть по ту сторону добра и зла, но оказываются на стороне зла, приходят к мировоззренческим и этическим установкам, неприемлемым для души. Почему так происходит? Всё дело в том, что дихотомия исчезает и во зле тоже, потому что во зле нет знания о добре и зле. Во зле тоже прекращается внутренняя борьба, что вызывает прилив сил. Но это решение - иллюзорно, это шаг назад, в рабство и нищету, потому что различение добра и зла, т.е. способность к нравственной оценке, создаётся как раз той абсолютной глубиной, которая волит к свободе и полноте, переливающейся через край, и ради них сначала подымает человека из зла, а затем стремится поднять его и из добра - к сверхдобру, к божественности. Падение происходит, в конечном счёте, оттого, что думают, будто у Дьявола есть что-то, чего нет у Бога, т.е. не верят в Бога до конца, не верят в бытие Абсолютного. Так появляется “ряд гениев нисходящего ряда, гениев трагических, павших жертвой неразрешенного ими внутреннего противоречия: Франсуа Вийон и Бодлер, Гоголь и Мусоргский, Глинка и Чайковский, Верлен и Блок” (РМ Х 1). Продолжить этот ряд необходимо именами Вейнингера, Розанова, Волошина и, конечно, Ницше. “Трагедия каждого из них не только бесконечно индивидуальна, она ещё так глубока, так исключительна, так таинственна, что прикасаться к загадкам этих судеб можно только с величайшей бережностью, с целомудрием и любовью, с трепетной благодарностью за то, что мы почерпнули в них, меньше всего руководствуясь стремлением вынести этим великим несчастным какой-либо этический приговор” (РМ Х 1).
Уместно задуматься, к кому можно причислить самого Андреева. Судя по известному признанию, он - не из тех, “которые представляли собой гармоническую личность с самого начала”. Скорее он принадлежит к тем, кто, “пройдя в молодые годы через всякого рода спуски и срывы, этим обогащают опыт своей души и в пору зрелости постепенно освобождаются от тяготения вниз и вспять, изживают тенденцию саморазрушения, чтоб в старости явить собой образец личности, всё более и более гармонизирующейся, претворившей память о своих падениях в мудрость познания добра и зла”. Уже будучи автором “Розы” Андреев стоит на истинно евангельской позиции, он не судит, не фарисействует, никого не хочет сталкивать в ад и исповедует апокатастасис. И, хотя наивен образ грядущей Розы Мира, сам Андреев не наивен, он знает зло, в начале главы об Антихристе даёт замечательный анализ психологии зла.
Но в “Розе” есть и большее, чем сострадательность, большее, чем высокая нравственность. К фрагментам такого рода относится следующий: “Существует некий закон масштабов: становящаяся монада делается тем более великой, чем глубже были спуски, которые ею совершены, и страдания, которые пережиты. Монада эманирует из Отчего лона в материю не для того, чтобы скользнуть по поверхности одного из слоёв планетарного космоса, а для того, чтобы пройти его весь, познать его весь, преобразить его весь и, возрастая от величия к величию, стать водительницей звёзд, созидательницей галактик и, наконец, соучастницей Отца в творении новых монад и вселенных.
Отсюда – наше чувство благоговения и преклонения не только перед категориями прекрасного и высокого, но и перед категорией великого.
Отсюда – возникновение в нашей душе этого чувства при соприкосновении с такими образами, как Эдип, Прометей, Фауст, Дон Жуан, Брандт” (РМ X 3).
Чувствуется, что этот закон масштабов непросто даётся Андрееву, приведённое место выбивается из общего настроения книги. Сравните, например, со следующим: “...Ещё хуже с «Поверженным Демоном» Врубеля – поразительнейшим, уникальным случаем демонического инфрапортрета. Для развязывания этого узла Врубель вынужден был спускаться в Гашшарву, к ангелам мрака. Страшно выговорить, но, может быть, было бы лучше, несмотря на гениальность этого творения, если бы оно погибло в Энрофе” (РМ III 3). Андреев слишком поражён увиденным в мирах возмездия и с трудом способен согласиться на цену, которую приходится платить за величие, которое там выковывается. Вспомним, какие слова из “Железной мистерии” он вкладывает в уста даймону, инициирующему будущего Экклезиаста в пучине магм:
“Неизвестный - упорно:
Что же тем, кто растлил "малых"?
Кто несет всю вину воль?
Даймон:
Скоро, в ужасе небывалом,
Ты простишь им всю кровь и боль”.
Этим пережитым небывалым инфрафизическим ужасом объясняется многое в облике Андреева.
Далее обратимся к “основам метаисторической этики”. Поистине значение этого фрагмента в “Розе” трудно переоценить. Рассуждая о некоторых неочевидных последствиях уничтожения империи инков конкистадорами, он пишет: "...Подлежит ли в таком случае – не отдельные злодеяния конкистадоров, но суммарный факт уничтожения перуанской империи – некоторой второй этической оценке, такой оценке, которая не снимет с совершивших это зло ни осуждения нашей совести, ни беспощадных кармических следствий в посмертии каждого из них, вплоть до вековых мучений в Укарвайре или Пропулке, но которая даст этому злу относительное оправдание: оправдание не в плане индивидуальной человеческой моральной ответственности, а в плане становления народов и человечества, в плане стези демиургов? – Да, подлежит. Именно в такой оценке проявится, в применении к разбираемому случаю, этика метаистории. Это есть как бы второй этический слой, простёртый над привычным для нашего сознания и нашей совести слоем этики чисто гуманистической" (РМ IX 1). Но надо сделать следующий шаг и спросить себя, не существует ли также третий этический слой, четвёртый и т.д., в которых во всё возрастающей перспективе относительное оправдание будет получать всё новое и новое казавшееся абсолютным злом, пока, наконец, не будет оправдано всё? Ведь и “демиурги сверхнародов не есть высшая метаисторическая инстанция. Есть иные. Есть Гридруттва, Белый Чертог, где просветлённые, поднимаясь из затомисов в Синклит Мира, совместно творят духовный план общечеловеческого восхождения; есть Синклит Человечества, есть Элита Шаданакара, есть Мировая Сальватэрра” (там же). А в конце концов, есть Бог. “Бездонно глубокие замыслы этих инстанций приоткрываются хотя бы частично лишь по прошествии веков” (там же). Не приоткроется ли в итоге сверхзамысел, включавший всё, что было, есть и будет, всё до конца?
Андреев так не думал. “Во всех этих случаях метаисторик верен своему единственному догмату: Ты – благ, и благ Твой промысел. Тёмное и жестокое – не от Тебя” (там же). То же у Бердяева: “Бог не действует повсюду в этом объективированном мире, Он не был творцом этого падшего мира, Он не действует и не присутствует в чуме и холере, в ненависти, терзающей мир, и в убийстве, в войнах и насилиях, в попирании свободы, в тьме невежества. Подобное учение и вело к атеизму. Более чуткая совесть не могла его принять. Такого рода учение о Промысле или совсем отрицает зло, или принуждено возложить за него ответственно на Бога” (“Творчество и объективация”, ч. III, гл. V, 1). Однако, Шри Ауробиндо так и делает: “Они объяснили существование зла в мире тем, что Сатана сильнее Бога; я же держусь более высокого мнения о моём Возлюбленном. Я верю, что ничего в мире не происходит иначе, как по Его воле - в раю ли, в аду, на земле или на воде” (“Мысли и афоризмы”, № 460).
Вообще, возможны два решения проблемы существования зла в мире, созданном всеблагим Богом: либо Он не всемогущ, либо мы не постигаем благо. Человеку с таким острым чувством зла, какое было у Бердяева, почти невозможно принять идею всемогущего Бога и вытекающее отсюда всеединство, он шёл по первому пути, исповедуя философию несотворённой свободы, непроницаемой для Бога и Ему неподвластной. Отчасти поэтому главной идеей Владимира Соловьёва он называет не всеединство, а богочеловечество. По его словам, “философия всеединства "трещит", когда она поставлена перед проблемой зла” (Бердяев, “О книге С.Л.Франка “Непостижимое””). И вместе с тем у Бердяева была устремлённость к всеединству, тоска по всеединству. Это видно в его гениальных мыслях о добре и зле, рае и аде, наверное, самых гениальных в мировой философии (см. книгу “Опыт парадоксальной этики”, особенно две последние главы).
Это очень важный момент в мысли Бердяева. С одной стороны, зло берёт начало в бездонной свободе, в небытии или сверх-бытии, онтологически (хотя здесь об онтологии, на самом деле, уже говорить нельзя) предшествующем самому Богу (а не в “свободе воли”, которой Бог наделил тварь, согласно традиционному учению), и этим Бог оправдывается. Но это ещё не решение, оказывается недостаточным снять с Творца ответственность за зло. После того, как зло уже вошло в бытие, с ним надо что-то сделать, “обратить в благородный металл”, иначе не будет побеждён ад. В сущности, Бердяев отрицал только всеединство посюстороннее, мыслимое конечным сознанием, не преодолевшим последствий грехопадения и подчинённым рациональности. Для него проблема зла разрешима только в переходе от сознания к сверхсознанию, от человечности к богочеловечности.
Шри Ауробиндо радикальным образом шел по второму пути, исповедуя всемогущего Бога и всеединство, и очень важно понять, что они были живой для него реальностью, что в том самом сверхсознании они и были им обретены. Мы подошли к рассмотрению самой ранней (1913 г.) работы Шри Ауробиндо, в которой отразилось его мироощущение и моропонимание - это брошюра “Мысли и афоризмы”. В них ещё почти не выражены темы, которые позже займут центральное место в творчестве Шри Ауробиндо - планы бытия и сознания, смысл эволюции и супраментальное преображение творения. Лишь в двух из 547 “Мыслей и афоризмов” (№№ 93, 279) встречается образ Божественной Матери, это слово употребляется как одно из имён Бога. Образ Кришны совершенно преобладает. В будущем изменится и это.
“Мысли и афоризмы” занимают особое место в творчестве Шри Ауробиндо, ни в одном другом его прозаическом тексте нет такого самообнаружения, такой экспрессии и передачи. По жанру это иное произведение, чем “Жизнь Божественная”, “Синтез Йоги” и т.д. Эти работы, считающиеся основными, не афористичны, их язык не тяготеет к парадоксам, и самооткровение сменяется изложением системы, происходит как бы самосокровение. Можно прочитать два тома “Жизни божественной” и понять о ней меньше, чем со ста страниц “Мыслей и афоризмов”, потому что в “Жизни божественной” мы о ней читаем, а в “Мыслях и афоризмах” с ней встречаемся. Перед нами предстаёт освобождённый блаженный прозревший дух, загадывающий загадки сердцу и разуму.
“Мысли...” вдохновлены в первую очередь прозрениями алипорской тюрьмы, о которых мы уже писали выше. Напомним, что главным из них стало видение Господа в каждом создании: ”Нараяна охранял меня, стоя в карауле у дверей камеры… Я смотрел на заключённых, томившихся в тюрьме, на воров, убийц, мошенников - но, глядя на них, я видел Васудеву, а в их тёмных душах и запущенных телах находил Нараяну… Когда дело поступило в Нижнюю палату суда и мы предстали перед судьёй, та же проницательность не оставляла меня. Он сказал мне: “Когда тебя швырнули в тюрьму, разве не дрогнуло твоё сердце, разве не воззвал ты ко Мне, вопрошая, где моя защита? Так смотри же сейчас на судью, смотри на прокурора”. Я взглянул на них и понял, что вижу не судью, а Васудеву, что на скамье сидит Нараяна. Я перевёл на государственного обвинителя и понял, что вижу не юриста, готового вынести обвинительный приговор, а Шри Кришну: “ мой Друг и Возлюбленный сидел там, улыбаясь. “Ну что, ты и теперь ещё в страхе? - спросил Он меня, - Я - во всех и каждом, и Я направляю все поступки и все слова человека”. Это видение нашло выражение в таких записях, как, например, следующие:
Когда у меня не было знания, я отвращался от преступников, грешников, падших, хотя во мне самом было с избытком и преступления, и греха, и грязи; когда же я очистился и печать спала с глаз моих, я низко поклонился в духе вору и убийце и припал к стопам проститутки; ибо я увидел, что эти души приняли на себя ужасное бремя зла и выпили за всех нас яд - эту грязную пену на волнах мирового океана. (132)
Бог поразил меня рукой человека; что же мне теперь, сказать: "Я прощаю Тебе дерзость Твою, о Господи"? (23)
Люди говорят о врагах, но где они? На великой арене вселенной я вижу лишь борцов, выступающих за ту или иную команду. (220)
Способен ли ты увидеть Бога в своём мучителе или убийце даже в миг своей смерти или в час истязаний? Способен ли ты видеть Его в том, кого убиваешь, видеть и любить даже в самый миг убийства? Тогда ты причастен высочайшему знанию. Как достигнет Кришны тот, кто никогда не поклонялся Кали? (540)
Узри Бога повсюду и не устрашись обличий Его. Уверуй, что всякая ложь есть истина в процессе становления или в процессе разрушения, всякая неудача - это скрытый успех, всякая слабость - это сила, которая прячется от себя самой, всякая боль - тайный и неистовый экстаз. Если ты твёрд и непреклонен в вере своей, в конце концов ты увидишь и познаешь Всеистинного, Всемогущего и Всеблаженного. (532)
Итак, для Шри Ауроибндо Бог во всём и вся, Он творит и добро, и зло. Напрасно будем мы надеяться на какую-либо теодицею:
Господь - великий и жестокий Мучитель, потому что Он любит. Вам этого не понять, ведь вы не видели Кришну и не принимали участия в Его играх. (28)
Вместо приложения к Господу человеческих мерок Шри Ауробиндо предлагает постигать Его промысел:
Сострадание, не делающее различий, - благороднейшая черта характера; непричинение и самого малого вреда ни одной живой твари - высочайшая из всех человеческих добродетелей; однако, Богу несвойственно ни первое, ни второе. Ужели поэтому человек благороднее и лучше Вселюбящего? (529)
Кто-то постановил, что Бог должен быть таким-то и таким-то, или это не Бог. По-моему же, мне дано лишь познать, что есть Бог, и я не понимаю, как можно указывать Ему, каким Ему быть. Ибо где тот образец, по которому мы можем судить о Нем? Подобные суждения порождены безумием нашего эгоизма. (18)
Не называй злом всё, что люди именуют злом, - отвергай лишь то, что отвергает Бог; не называй злом всё, что люди именуют добром, - принимай лишь то, что принимает Бог. (246).
Когда я вижу, как страдают другие, я чувствую себя несчастным, но мудрость, не мне принадлежащая, видит, как при этом совершается благо, и благословляет. (26)
До нас пытаются донести необходимость акта мистического богопознания, гностического прорыва к Истоку всех ценностей и смыслов. На этом пути нет никаких гарантий, преодоление двойственности всегда есть хождение по лезвию, которое может обернуться гибелью. И вот, каким-то чудесным образом срыв во тьму не происходит, на этот раз переход по ту сторону добра и зла не оказывается обманом и не разочаровывает. Это не летаргия сердца, не апатия души, и ничто из того, что мы видели раньше.
Ницше представлял сверхчеловека в образе львиной души, выходящей из шкуры верблюда, однако подлинная эмблема и символ сверхчеловека - это лев, восседающий на верблюде, который стоит на корове изобилия. Если ты не можешь быть рабом всего человечества, ты не готов стать его господином, и если ты не в силах уподобить свою природу корове изобилия Васиштхи, из вымени которой человечество могло бы извлекать все желанное, то какой смысл в твоем львиноподобном сверхчеловечестве? (141)
Если, сохраняя свое ограниченное человеческое эго, ты мнишь себя сверхчеловеком, ты просто жертва собственной гордыни, игрушка собственной силы и орудие собственных иллюзий. (140)
Пребывать по ту сторону добра и зла не значит не делать для себя различия между деянием греховным и добродетельным - это значит постигать высокое и всеобщее благо. (546)
Я забыл, что такое порок и что - добродетель; я вижу только Бога, Его игру во вселенной и Его волю в человечестве. (30)
"Ты можешь обманываться, - скажешь ты, - может быть, тебя ведет вовсе не глас Божий"? И все же я знаю, что Он не отвергнет тех, кто верит в Него даже в невежестве своем, и все же я обнаружил, что Он направляет нас мудро и с любовью даже когда кажется, будто Он явно обманывает нас, и все же лучше попасть в ловушку к живому Богу, чем спастись верой в мертвую букву. (365)
Цитировать эти пронзительные, изумительные слова можно ещё на многих страницах, и мы очень сожалеем об отсутствии возможности показать все грани мудрости, всё богатство тем, по которым высказываются тончайшие мысли: страдание, смерть, дух, сознание, вера и преданность, атеизм и богоборчество, политика, цивилизация... Везде мы обнаруживаем одну и ту же беспредельную ширь, простёртую выше времени, слышим раскаты громового хохота и зов к блаженной реальности: “Обрати всё в мёд; вот закон божественной жизни”.