выход

 

Последняя часть беседы Дмитрия Ахтырского и Фёдора Синельникова, состоявшейся на форуме Свентари в 2010 году.

Перейти к оглавлению

 

Дмитрий Ахтырский:

Продолжу анализ текста Николая Трубецкого «Европа и человечество».

Есть определенная ирония в том, что Трубецкой третью часть «Европы и человечества» открывает декларацией, согласно которой он во многом придерживается взглядов французского социолога Габриэля Тарда, старшего современника Дюркейма, хотя тоже в конечном итоге погубленного, по мнению Трубецкого, романогерманским шовинизмом. Тем самым Трубецкой как бы признает, что творчество новых концептов — в настоящее время удел прежде всего европейской культуры. Так и неоевразиец Дугин позднее берет за основу своих построений концепции романогерманца Рене Генона.

Концепции Тарда, безусловно, заслуживают внимания. Они исторически предшествуют идеям Томаса Куна. Но Трубецкого интересует отнюдь не центральный момент социологии Тарда — инвенция (открытие). Он обращает внимание на необходимость усвоения предшествующего культурного багажа, поскольку у Тарда (в изложении Трубецкого) открытие комбинаторно составляется из имеющихся элементов культуры. И дальше речь идет только о колоссальном значении традиции, преемственности и даже наследственности, которой Тард «не уделил должного внимания». В итоге оказывается, что совершать открытие «дети» имеют право только в том случае, если они глубочайшим образом усвоили культуру родителей. Возникает вопрос — а возможно ли открытие в таких условиях? Вернее возможно ли фундаментальное открытие, производящее революцию? Фактически Трубецкой сводит теорию Тарда к подражанию, пытаясь само открытие представить как одну из подражательных форм. Новатор просто подражает сразу нескольким вещам, соединяет несколько линий в традиции. Трубецкого в особенности волнует момент сохранения «органичности» культуры. Открытие приживается, говорит он, только в том случае, если существует социальный запрос, социальная потребность в этом открытии. Но на каком основании делается разграничение между «органическим» запросом и «неорганическим»? Почему петровские реформы неорганичны, а большевистская революция оказывается в конечном итоге у евразийцев более органичной? Суждение относительно органичности выносится в конце концов, как мне представляется, довольно произвольным образом. Радикальная трансформация может быть признана гипотетическим евразийцем «органичной», а незначительная метаморфоза — неорганичным инородным телом.

Трубецкой намекает на необходимость единства общества — оно должно быть спаяно общими культурными ценностями, чтобы открытие могло распространиться. Мы уже знаем, что евразийцы — поборники идеологического единства общества, поэтому можем предположить, что Трубецкого интересует единство не только и не столько в качестве гаранта новаторства. Напротив, для новаторства необходимо то самое апостольское «разномыслие». В условиях же полного «псевдоединства» (унификации) традиция костенеет и новаторство становится невозможным, за исключением «революций сверху».

Казалось бы, о чем Трубецкому беспокоиться, ведь неорганичные открытия не приживаются, отторгаются социумом? Можно ответить, что неорганичные нововведения навязываются социуму силовым образом. Но здесь, видимо, под неорганичным понимается прежде всего «инокультурное», противоречащее выделяемому интуитивно евразийцем «гештальту» собственной культуры. При этом глобальный уровень евразиец рассматривать декларативно отказывается, считая само предположение о возможности планетарного единства культурных ценностей шовинистической концептуальной агрессией тех самых «романогерманцев». А каким образом прививается культурная ценность — насильственным ли, ненасильственным — неважно. Те, кто прививает инородные ценности, так или иначе либо обмануты, либо подкуплены. И ненасильственность будет свидетельствовать о попытке совращения, о том, что вместо кнута западные шовинисты-космополиты используют пряник.

Но если насилие не является критерием отличия неорганичности от органичности, то каков же критерий? Почему не пугают заимствования уж совсем неорганичной в двух смыслах слова западной техно-машинной сферы? Видимо, заимствовать следует только то, что необходимо для силового баланса — оружие, если нет возможности оперативно создать независимое свое. Заимствования ставят в зависимость от заимодавца. И еще раз повторяю предположение: органичным для евразийца является то, что приведет его к власти и позволит ему реализовать интуитивно провидимый им культурный гештальт.

Для принятия открытия необходима единая традиция и единая наследственность (дающая единство вкусовых предпочтений, общность темперамента и т. д.). Общность же национальная, а затем и «евразийская» (как происходит переход от одного к другому, еще предстоит проанализировать) постулируется евразийцами, хотя было бы логично говорить именно о достижении единства планетарного, по отношению к которому евразийцы могут быть рассмотрены как сепаратистская неорганическая сила, препятствующая органическим процессам формирования планетарного единства. И в вопросе «истинной веры» для них полицентризм исчезает. К примеру, можно рассматривать принятие Русью христианства как явление неорганическое, как и поступают современные адепты славянского неоязычества. И евразийцев противоречие между заявляемым культурным плюрализмом и отвергаемым плюрализмом метафизическим не беспокоит. Как и многие другие противоречия в их построениях.

Трубецкой весьма убедительно говорит о невозможности прямого и полного заимствования культурных ценностей. Они неизбежно трансформируются тем, кто их заимствует. Механическое повторение невозможно. Мифологии автомобиля или мобильного телефона в США, России и в Северной Корее различны. И его критика идей тотальной вестернизации адекватна. Но речь идет о «Евразии» как о центре силы, а потому вестернизация хороша, если она приводит к усилению «своего» центра, и плоха, если ставит в зависимость от центра западного. С этой точки зрения, видимо, евразийцы и рассматривают каждое конкретное заимствование западных новаций.

Трубецкой склонен рассматривать культуру конкретного «народа» как единство — совершенно необоснованно. Этническая культура (насколько о ней говорить вообще правомерно) представляет собой, в частности, сочетание различных субкультур, в том числе влиятельных субкультур интернациональных. Для достижения единства, если доводить логику евразийцев до предела, следует изгнать из общности интернациональные субкультуры, например «религиозные» и «научные», если они, конечно, не имеют своим центром «свою» культуру. Но если для неоязычников самостоятельность РПЦ фиктивна, то для евразийцев степень ее самостоятельности достаточна.

Соответственно, взаимовлияние культур следует рассматривать в рамках значительно менее линейных моделей, чем предлагаемая Трубецким. Коммуницирует не вся культура, а какая-либо ее сторона. Как правило, основная первоначальная коммуникация осуществляется через интернациональную субкультуру. Церковная корпорация, научное сообщество, транснациональная аристократия — примеры таких субкультур.

Трубецкой доказывает, что полное, тотальное заимствование культуры — превращение одного народа в другой — невозможно. Но для чего он будет это доказанное положение использовать? Интеграцию он не рассматривает как соединение в целостность, подразумевающее взаимную обогащающую трансформацию во взаимовлиянии. Он утверждает, что направление культуры всегда будет у разных народов различно, поскольку новации в силу разницы в основах всегда будут разными. Но тогда и сами народы как сложившиеся из межплеменных общностей не могли бы сформироваться. И они есть некий нонсенс. А «нормальной» является ситуация языкового, культурного, мифологического континуума, в рамках которого о некоем «единстве» можно говорить только в пределах одной деревни, да и то с натяжкой. Но Трубецкой равнодушно относится к утрате «близкородственного» разнообразия — «свое» можно нивелировать. Он не сожалеет, к примеру, о потере языкового разнообразия Апеннинского полуострова в процессе распространения латыни. Когда же заговаривает о романизации провинций, оказывается, что сама римская культура не была едина, а потому о «приобщении к римской культуре» говорить не приходится. Но тогда не приходится говорить и о приобщении к романогерманской культуре в современности, а только о том же «эклектизме» (как назвал итог романизации Трубецкой).

Затем Трубецкой поднимает психогеографический вопрос. По всей видимости, он решается просто: один народ — одна территория. Поэтому психогеографический фактор разделяет народы. Возможность переселений за границы привычного ландшафта и возможность сосуществования многих культур на одной территории, судя по всему, являются вторичными для евразийской идеологии, поскольку о них Трубецкой в своем программном произведении не говорит.

Влияние всегда взаимно, и Трубецкой как раз и приводит пример Эллады, испытавшей встречное влияние эллинизируемого ею Востока. И, казалось бы, Трубецкой должен предположить, что мы сегодня имеем типологически сходную с эллинистической ситуацию и получим (в результате и получили) проникновение Востока на Запад, то есть взаимовлияние, а не одностороннее шовинистическое культуртрегерство.

Приобщение же возможно, согласно Трубецкому, только при «антропологическом смешении». Следовательно, можно предположить что именно биологический уровень для Трубецкого является приоритетным и что его концепция — один из вариантов «расовой теории». Остается выяснить, как Трубецкой отнесется к идее антропологического смешения славян с романогерманцами.

В итоге вопрос о желательности или нежелательности европеизации Трубецкой сводит к этому биологическому уровню. Если народ смешался с «романогерманцами», то европеизация, хотя и не одобряется, но разрешается Трубецким. Если же смешения нет, то европеизация нежелательна. Но и в том и другом случае полная европеизация невозможна, а во втором случае в результате заимствований и расширения контактов может начаться и антропологическое смешение. И можно задать вопрос: считает ли Трубецкой желательными оные, как он выражается, «антропологические смешения»?

И вот от общих высказываний об абстрактном заимствовании Трубецкой переходит к конкретике, к вестернизации. Всего двумя абзацами выше он писал: «Мы знаем, что романогерманская культура ничем не лучше всякой другой, но, в сущности, она и ничем не хуже других». И вдруг, заговаривая о конкретном, об особенностях европейской культуры, он отмечает именно негативное ее качество — эгоцентризм, а стало быть, утверждает, что у европейцев эгоцентризма больше, чем у носителей иных культур, в то время как у европейцев, очевидно, больше не эгоцентризма, а силы, что придает европейскому эгоцентризму особый торжествующий оттенок, но не делает его сильнее ущемленного эгоцентризма более слабых конкурентов. Что же касается степеней эгоцентризма, то это вопрос непростой, но в него Трубецкой и не собирается вдаваться. Эгоцентризм европейцев уникален, и это не нуждающаяся в доказательствах аксиома.

«Романогерманец считает высшим самого себя и все, что тождественно с ним, низшим — все, что отличается от него». Конечно, можно считать эту фразу интуицией, предвещающей восхождение национал-социализма в Германии с его «Германия превыше всего». Но вполне просматриваются в таких утверждениях и аналогичные устремления самих евразийцев, только роль врага назначается не евреям, а «романогерманцам». Все они — носители зла. Я уже приводил цитату, из которой следует, что европейцы все отравлены европоцентризмом. От предположений Трубецкой переходит к неявным утверждениям, что каждый европеец является эгоцентриком-шовинистом. В лучшем случае можно найти некоторое число индивидов-исключений.

Пагубой в заимствованиях у европейцев Трубецкой видит именно чувство гиперпревосходства европейцев, которое усваивается их инокультурными подражателями. Эти подражатели начинают воспринимать «свою» культуру как второсортную. Но вопрос тоньше. Ведь заимствуется то, что представляется с той или иной стороны «хорошим», иначе стимула для заимствования нет.

Мы имеем идеологически упрощенную картину, ведь нет никакой устойчивой «Европы», ее понятия расплывается. Культурная реальность находится в постоянной трансформации. Процессы заимствования идут непрерывно. Хороши заимствования или плохи — вопрос важный, но имеющий решение только в каждом конкретном случае. Трубецкой же явно имеет в виду некий патронат над культурной зоной, которой далее не дают свободно трансформироваться ее авторитарные правители.

Рефлекс сопротивления силовому навязыванию вполне понятен. Но он часто имеет своим обратным эффектом навязывание своих собственных ценностям другим, например тем, которые воспринимаются как «свои», которых нужно уберечь от дурного влияния.

Далее Трубецкой вновь возвращается к своей схеме одностороннего заимствования. Пример эллинизации с ее обратными влияниями не вписывается в данном случае в идеологию Трубецкого и потому «забывается». Трубецкой начинает опровергать предположение, что заимствование обогащает занимающую культуру. Увеличение числа исходных элементов для новации мешает, по мнению автора, развитию культуры, запутывает, приводит к большому количеству «фальстартов», порождает в культуре своеобразное пространство турбулентности, неконструктивной «логической дуэли», которая, видимо, хороша в меру. Какова именно мера — автор нам вряд ли скажет. Это особый секрет мастерства правителя, особое непостижимое простецу искусство, которое проявят евразийцы, если окажутся у власти. В качестве иллюстрации стиля и логики автора приведу развернутую цитату на тему вреда заимствований:

«Первому (заемщику — Д. А.) приходится искать в разных направлениях, тратить свои силы над согласованием элементов двух разнородных культур, над согласованием, сводящимся большею частью к мертворожденным попыткам; ему приходится выискивать подходящие друг к другу элементы из груды ценностей двух культур, — тогда как природный романогерманец идет верными путями, проторенной дорожкой, не разбрасываясь и сосредотачивая свои силы лишь на согласовании элементов одной и той же культуры, элементов вполне однородных, окрашенных в один общий тон родного ему национального характера».

А следующая цитата как раз фиксирует положение дел в европоцентристском мире, реально существующую, требующую своего разрешения в каждом конкретном случае проблему:

«…Так как европеизированный народ заимствует у романогерманцев и их оценку культуры, то ему и самому приходится отказываться от тех из своих открытий, которые не могут получить признания в Европе, и работа его в значительной своей части, действительно, становится Сизифовым трудом».

Евразийцы, видимо. в качестве решения предлагают культурную автаркию. Иной выход — обратиться к Западу лицом, принять его и отдать ему свое, тем самым оказав влияние, — скорее всего, пугает их, он не дает прямой грубой силы. Между тем Индия, Китай и другие культуры отдали часть себя Западу, и Запад «истернизируется». Впрочем, в 1920 году истернизация могла быть неочевидной, но Трубецкой мог и отдавать себе отчет, что обратное влияние есть универсальная тенденция, а не некое исключение в зоне эллино-римского влияния.

Выработка независимости в оценках — дело важное. Однако речь стоит вести о независимости не только от «внешних» лжеучителей, но и от «внутренних». Привозя на фестиваль авангардной музыки классический балет, не стоит пенять на предвзятость жюри. Если хочешь победить на фестивале — нужно учитывать мнение этого жюри. Если хочешь эпатировать жюри и публику — тебе нет дела до оценок. А можно постепенно работать над изменением системы оценок. Твои новации не принимаются соседями? Используй их внутри. Отвергаются «своими»? Реализуй их в еще более узком кругу. Литераторы, пишущие по-русски, имеют своих читателей в России и не обязаны быть признаны на Западе. Можно возразить: мол, речь идет об общесоциальных, политико-экономических, массово-идеологических проектах, которым в отличие от литераторов хода не дается.

Планета одна, а желающих учредить на ней свой новый порядок — легион. Согласно древним эллинским философским этическим установкам, стремление к власти сбивает познающего с пути. В сознании такого человека благо в итоге подменяется установкой на достижение господствующего положения. И только достигнув его, он планирует реализовать то самое благо. Но в процессе достижения ложной ценности видение искажается. Даже логическое мышление часто начинает давать сбои, или же начинается построение откровенно лживых идеологических систем, призванных ввести потребителя в заблуждение относительно подлинных целей производителя идеологического продукта.

Трубецкой красочно говорит о плачевной судьбе европеизированных народов. Но как, интересно, он трактовал бы эллинское влияние на Рим и китайское — на Японию, которая своего культурного донора не раз захватывала? Ведь Китай — безусловный центр восточноазиатского культурного мира.

«Если европейская цивилизация ничем не выше всякой другой, если полное приобщение к чужой культуре невозможно, и если стремление к полной европеизации сулит всем не-романогерманским народам самую жалкую и трагическую участь, — то очевидно, что с европеизацией этим народам надо бороться из всех сил», — говорит Трубецкой и наконец-то выражает главную подмену, имеющуюся в его тексте. Трагическую участь у него сулит полная европеизация, но «бороться изо всех сил» он предлагает с европеизацией как таковой, полной или частичной.

И далее идут декларация за декларацией. Предшествующие рассуждения Трубецкого венчаются каскадов эмоциональных призывов к борьбе с европеизацией и с носитялими европейской культуры:

«…Характер социально-политического строя романогерманских государств не играет никакой роли в вопросе о неизбежности европеизации и ее отрицательных последствий. Неизбежность эта остается, независимо от того, будет ли строй романогерманских государств капиталистическим или социалистическим. Она зависит не от милитаризма и капитализма, а от ненасытной алчности, заложенной в самой природе международных хищников — романогерманцев, и от эгоцентризма, проникающего всю их пресловутую «цивилизацию».

Итак, эгоцентризм уже не есть некое извращение европейской культуры. Она, по мнению Трубецкого, порочна в самых своих основаниях, в «сущности», в «природе». Но частичная европеизация неизбежна — необходимо освоить экономические и научные модели, которые позволят конкурировать с европейцами, сохранить территории под контролем местных элит. Но эти местные элиты и в первую очередь интеллигенция, будучи проводником заимствований, не должны, по мнению Трубецкого, делать только одного — усваивать зависимое отношение к европейской культуре. И тогда заимствования окажутся обеззаражены.

Что же Трубецкой предлагает сделать, какие меры принять, чтобы карантин начал действовать? Мы находим в его тексте только одно указание: необходимо коренным образом преобразовать психику интеллигенции. Каким образом она будет преобразована — путем обработки в спецучреждениях или в результате коллективного инсайта, — Трубецкой не говорит. Он только отмечает: «Это должно быть проведено с безжалостным радикализмом».

На момент написания Трубецким теста «ЕиЧ» практически открыто продекларированная им цель была недостижима.

«Если бы человечество, — не то человечество, о котором любят говорить романогерманцы, а настоящее человечество, состоящее в своем большинстве из славян, китайцев, индусов, арабов, негров и других племен, которые все, без различная цвета кожи, стонут под тяжелым гнетом романогерманцев и растрачивают свои национальные силы на добывание сырья, потребного для европейских фабрик, — если бы все это человечество объединилось в общей борьбе с угнетателями-романогерманцами, то, надо думать, ему рано или поздно удалось бы свергнуть ненавистное иго и стереть с лица земли этих хищников и всю их культуру».

И хотя Трубецкой признает, что свержение ига невозможно, очевидно, что он предлагает именно этот путь, просто откладывает восстание на будущее. Предлагается культурно-идеологическая изоляция от Европы, заимствоваться должно только то, что потребно для гонки вооружений, сознание интеллигенции должно быть изменено в противозападную сторону.

В контексте волны «консервативной революции» идеи «крови» имеют два полюса — «расовая чистота крови» и «вливание свежей крови». Но полярность эта во многом может быть снята. Направления «экспериментов с кровью» — это в любом случае попытка синтеза. В одном варианте мы имеем «арийский синтез» — поиск во всех хронотопах арийской компоненты, вычленение ее и включение в свой проект — уже не просто «германский», но именно «арийский».

Общее — идея «чуждой расы», проявленный образ врага, являющегося носителем иной культуры.

 

Отредактировано (Июнь 28, 2019 02:26:30)