выход

 

Расшифровка аудиозаписи фрагмента беседы Дмитрий Ахтырского и Фёдора Синельникова от 6 февраля 2015 года.

 

Дмитрий Ахтырский: Я хотел поговорить о второй главе первой книги «Розы Мира» - «Отношение к культуре». Андреев начинает с темы «наука и новая культура». В некоторой степени текст Андреева все еще не устарел, хотя писался уже порядка шестидесяти лет назад. Научное сообщество – довольно инертная структура. Я, конечно, знаю не очень много писателей визионерского толка – но, на мой взгляд, Андреев предпринял едва ли не беспрецедентную в новейшей истории попытку совместить  развернутую мифологическую картину своего духовного и визионерского опыта с научной картиной мира – так, чтобы научная картина мира оказалась изнутри включена в новый миф. Миф, который охватывал бы науку как свою структурную часть. Аналогичных по масштабу и тонкости примеров, проектов такой степени охвата я просто не знаю. Включить современную науку в свой дискурс – или даже метадискурс.

Фёдор Синельников: Андреев говорит о такой возможности. Но он, как мне кажется, не намечает способов выстраивания этого синтеза – в конкретике. Фактически – это только его пожелание. Это задача, которую ставит уже не Андреев, а ты сам: создать такую модель, в которой визионерство и наука будут структурными элементами. Андреев, может быть, с удовольствием разделил бы твою радость и твой пафос. Более того, модель, которую он предлагает, предполагает именно такое развитие событий. Но сам он все время пытается сказать, что он не пишет научный трактат, что он не говорит как человек науки.

Д.А. Более того, в пику самому себе, своему месседжу, он пишет, что учение Розы Мира и науки – о разном, что им «не в чем сталкиваться». Хотя я не соглашусь, что Андреев вы сказывал только пожелания – он соединил представления о современной вселенной с идеей психокосмоса, открывающегося в духовном и визионерском опыте, он очень удачно соединил идею эволюции с идеей духовного развития. В этом телеологическом эволюционизме он был не первым – но фантастически перспективными мне представляются его прозрения в область того, что я бы назвал «психоделической историей» и «психоделической культурологией» - сам он называл эти новые области «метаисторией» и «трансфизикой».

Ф.С. Да, Андреев говорит, что они «о разном». Хотя можно было бы говорить о синтезе. В наше время часто можно услышать речь о синтезе науки и религии. Андреев же об этом практически не говорит и слово «синтез» в этом контексте не использует.

Д.А. Но Андреев говорит, что наука может быть трансформирована, пронизана духом – мало того, он говорит, что у даймонов (одно из сообществ нашего планетарного космоса, достигшее просветленного состояния) есть некий аналог машинной цивилизации: «… машинная цивилизация одухотворена внутренней мудростью о силах и слоях Шаданакара и развитием высших способностей в их собственном существе».

Ф.С. Да, но у Андреева нет идеи о том, что религия и наука могут диалектически создать новый религиозно-научный синтез. У Андреева наука – это наука, а религия – это религия. Более того, в мифе Андреева из среды технической интеллигенции в конце времен выходит антихрист.

Д.А. Да, возникает ощущение, что по мнению Андреева конфликт между наукой и религией продолжится и приведет к трагическому финалу. Мало того, можно пойти дальше и предположить, что во многом синтез науки и религии предпримет как раз антихрист. Хотя и в эпоху Розы Мира, как говорит Андреев, наука займется раскрытием органов духовного восприятия и не только этим: «Науку и технику попробуют сопрягать с трансфизическим знанием и с этикой, их заставят работать единственно в целях всеобщего благосостояния, гармонизируя, поелику возможно, взаимоотношения цивилизации и природы».

Ф.С. Абсолютно верно – именно антихрист. Сколько бы светлых даймонов над представителями «точных», «естественных» и технических наук ни витало…

Д.А. При этом Андреев не раз говорит о двойственности этих наук – и неоднократно подчеркивается, что на процесс развития науки воздействуют провиденциальные силы, при чем в том числе и в целях ускорения научно-технического прогресса: «… прогресс науки и техники должен быть предельно форсирован, а развитию в человеке соответствующих интеллектуальных и волевых качеств должна быть оказана Провиденциальная помощь, несмотря на то, что вмешательство Гагтунгра в этот процесс с каждым десятилетием расширяет разрыв между уровнями человеческой техники и человеческой этики». Или: «ближайшими, конкретными целями усилий демиурга становились следующие: … раскрытие в человеке тех потенций разума и рассудка, которые будут способствовать стремительному прогрессу науки и техники; …» Любители творчества Андреева часто подчеркивают, что машинная цивилизация и развитие науки по техническому типу – это однозначное следствие демонизации человечества. Но исследование текста показывает, что это совсем не так, что мысль Андреева далеко не столь линейна. Андреев говорит именно об усилиях провиденциальных сил по ускорению научно-технического прогресса, а не только о блокировках демонизации. 

Таким образом, отношение Андреева к не-гуманитарным наукам двойственное. Мне видится что месседж, органичный для конструкции Андреева в целом – это месседж синтеза науки, религии и искусства. И в этом синтезе наука вполне способна играть провиденциальную роль. А вот отрицательный момент отношения Андреева к не-гуманитарным наукам, как мне представляется, частично обусловлен реальными опасностями технического пути развития человечества, а частично – поэтической составляющей андреевского творчества. Он вполне в духе своего времени попадает в компанию «лириков» в их противостоянии «физикам». Так, сегодня экологические движения часто являются антипрогрессистскими и жестко антисциентистскими. «Назад в Аркадию, где нет машин и технической цивилизации». 

Ф.С. Но, как ты сам отметил ранее, Андреев утверждал, что и в мире даймонов – а это просветленные миры – существует машинная цивилизация.

Д.А. Да, Андреев и в своем визионерстве, и в глобальном ценностном этико-метафизическом месседже – один. А вот в некоторых деталях он выходит за пределы, как мне кажется, и материала своего визионерского опыта, и из-под луча света собственного идеала. В середине между этим своим глобальным месседжем и визионерскими конкретностями его мысль становится наиболее проблемной, наиболее уязвимой.

Возможно, критика Андреевым не-гуманитарной науки была также частично обусловлена тем, что он жил в Советском Союзе с его культом «науки» и говорившем именно о «научности» собственной идеологии.

Ф.С. Я бы не рискнул так говорить. Мне кажется, что Андреев – достаточно глубокий и широкий человек, чтобы судить о проблеме, просто некритически отталкиваясь от «совдепии». Это с нашей стороны было бы упрощением – сводить такого рода тезисы андреевского мифа исключительно к тому факту, что он жил в Советском Союзе.

Д.А. Естественно. Но, с другой стороны, о частичной обусловленности такого рода говорить, как мне представляется, можно. Например, ты считаешь часть его утопических конструкций обусловленными именно воздействием советской идеологии и тех сил, которые ее инспирировали (точнее, «инвольтировали» - слово же «инспирация» Андреевым используется преимущественно для обозначения воздействий провиденциальных сил).

Ф.С. Мне кажется, моя совесть в данном случае чиста, поскольку в этом случае гораздо проще проследить генезис. Что же касается науки – тут позицию Андреева сложнее свести к советскому влиянию. В социальном плане Андреев был окружен именно государственной моделью. Наука же – более универсальное явление в жизни человечества.

Д.А. Поразительно – и герменевтически показательно – с чего начинается речь о науке во второй главе первой книги «Розы Мира». «Ведущей областью культуры в наш век является наука». И это при всем том, что Андреев говорил потом про искусство, что на место церкви приходят художественные вестники, писатели, поэты.

Заметим, Андреев говорит о том, что наука является частью (причем ведущей) именно культуры. То есть, наука для него, очевидно, является не чем-то внешним и механическим, но органичной частью культуры. Таким образом, можно парадоксально сказать, что техника, будучи плодом науки, органична культуре. Механизмы оказываются  органичными. 

Правда, уже следующая фраза имеет иную тональность и смысловую направленность: «Научный метод претендует на гегемонию».

Очень интересно – мне кажется, вся двойственность отношения Андреева к науке вместилась в последовательность этих двух фраз. Наука, оказывается, и «является», и «претендует» одновременно. Она и вполне легитимный честный лидер – но она же и узурпатор. Андреев словно колеблется в выборе - но тут нет ничего странного и ничего такого, что выделяло бы науку из ряда направлений человеческой активности, на которые воздействуют полярные этически силы. В другом месте, правда, Андреев указывает, что «темных вестников» больше в науке и философии, чем в искусстве – но, как мне кажется, это спорное утверждение, обусловленное личными симпатиями Даниила Андреева как поэта. Так или иначе – наука у Андреева – это сфера воздействия вестников (людей, открывающих человеку перспективы иных миров и движения к ним), как светлых, так и темных.

Но, так или иначе, научное сообщество как структура демонстрирует немалую степень инертности в плане трансформации своих фундаментальных установок. Значительно большую инертность, чем я от ожидал, с детства любя науку. В свое время для меня стал неприятным открытием тот факт, что академическое научное сообщество в значительной степени представляет собой столь косную, столь ригидную структуру, уподобляющуюся церковным корпорациям средневековья, которым это сообщество, в сущности, и наследует. Андреев говорит об этой стороне научного сообщества только намеком, как об одном из проявлений движения по истории «красного всадника апокалипсиса». Но ведь формально организованное научное сообщество – и вправду является своего рода церковной организацией. Оно вырастает из церковной организации. Оно строится по принципам церковной организации. И оно перехватило функции, которые несла на себе церковная организация.

Ф.С. Оно более открыто. Все-таки в научном сообществе в большей степени допускается дискуссия. Ты можешь высказывать самые смелые суждения (во всяком случае, до эпохи «политкорректности») без угрозы того, что тебя обвинят в какой-то жуткой ереси. В религии – во всяком случае, в христианской – такой свободы не было. Унаследовало ли научное сообщество свою ригидность именно от церковных институций – …

Д.А. Естественно, научное сообщество ригидно в меньшей степени, чем средневековые церковные.

Ф.С. Мне кажется, любое сообщество, когда оно сформировано, когда оно выстраивает свои каноны, иерархию и все прочее, становится достаточно косным. Это просто закономерность развития. И поломать ситуацию после того, как произошла такая кристаллизация, очень сложно. Как дерево, которое когда-то было живым стебельком. Оно становится более мощным – но для того, чтобы устоять, ему требуется более прочный каркас. И оно становится жестким. Тогда либо на каком-то этапе ты должен остановить развитие дерева, либо ты должен смириться с тем, что оно будет гигантским, но твердым.

Д.А. Проблема в том, что, по этой логике, научное сообщество омолодить не удастся – нужен новый молодой росток нового сообщества. Вернее, множество ростков. Ведь проблема роста дерева – в том, что изначально оно бывает не одно, но с течением времени часть других ростков либо «поглощается» самым успешным, либо засыхают, не развившись, либо существуют в малозаметном для мейнстримного наблюдателя состоянии.

Ф.С. Когда ты говоришь о том, что сейчас возникает масса подвижных своеобразных групп, занимающихся синтезом, – любопытно то, что у Андреева описывается ситуация уже структурно выстроенного религиозно-социального нового мира. Только в «железной мистерии» у него есть реплика: «А сект-то вокруг, а сект-то – сто вывесок вдоль проспекта». В этой цитате описывается чрезвычайное многообразие, плюрализм. В «Розе Мира» же это многообразие жестко сведено к пяти культам.

Д.А. И совершенно нет перехода от современной Андрееву реальности к реальности этих «пяти культов» – откуда они взялись? Отсюда некоторые любители творчества Андреева делают вывод, что, внезапно обретя некое новое видение, представители ведущих мировых религий соберутся на всемирный собор, и на всемирном соборе учредят эти новые культы. Причем этот тренд среди пишущих в сети любителей творчества Андреева едва ли не является наиболее распространенным. Этот верховный собор, который, согласно андреевской утопии, оказывается во главе человечества, многим «андреевцам» представляется составленным во многом именно из высших иерархов, ведущих лиц мировых религий. Хотя Андреев и уточняет, что в этот собор будут входить и ученые, и т.д. Но сам Андреев, безусловно, делает акцент именно на религиозно-культовой составляющей того, что он называет Розой Мира.

Ты очень интересно подметил, что мы привыкли включать Андреева в ряд сторонников идеи «цельного знания». Действительно, эта идея у него присутствует. Например, он говорит о «новых методах освоения материальности». Есть нечто, к чему мы стремимся, и его можно достигать различными способами. Понятное дело, что такой подход уже является дискурсом синтеза. Андреев радикально переосмысливает авраамическую христианскую идею «чуда». Часто то, что христиане называют чудом, Андреев (тут он, конечно, не новатор) называет проявлением и использованием более тонких, менее известных человечеству законов. Я не могу при этом сказать, что у Андреева отсутствует идея чуда, поскольку любое проявление свободы, любви и творчества чудесно, необусловлено. В некотором смысле, чудо именно настолько чудо, насколько много в нем свободы. Тут я, казалось бы, противоречу идеям, изложенным Достоевским в «Повести о великом инквизиторе» - но я тут рассматриваю именно провиденциальную сторону чуда. Демоническая же сторона чуда призвана поработить, а не освободить, и по сути чудом не является, оно «чудесно» только для шокированного подпавшего под воздействие такого чуда зрителя, которого желает подчинить своей власти «темный чудотворец». Архетипический пример «темного чуда» - превращение живого существа в менее живое («Сказка о мертвой царевне» и т.п.).

Ф.С. Да, чудо как событие, выбивающееся из определенного порядка бытия, для Андреева является творческим преодолением существующего порядка. Но это не абсолютное низвержение законов как таковых, а переход к более тонким их формам. Хотя тут можно поспорить и подумать, что Андреев понимает под «чудом» и под «преодолением законов». Потому что слово «закон» для него все-таки имеет очень выраженную негативную составляющую. Андреев не любит слово «закон».

Д.А. Да, не любит. Но, касательно темы нашей нынешней беседы, есть вот такая цитата: «Налицо овладение законами нашей материальности и подчинение низших из них высшим, нам еще неизвестным». В принципе, я все равно согласен с тобой относительно общего отношения к слову «закон» и к идее закона у Андреева. Тут можно вспомнить, что Андреев говорит о творении нашей брамфатуры («планетарного космоса», имеющего «многослойную» структуру, совокупность реальностей-«миров» одной планеты). Он говорит, что на ранних этапах ее создания «творились светлые законы» (до вторжения в планетарный космос демонических сил). То есть слово «законы» встречается у Андреева и в позитивном этически значении – но в данном случае, как можно заметить, с характерным добавлением определения «светлые».

Ф.С. Было бы интересно проанализировать употребление слова «закон» у Андреева.

Д.А. При этом доминантой у Андреева является идея «преодоления закона». В принципе «закон» в философии Андреева формируется как сложение воль различных «субстанциальных деятелей» (как сказал бы Н.Лосский), как «равнодействующая векторов» этих воль. «Равнодействующая воль» - один из ключевых концептов Андреева, чем-то напоминающий «диспозицию» у Мишеля Фуко.

Ф.С. Да, у Андреева закон не-деперсоналистичен, он предполагает некое кармическое взаимодействие существ.

Д.А. Можно, развивая андреевский миф, сказать, что в юной брамфатуре были согласие и гармония – и если и можно было говорить о каком-то законе, то это был закон гармонии, а не принуждение. Здесь, как мне кажется, уместнее употреблять слово «принцип». Это такой «закон», который не нарушает ничью свободу. А в местах, куда произошло вторжение демонических сил, где воли сталкиваются – там имеет место закон-равнодействующая, законы там приобретают принуждающую силу для всех участников процесса в той или иной степени. Для всех – потому что у Андреева нет одной силы, одного начала, которое персонифицировало бы закон. Нет таких сил, которые награждали бы за любое действие согласно закону и наказывали бы за его нарушение.  Законы у Андреева изменяемы, пластичны.

Интересно подумать, что Андреев вносит в представления о науке «новой эры» уникального, а в чем следует установкам, выработанным до него в рамках, к примеру, теософской и антропософской традиций. Естественно, «психоделическая история» (метаистория) и «психоделическая культурология» (учение о метакультурах и т.д.) являются его собственной разработкой – как мне представляется, уникальной и радикально новаторской. Но в целом теософы и антропософы имеют схожее отношение к науке. Это не отрицание науки, а предложение альтернативных направлений развития науки, которые на новых принципах могут дополнить науку существующую. Теософы и антропософы часто декларируют скорее именно любовь к науке – в большей степени, чем к традиционным европейским религиям. Наука для них – это новое явление нового духа, несмотря на ее стадиальное, временное несовершенство; а религия – это косные, застывшие, враждебные развитию человечества структуры (в отличие от древних религий, которые были прекрасны, но оказались забыты – и частью знаний которых, по их собственному утверждению, и обладают, к примеру, теософы). Андреева же от теософов и антропософов отличает, с одной стороны, большее почтение к традиционным религиям, сквозь которые, пусть и не в полную яркость, но проникает в человечество свет, а с другой – Андреев отрицает значимость вот этого «древнего знания», «золотого века», который, по версии теософов, был в прошлом земного человечества.

Однако у теософов прогрессизм тоже присутствует. Они приветствуют развитие науки, социальное освобождение человека, антиклерикализацию. Хотя, возможно, антиклерикальные движения им милы только тем, что освобождают дорогу для некоей теософской клерикальной же альтернативы. Но мы никак не можем сказать, что от желания предложить такую альтернативу свободен сам Андреев – мягко говоря. Андреев говорит, что «золотой век» - это та самая уже упомянутая ранняя фаза существования брамфатуры (планетарного космоса) – до вторжения демонических сил. И в ту пору человечества еще не существовало даже и в проекте – как и органической жизни в нашем слое планетарного космоса. Идея же сменяющих друг друга фаз деградации внутри цикла у Андреева, в отличие от теософов, отсутствует.

Ф.С. Хочу вернуться к андреевской фразе: «Ведущей областью культуры в наш век является наука». Фактически получается, что Андреев уповает на иное развитие событий. Хотя светлые силы, может быть, и стимулируют развитие науки – но, однако, в будущем, в эпоху Розы Мира, наука как раз перестает быть «основной сферой». И этой «основной сферой» становится именно религия.

Д.А. Меня поражает, что со всей глубиной своих прозрений Андреев остается совершенно «дискретным» человеком, его картина мира в очень большой степени дискретна, а не континуальна. И в вопросе различных аспектов человеческой активности тоже. У него есть «наука» и есть «религия» - а я никак не могу понять, чем они принципиально отличаются.

Ф.С. По Андрееву, религия не апеллирует к общему переживаемому опыту. Когда Андреев говорит, что есть нечто, что нельзя выносить на площадь, даже если это площадь мистериалов – он занимает позицию, прямо противоположную позиции научного деятеля.

Д.А. Но ведь при этом Андреев не является сторонником религиозной келейности и узкого эзотеризма. Он как раз предлагает выносить вещи, считавшиеся эзотерическими, на самое что ни на есть всеобщее обозрение – впрочем, это характерная черта того, что в последнее столетие стало называться словом «эзотерика». Семантика слова «эзотерика» теперь такова: эзотерично то, что было тайным в прошлом, но теперь стало открыто. Именно поэтому возник этот оксюморон – полки с лейблом «эзотерика», на которой стоит множество доступных каждому покупателю или посетителю библиотеки книг.

Ф.С. При этом структура Розы Мира у Андреева подразумевает иерархию посвящения. Есть разные уровни, которые четко определяются. В науке все более открыто. И опыт. Опыт науки и мистический опыт разнятся по, так сказать, уровню публичности.

Д.А. Тогда мы должны говорить не о науке и религии как познавательных путях, а о науке и религии как социальных структурах.

Ф.С. Одно связано с другим. Социальные структуры вырастают из познавательных путей – и наоборот, познавательные пути налаживаются социальными структурами.

Д.А. Когда мы занимаемся прикладной наукой, у нас есть конкретная цель. Например, сделать пылесос. Фундаментальная же наука строится по совершенно другим принципам. В науке мы тоже можем говорить о посвящении. Эйнштейн и Резерфорд себе в ученики кого попало не брали. Ты не сможешь автоматически стать учеником научного гения, просто сдав экзамен.

Ф.С. Согласен. Но при этом сам научный эксперимент в принципе может быть повторен любым человеком в любой ситуации, а мистический опыт – нет.

Д.А. Наука уже столкнулась со сложностями в плане повторяемости эксперимента – к примеру, в квантовой механике. В физике. Я уже не говорю о сложностях подобного рода в биологии, а далее – в психологии или социологии, в которых повторяемость практически недостижима. Повторно получить те же самые данные невозможно, да это уже и неважно, поскольку невозможно восстановить начальные условия, которые в психологии и социологии каждый раз уникальны и невоспроизводимы, а все факторы – не могут быть учтены, а неучтенные – не могут быть выведены за грань допустимой погрешности. Поэтому внутри научного сообщества и идут дискуссии на тему, какую науку можно считать полноценной, а какую – неполноценной. Андреев писал, что бой между провиденциальными и демоническими силами идет во всех областях человеческой культуры. В научном сообществе тоже идет этот бой – поскольку я к этому сообществу причастен, мне это совершенно очевидно. Было бы интересно описать трансфизическую и метаисторическую подоплеку движений в научном сообществе, сил, которые в нем борются. Андреев действительно не говорит о слиянии структур. Его это мало занимает – во-первых. Во-вторых, он постоянно подчеркивает, что наука, религия и искусство это разные методы познания. Все это методы познания, но – разные. Хотя существует множество пограничных явлений – например, искусство и живопись. А искусство и наука вообще друг без друга не ходят. Невозможно, к примеру, построить собор, не используя научные достижения. Зато Андреев говорит о росте значения наук гуманитарных. То, что он называет новой религиозностью – во многом это и есть комплекс нового гуманитарного знания.

Ф.С. Я думаю, Андреев с тобой бы не полностью согласился. Все-таки он говорил о метафизических прозрениях, визионерстве, мистическом опыте.

Д.А. Мы не должны забывать, что в рамках новых направлений психологии стали изучаться вопросы инсайтов, проблема озарений. Тот же психолог и философ Кен Уилбер, практикующий тибетский буддизм – причем не как отдельное занятие («вот моя наука, а вот мой тибетский буддизм»), а в одном контексте. То есть духовная практика и научная деятельность – это для него в известном смысле одно.

Ф.С. Кен Уилбер – это прекрасно. Но предполагал ли Даниил Андреев возможность такого синтеза? Уилбер как раз и интересен тем, что он новатор. Когда Андреев говорит, что чтение мыслей на расстоянии благодаря новым техническим приспособлениям перестанет казаться ужасом из антиутопий, он все же предполагает, что сфера техники, сфера науки – это что-то менее одухотворенное. Он не доверяет науке. Он считает, что наука – нечто слишком посюстороннее. Ему в науке не хватает спиритуальности. И никаких вариантов спиритуализации науки он не предлагает.

Д.А. Именно в рамках гуманитарной науки – от лингвистики и антропологии – произошел взлом вертикальных структур. Нет больше, к примеру, «развитых народов» и «дикарей». Наука внутри себя выработала новые гуманистические подходы. Происходит постмодернистское разрушение оппрессивных дискурсов, «дискурсов подавления».

Ф.С. Я предпочитаю слово «деконструкция».

Д.А. Ученые-гуманитарии, занявшиеся деконструкцией дискурсов подавления, в XX веке предстали воинами, ведущими борьбу на тонком уровне ненасильственными методами. А без этой их деятельности невозможен качественно новый духовный опыт. Сначала нужно разгрести ментальную кучу мусора в сознании, кучу менталолома, которая блокирует формирование новой системы ценностей. Необходимо преодоление шизофренической доктрины «двух знаний» - знания научного и знания религиозного, которые полностью противоречат друг другу. Эта доктрина заставляет взять что-то одно, или оба – но во втором случае вообще не думать о взаимосвязях между двумя типами знания. «Книга откровения» и «книга природы» - как было у некоторых схоластов. А в новом гуманитарном знании готовится примирение этих двух дискурсов – и не механическое, а синтетическое. Примирение на более высоком уровне. «Трансцендирование и последующее включение», – как сказал бы Уилбер. И готовится это примирение именно изнутри науки. Хотя прогрессивные формы религии тоже причастны к этому процессу.

Ф.С. При этом в науке есть масса антиспиритуальных тенденций.

Д.А. Как и в религии – масса фундаменталистских. А в науке мы можем говорить о фундаменталистском сциентизме.

Ф.С. Но попы и ученые находятся в неравном положении, поскольку поп-ретроград – это нечто совершенно одиозное. А ученый-атеист, активно манифестирующий свой атеизм – это не одиозное состояние сознания, на мой взгляд. Поп-ретроград архаизирует религиозное сознание, развращает его, погружает в мир до-научного знания, провозглашает такое архаизированное состояние сверхценным. А ученый-атеист может быть блистательным исследователем и делать чрезвычайно важные открытия, продвигающие все человечество к новым уровням познания мира.

Д.А. Вернусь к тексту Андреева. Я не буду говорить о фразе, которую мы отнесем к недостаткам его утопического проекта: «Совет возьмет под свой контроль всю научную и техническую леятельность». Я продолжаю не понимать, как (говорю об андреевском мифе) игвы развили у себя науку, по сравнению с которой человеческую наука является бледной тенью, при том, что строй игв – диктатура, тоталитаризм. Каким образом у них развивается наука, которая без свободы не развивается? Закрой общество – и в нем умрет наука.

Ф.С. Может быть, Андреев видит общество игв под определенным углом зрения. Он говорит, что это не иерократия, что это «сатанократия». Но что такое «сатанократия» – остается непонятным.

Д.А. Андреев говорит о системе тотального подчинения в этом обществе. Парадокс в том, что «научно организованное общество» (в марксистском смысле) не может продуцировать науку.

Ф.С. Значит, следует предположить, что у игв наука развивалась более свободно, чем при большевиках. Что наука у игв является той сферой, в которой у них свобода реализуется в максимальной для них степени. Андреев говорит о ехидстве, с которым игвы обсуждали своих ученых прошлого, рассуждавших о солнце – когда вышли на поверхность Земли в своем слое. То есть в обществе игв возможно научное ехидство. Ехидство возможно только там, где нет абсолютной власти.

Д.А. Так мы дойдем до утверждения, что у игв есть ограниченные формы демократии.

Ф.С. Более того, если, как писал Андреев, возможно просветление верховных игв, то, значит, есть пути, которыми они к этому просветлению приходят. Это может значить, что их созерцание и научные опыты должны вести к некоему размыванию их сатанократического мифа, сатанократической картины мира. Научная свобода, которая необходима игвам для развития их собственного мира, подтачивает их же сатанократию. Это очень интересная штука.

Д.А. Психологи демонизированных сообществ – интересная вещь. К примеру, в Афинах была демократия, но большая часть людей там являлась рабами.

Ф.С. Да, этот пример можно рассматривать как один из вариантов.

Д.А. С другой стороны, Андреев говорит о «беспрекословном подчинении» в среде игв. С другой стороны нормы западного общества в большей степени. Чем нормы российского, предполагают подчинение закону. Хочешь – бейся за его изменение.

Ф.С. Да. Но пока он работает, ты должен его исполнять.

Д.А. Хотя на практике получается, конечно, что все совсем не так жестко. Нелегальная миграция, проституция (где она запрещена, как в США), торговля запрещенными веществами (при все моем отрицательном отношении к запрету на некоторые виды веществ).

Ф.С. Мы не игвы, слава Богу.

Д.А. Но в этом смысле получается, что русские игвизированы в значительно меньшей степени, чем люди Северо-западной метакультуры.

Ф.С. Парадоксально, но так и есть. Русские в гораздо большей степени уицраоризированы. Игвизация скорее свойственна развитым западным обществам или Японии.

Д.А. Андреев, с одной стороны, подчеркивает, что земная наука – это бледная тень науки игв. Но, с другой стороны, провиденциальные силы тоже всячески стимулируют развитие науки. А у даймонов наличествует машинная цивилизация. Получается очень сложный дискурс, в котором и сам Андреев, возможно, не вполне ориентируется. Откуда вообще у игв появилась наука? Для рождения науки необходима способность к творчеству.

Ф.С. А для творчества – свобода.

Д.А. Значит, мы можем предположить, как ни странно, что наука – наименее демонизированная сфера сообщества игв. Либо демонизированный ум мыслит в конечном итоге только алгоритмами и повторами, профанирует то, что подсмотрел у провиденциальных сил – либо демоническое начало само способно к творчеству. Но во втором случае становится непонятным, что же такое творчество. Тут начинаются метафизические сложности.

Ф.С. Да, здесь тогда возникает вопрос – а в чем, собственно, разница между провиденциальным и демоническим началом? В некоторых традициях считается, что демоны – это всего лишь особая форма жизни.

Д.А. Андреев говорит, что творчество у демонов – это творчество «во имя свое». Но такой принцип соответствует закрытой модели науки, в которой я держу знания только для себя и использую их для достижения власти. Провиденциальная же наука предполагает, что знаниями следует делиться с другими ради блага всех живых существ, а не с целью захвата власти. Кроме того, мы вообще можем сказать, что полностью демонизированных сообществ не может быть по определению, поскольку если это сообщество – то оно уже потому не вполне демоническое, что является именно сообществом, соединением индивидуальностей. Если оно полностью недобровольно – то это машина, которая сообществом уже не является. А если элемент добровольности присутствует – то он как раз и является провиденциальной чертой, щелью, сквозь которую в сознание может проникать свет. Иначе сообщество стало бы монолитом, утратив индивидуальное сознание частей, либо сразу разбежалось бы.

Ф.С. С другой стороны – вампиризм, онтологический дефицит энергии.

Д.А. Мне трудно представить себе, как можно заниматься наукой, не желая отдать свои открытия другим. Наиболее демонизированные личности в научном сообществе, как мне кажется, занимают какие-то бюрократические места. Тоталитарное сообщество на земле не порождает хорошей науки. Хотя мы, конечно, можем вспомнить фикшн-персонажей типа инженера Гарина или доктора Зло, использующих науку для захвата власти над планетой. «Знание само по себе есть сила» - Фрэнсис Бэкон. Но в Советском Союзе наука начала отставать. Ракету во многом своровали. Бомбу тоже. С другой стороны, СССР существовал во многом на импульсе своего первого десятилетия, когда ученых прикормили и давали им довольно много свободы.

Ф.С. Ну вот видишь – в Советском Союзе тоже развивалась наука. До определенного момента.

Д.А. На импульсе первых десяти лет. А потом – запрет кибернетики и генетики. Началась «советская наука» - по типу «арийской» в гитлеровской Германии.

Ф.С. Но в космос-то все-таки вышли первыми. Все-таки советская наука – это не «арийская наука».

Д.А. Если мы посмотрим на научную среду времен выхода в космос – это же романтики. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке», КСП, туристы, Окуджава, Политехнический музей, ранние братья Стругацкие. Это не советская среда. Или советская – но постольку-поскольку. В этой среде было то,что необходимо было сохранить – но, к сожалению, в постсоветское время фактически исчезло. Романтика открытия, идеалы дружбы – и так далее. Их среда вовсе не была системой строгого подчинения. 

А по поводу синтеза науки и религии – я нашел очень интересную цитату у Андреева. «Налицо другое: о тех реальностях, которые утверждает Роза Мира, наука пока молчит. Но и это — явление недолговременное». Значит, Андреев считает, что наука тоже будет говорить о тех вещах, о которых будет говорить и религия будущего.

Итак, мы в этой беседе, конечно, не исчерпали все многобразие вопросов, которые у нас могут возникнуть при размышлении о том, каким Даниил Андреев видел место науки в обществе будущего - и какое место наука занимает в универсалистком мифе "Розы Мира". Постараемся вернуться к этой теме в нашей дальнейшей работе.

 

Отредактировано (Март 7, 2015 02:43:03)