Древний Китай предложил человечеству два метода работы с «испорченными» именами, пострадавшими от «трения в колесах времени». Конфунцианцы предлагали мягкий вариант «исправления имен» (чжэн мин). Они полагали, что нужно очистить подлинное, «небесное» значение имени от профанаторских, загрязняющих, искажающих Узор коннотаций, подменяющих подлинное означаемое (словом вэнь китайская традиция обозначает язык, культуру в целом и узор созвездий на небе). Даосы же предположили, что имена пострадали слишком сильно, что они стали буферной зоной, сквозь которую не прорваться к совершенномудрой естественности Дао — и потому должны быть «пресечены» (чжи мин).
И те, и другие действовали в до-модерновой парадигме, в мире, где «золотой век» оказался в прошлом. Однако как исправление, так и пресечение возможны в Вечном Настоящем, но не в попытке реставрации старины. Вечное же Настоящее достижимо через синтез, через интеграцию-в-преодолении прошлого и будущего. Даосская «традиция» чревата самым радикальным модернизмом как необходимым антитезисом профаническому традиционализму. Именно в молчании, пресекающем рутину словоупотребления, «творится все новое». Путь и Благодать остаются вечно юными младенцами-стариками, но явление их всегда чудесно, уникально и неповторимо — во всех особенностях ситуации явления.
Проблема заключается в том, что именно эти «особенности ситуации» в сознании человека и оказываются коннотациями маркирующих явление «Дао и Дэ» слов. В итоге мы имеем ситуацию, в которой слова, указывающие на некие высшие области реальности, оказываются проблемными в силу самой природы означаемого. Суть проблемы — необходимость прорыва. Прорыва как сквозь строй языка, так и через косность индивидуального и коллективного сознания.
Важно понимать, что одни и те же слова могут выражать для нас и то, к чему мы прорываемся, и саму реальность прорыва — но каждое из таких слов может являться одновременно «еще одним кирпичом в стене», сквозь которую и происходит прорыв. В нашем языке таких слов множество. Таковы все этические понятия - «любовь», «дружба», «свобода», «правда». Становясь «кирпичами», они обретают природу симулякра. В худшем случае этот симулякр становится замаскированным антонимом — и слово меняет свое значение на противоположное. Причем противоположное именно в этическом смысле. Любовью начинает называться то, чем занимаются в «министерстве любви». Аналогичная — если не гораздо худшая — ситуация со словами, имеющими отношение к так называемым «религиозным традициям», которые, если становятся институционализироваными, как раз-таки и обретают тенденцию превращаться в подобия «министерств блага, любви и правды». Причем не в последнюю очередь речь сейчас идет о самих словах «религия» и «традиция» - а также о словах «божество», «таинство», «вера» и о многих других. Нередко возникает ощущение, что люди (в том числе адепты авраамических религий) называют словом «бог» некую диаметрально противоположную образу Иисуса архетипическую фигуру в своем сознании (бессознательном).
Таково и слово «священное» («сакральное»).
Два базовых темпоральных мифа — миф о «деградации» и миф о «прогрессе» - в вопросе «сакрального», как и во множестве других случаев, дают нам две полярных генетических версии сакральности/профанности (или священного/мирского). В итоге в сознании носителя того или иного мифа возникает образ Священного Прошлого или Священного Будущего. Эти образы в случае некорректного использования становятся идолами, то есть подменяют собой высшую реальность. Они появляются, чтобы подчеркнуть недолжность, невежество, ограниченность настоящего момента, актуального состояния, призваны взломать броню обыденного сознания. Но, как любой инструмент, образы «Священного Прошлого» или «Светлого Будущего» обоюдоостры. В качестве «тени» появляются демонизированные варианты этих наших двух образов - «темное прошлое» и аналогичное же будущее. Далее возникает более сложная диалектика — диалектика «древности» и «недавнего прошлого» (описанная Николаем Трубецким и другими «консервативными революционерами») с одной стороны, и «заботы о завтрашнем дне» и «мечты о точке Омега». Замечу, что крайности двух мифов (прогрессистского и деградационного) сходятся — оба мифа должны быть синтезированы и интегрированы, и это снятие противоположности может происходить только в точке экстремума, в радикальности инсайта-обновления, поскольку только в нем и может открыться гипотетическая «древняя святыня». И на этом пути предстоит избавиться «от многих и лютых воспоминаний и предприятий», отравляющих настоящее и превращающих бытие в быт «житейского попечения», творчество в рутину, познание в «здравый смысл». Ни археолатрия, ни археофобия не способствуют прорыву — поскольку в прорыве должно быть выявлено само Архэ, в отношении которого нелепы любые хроноспекуляции. К Началу ведет путь освобождения от всех «начальств, властей и мироправителей века сего». И если слово «начало» смущает прорывающегося, то следует его отсечь и бросить прочь от себя.
Именно таким отсечением идола «прошлого» и стала европейская революция Модерна в своем десакрализационном аспекте. Подлинный анамнезис невозможен, если память напоминает лавку старьевщика. Анемнезис включает в себя и прошлое, и будущее — и не имеет к ним прямого отношения. Анамнезис — это вхождение в подлинность. Анамнезис — это акт интегральной трансформации сознания (в уилберовском смысле). Но на первом этапе анамнезиса маятник совершает движение в обратную сторону — и возникает культ будущего. Этот культ отторгает само слово «священное». Будущее - «светлое».
Суть этого отторжения «священного» - скорее именно практика «пресечения имен», о которой шла речь выше, только в европейском (а далее — и в глобальном) варианте. Отторгается не сам благой корень понятия «священное», но его профанные интерпретации, своего рода «профаническая сакральность» или «псевдосакральность».
Совершавший прорыв обнаруживал себя в мире магического традиционного ритуала, в котором можно было усмотреть лишь только проблески подлинно этико-мистического начала. За разнообразными системами табу едва брезжила идея Иного-Высшего, которое было одновременно и «Не-Иным», «Высшим Я», открывающимся в глубине сознания — к которому неприложимы предикаты существования и не-существования. Христианская апофатика и буддийская анатмавада и стали путями (вернее, хронотоп-вариациями одного пути) метафизического преодоления псевдосакральности, в настоящий момент являющейся глубоко атавистическим социально-психологическим образованием. Преодоления того, что называли «священной традицией» в те времена, когда Лаоцзы записывал фразу «ритуал — начало смуты», а Бодхидхарма ответствовал императору на вопрос о «святой дхарме» фразой «простор открыт — ничего святого».
Мы можем ввести понятия «интенсивной» и «экстенсивной сакральности». «Интенсивная (или подлинная) сакральность» открывается в акте интегральной трансформации сознания, когда человек выходит на такой уровень осознания, который ему прежде доступен не был. Так ребенок открывает, что в мире есть «я» и «не-я», затем открывает для себя время и память, осваивает язык и входит в мир культуры. Сакральным является сам импульс, который влечет живое существо по пути восходящих трансформаций — проводит его через ряд экзистенциальных, а не формально-ритуальных инициаций. «Господь — это неизменное и невыразимое первоверховное стремление, это — духотворящая власть, действующая во всех душах ... и направляющая миры и миры ... к чему-то более совершенному, чем добро, и более высокому, чем блаженство» (Даниил Андреев. «Роза Мира»).
«Экстенсивная сакральность» вторична, не-подлинна, алгоритмична и симулятивна, в патологических случаях — паразитарна или даже открыто враждебна по отношению к своему носителю. Ее адекватные формы — это акты памятования о пройденных восходящих трансформациях, состояние готовности к трансформациям будущим и практики, которые могут готовить человека к новому преображающему восхождению. Это, по сути, все те же переживания интенсивной сакральности, но в малых дозах и не прямо, а опосредовано, отблеском, а не прямым свечением.
В патологической же форме переживания интенсивной сакральности отчуждаются от человека. Он начинает полагать, что переживания интенсивной сакральности доступны только «супергероям», имеюшим особый статус, простому же смертному такие переживания недоступны. Без-опорное прямое переживание его пугает, человек перестает ему доверять. Ритуальная техносфера, который человек окружает себя, становится для него симулякром божественной реальности.
Ритуальная техносфера имеет две стороны — внутреннюю (психологическую) и внешнюю (социальную). К внутренней относятся, например, разнообразные архетипы психики, которые становятся идолами. Человек переносит на них свои атавистические непреодоленные состояния, прежде всего ксенофобию, страх перед силой, болью, неизвестностью, переменами-трансформациями (включая смерть) как таковыми. Из таких переживаний вырастают образы грозных, мстительных, карающих мировых тиранов, требующих беспрекословного повиновения. К внутренней техносфере относится также культивация чувств и мыслей, которые человеку подобает иметь и испытывать по отношению к узурпированной власти (в то время как подлинная сакральность с ее свободой, любовью, творчеством/познанием оказывается в той или иной степени отчужденной). Внешняя ритуальная техносфера — это разнообразные материальные «святыни» (природные или рукотворные объекты), последовательности ритуальных действий, системы табу и, наконец (но не в последнюю очередь), социальная корпорация, в которую человек входит поначалу как полностью пассивное и безвластное низшее звено, верхушка которой считает себя посредником между высшей реальностью и человеком и считает себя эксклюзивным глашатаем высшей воли, включая право формировать у паствы образ носителей этой воли. Все перечисленное ассоциируется тем или иным способом в сознании поклонника с реальностью, которую он наделил сверхстатусом, а в перспективе весь этот комплекс может полностью или в некоторых своих частях обрести уже самостоятельный божественный статус, узурпировать «духовную власть» и сделать non grata (прямо запретив или неявно оттеснив в маргинальные социально-культурные пространства) сакральность подлинную, которая «дышит, где хочет, и никто не знает, откуда приходит и куда уходит» (кстати, такую реальность на санскрите следует называть словом «татхагата», «так приходящий/уходящий»).
Следует понимать, что предметы, практики, отправители ритуала — все это вещи сами по себе не патологичные. Патологичным может быть отношение к ним человека, в том случае, если он присваивает им статус «священного», при этом само священное профанируя до уровня собственных непроработанных психических проблем.
При дальнейшем же развитии патологии формируется жесткая догматическо-традиционалистская структура (ДТС), представляющая собой комплекс догматов, культовых практик и иерархических социальных структур, использующая прямое принуждение, жесткий принцип авторитета, которой требуется в максимальной степени зависимая, послушная, поддающаяся манипуляциям паства. Любая альтернатива для ДТС неприемлема с той или иной степенью жесткости неприятия.
И когда заходит речь об «отчуждении сакрального» - важно не перепутать. Подлинное сакральное подверглось отчуждению в большей или меньшей степени задолго до модерна и глобализации. Модерн в какой-то степени стал жестким лекарством для человечества, заболевшего псевдосакральностью и псевдотрадицией, патологиями, может быть, почти неизбежными при восходящих трансформациях как индивидуума, так и социумов (вплоть до человечества и, возможно, еще далее). Сами термины «священное» и «традиция» (и множество иных) оказались скомпрометированы, будучи тесно связаны с патологическими ДТС. «Исправить» эти слова современные аналоги конфуцианцев могут попробовать — но человечество сможет их принять без ущерба для себя только тогда, когда вполне излечится от тех болезней, с которыми эти слова оказались связаны. Благая же суть, на которую указывают эти слова, может показать себя и с помощью иных слов, благодаря тому, что эта суть есть само вечно юное творчество. Будда и Иисус не имели учителей, отказывались от ритуалов, от сакрального языка, от «экстенсивной сакральности» как таковой - или переинтерпретировали ее. Эта благая суть открывается только тому, кто идет, открываясь новому опыту. Идет по пути, о котором трудно сказать лучше, чем «Дао Дэ Цзин» и «Алмазная сутра». «Путь, который можно пройти, не есть истинный путь». «Вставший на путь, не вставал ни на какой путь, потому и называется вставшим на путь».