выход

 

Часть IX введения к трактату "Механизмы империосферы".

 

Антиномия случайности и необходимости фундаментальна для бинарного формально-логического рассудочного мышления. Поэтому человек в лице тех или иных мыслителей снова и снова возвращается к этой антиномии, не будучи в силах как преодолеть ее чисто рассудочными способами, так и уйти от нее, отбросить как, скажем, “ошибку языка”. Однозначный же выбор одной из ее половин неприемлем для человека - как по чисто логическим причинам, так и по причинам психологическим, экзистенциальным. Человек противится рассматриванию своей реальности в качестве тотального хаоса или настолько же тотального безжизненного (поскольку несвободного) порядка. Подобные радикальные позиции, как правило, достаточно поверхностны и не захватывают всех, особенно психологически важных для человека областей, ограничиваются областями “чистого искусства” и “чистой науки”, отгораживаются от “бытовой”, “профанной” сферы, в которой, в частности, обитают любимые люди ученого или литератора. И если последние могут сосуществовать со своим “Другим” во взаимной любви и свободе, то они получают в руки ключ, которым отпираются замки антиномических дверей.

В естественных науках, как мы уже говорили, господствует детерминистская установка - детерминистски часто толкуются даже вероятностные принципы квантовой механики. “Бог не играет в кости”. Только в шахматы. Ряд наук о человеке, несмотря на отчаянное сопротивление “человеческого материала” (который словно предчувствует, какая судьба ожидает “материал”, по определению не имеющий самостоятельного значения - детерминизм не только антигуманитарен, но и антигуманистичен), стремится следовать в этом ньютоно-картезианском фарватере. Таковы отчасти психология, социология, экономика и лингвистика.

Однако среди наук о человеке особняком от математизационной магистрали продолжают стоять “науки о культуре”. Конечно, в этом ряду мы обнаруживаем и мать наук о культуре (отцом следует считать философию) - историю.

***

Чем была история в тех культурах, в которых она появилась на свет в качестве концепта и интеллектуальной практики? Только ли фиксированием происходящих событий, к коим фактически редуцирует историю “вульгарный исторический материализм”, а точнее - позитивизм, продолжающий искать “атомарные факты” в ходе событий, словно и не потерпела крах попытка Витгенштейна & Co поймать, раздеть и познать атомарный факт в логике? И не потому ли история как практика не появилась в Индии, что цепочки исторических событий были всего лишь нитями в покрывале Майи, меняющими лицо и форму при концентрации на них взгляда - и, в конце концов, исчезающими вовсе в лучах знания? Не игрой ли с этими расплетаемыми ими нитями и сплетаемыми затем во все новые узоры - игрой, обнаруживающей тщету и тщеславие голого короля и придворных, притворяющихся видящими однозначное и единственно возможное полотно - заняты последние полвека так называемые постструктуралисты и постмодернисты?

Человеку свойственно искать своих предков и предшественников. Склонность апеллировать к авторитету древних, к не подлежащим критике суждениям “отцов и учителей” не исчезла вместе с поражением “деградационного мифа”. Становясь адептом модернистского мифа, составной частью которого является мифологема прогресса, человек может вовсе не потерять вкуса к обладанию “великой историей” и похвальбе “великими предками”, одерживавшими великие победы, прорубавшими сквозь темные эпохи дорогу к ослепительному будущему - и продолжает чувствовать себя карликом, только не копошащимся у стоп гигантов, а сидящим на их плечах.

Золотой век в коллективном сознании просвеченного прожекторами просветительской перестройки человечества переместился из прошлого в будущее. Море прошлого стало восприниматься как родное болото, которое так любят хвалить патриотическо-фундаменталистские кулики (или зовущие в последний бой консервативно-революционные лебеди). Однако в дебрях этого болота любому непоследовательному модернисту мерцают, подмигивают флэшбеки - болотные огоньки, отпечатки на сетчатке глаза, миражи мифологемы золотого века.

Осколки древних мифов становятся детскими сказками, обрывки ритуалов - приметами, храмы - музеями, сакральные символы власти - музейными экспонатами. Но в любом музее есть доля музея. Любой музей остается в некотором смысле храмом, пусть и "облегченного" рода - если бывают воздушные замки, то музеи могут быть поименованы “воздушными храмами” (аллюзии в сторону совместного ноу-хау РПЦ и ВДВ здесь отсутствуют). Но воздух может из них выйти - и тогда сооружение вновь оплотняется на корнях могущего однажды быть откопанным фундамента, и жертвенники внутри твердыни начинают куриться.

Вышеупомянутые гуси-лебеди, певцы архаики, пытаются спасти Рим с любым порядковым номером - а спасти значит возродить, навязать потребителю новый продукт под старым лейблом, “тот самый, со слоном”. Разумеется, с боевым. С боевым римским слоном (ведь наверняка же мечтали некоторые римляне о слонах Карфагена, то есть в ноосфере для римского слона место имеется) - может быть, продолжателем дела троянского коня (и не только коня, ибо со славным именем сего древнего града связано ныне немало культурных реалий). И вот голые по пояс вирусы кидают зиги великим озимандам древности, даже и не думая пользоваться презервативами. Предсказуемым результатом небезопасного секса становится рождение мутантов, непредусмотренное составителями генеалогий.

Оказавшиеся жизне- и конкурентоспособными выродки на любом (наверное) обитаемом острове бывают нескольких сортов - одни строят башни, другие хотят их использовать “для воспитания масс в духе добра и взаимной любви”, третьи их уничтожают, четвертые - наблюдают и изучают происходящее. Так и в нашем случае. В Александровском саду и посейчас возвышается стелла с именами предтеч всесильного (ибо верного) учения. И сколько же открытий чудных может ждать тех, кто решит освежить в памяти великие вехи, этапы большого пути по первоисточникам - читателей Мора и Кампанеллы, Фурье и Бакунина! Такие открытия нередко опрокидывают господствующую парадигму - тому примером служит Коперник, почитатель гения древних пифагорейцев. Бисер привлекает не одних лишь свиней, но и утонченных германских интеллектуалов - калейдоскопические сны играющего разума могут породить чудовищ и доброй воли. Подрывные генеалогии появляются на свет как в результате "головотяпства со взломом", так и в качестве явных идеологических диверсий - и, конечно, чаще всего имеет место синергичное действие этих и иных факторов. Кто знает, какими мотивами руководствовались редакторы вышедшего в 60-х годах сборника “Философия древнекитайских материалистов”, куда вошли тексты мистиков-даосов - и каких ворон считали доблестные гвардейские части советских цензоров?

Как итог - выстраиваются прихотливые строения школьных и университетских курсов истории. Истории философии, истории науки, истории религии, истории культуры - и просто истории. Стандартные университетские курсы истории какого-либо предмета, как правило, в той или иной степени подобны по духу сталинскому “Краткому курсу” - они написаны победителями в целях прославления своих побед, закрепления территориальных и имущественных захватов. Героические предки в сражениях с силами тьмы и невежества, конечно, во многом ошибались, будучи ограничены эпохой - но несли в себе прогрессивное начало, за что их бюсты и барельефы украшают университетские экстерьеры и интерьеры, а их откорректированные идеи (то, что не помещается в прокрустово ложе исторического канона, списывается как “эпохальная ограниченность” и в учебники не попадает) помещаются в школьные катехизисы, повествующие о том, как отблески картезианско-позитивистского естественного света разума озаряли из прекрасного далека умы философов-провидцев.

Идеологической цензуре подвергаются целые эпохи и культуры - много ли из стандартного учебника истории философии можно узнать о византийской, средневековой, индийской или китайской мысли? После Ленина-Аристотеля в таких учебниках часто идет сразу Брежнев-Бэкон - а кому интересно, что было между, может учить латынь и углубляться в монастырские библиотеки. Наука становится утилитарной - значит, будет возвеличен Архимед. Возвеличен именно за то, что, будучи наследником аристотелевского взгляда на философию как на высшую бесполезность, сам важным не считал - за всяческие механические кунштюки.

То же верно и в отношении истории самой исторической науки, “истории истории”. Синклит академиков определяет критерии демаркации истории и мифологии, чертит границу между былью и сказкой - и кухня, на которой препарируются исторические источники, далеко не всегда прозрачна. Битвы за историю обрели новые контуры. Конечно, до сих пор могут быть пущены в ход старые добрые методы Цинь Ши-Хуанди - историю можно попытаться стереть вовсе, а не подтасовывать исторические хроники, выводя свое родство то ли от Иафета, то ли от Энея, то ли от Навуходоносора. Но можно действовать элегантнее - делегитимировать те или иные источники, разжаловав их из благородного реально-исторического офицерства в мифологические рядовые. Масштабность этого действия может вполне достигать циньшихуановских стандартов - примером тому служат построения Фоменко и Левашова.

Впрочем, сама дихотомия истории и мифологии появилась в результате реализации стратегий делегитимации - применявшие ее по отношению к инокультурным и иноверческим конкурентам сами в результате становились жертвами демаркационной гильотины, чье лезвие отточено на вполне оккамовский манер, хотя и начало выковываться задолго до бритья бород утратившим свою необходимость сущностям.

Итак, в качестве древних историков нам подают отретушированных хроникеров, поставщиков кошерных фактов, чья кошерность вновь и вновь должна подтвержаться авторитетными академическими улемами и пандитами. Неканоничные драконы заменяются разрешенными правоверным сциентистам динозаврами. Санкционированный мейнстримом мировой Академии, фомируется мощный глобальный проект альтернативной истории, призванный заменить прежние локальные проекты. В рамках этого проекта заново оценивается достоверность исторических фактов - одна информация приобретает статус факта, иная его теряет. И, что для нашего повествования особенно важно - жившие в прошлом сказители утрачивают право интерпретации происходивших вокруг них и вокруг их предков событий. Историки прошлого и без того словно бы подвешены в паутине исторических фантомов, обретаются в мире недостоверностей. Не имея возможности провести демаркацию по модернистскому образцу, они, наивные, все же пытались объяснить происходящие с ними события, выстроить причинно-следственные цепочки. Но из кисельных берегов вытекали только молочные реки - а речное молоко не усваивается интеллектуальными организмами тех, кто нуждается в нефти для своих машин. Рефлексии древних на тему исторических закономерностей имеют весьма малую ценность для современных историков - в собственном качестве этих рефлексий, в качестве гипотез-интерпретаций, попыток объяснения. Эти гипотезы становятся не более, чем материалом - таким же историческим фактом, как и те, которые эти гипотезы пытались объяснить. Размышления летописцев о причинах поражения русских войск в схватках с монголами интересуют историков не более, чем орнамент вышивки той же эпохи. Интересуют - но как объект, а не как мнение коллеги, донесенное издалека, но оттого не менее ценное.

Тонкость заключается в том, что науки о человеке для самого человека открываются как, казалось бы, принципиально и неустранимо субъективные. Для нас вроде бы очевидно, что люди прошлого действовали, исходя из своих собственных картин мира (а отнюдь не наших), которые, хотя часто и претендуют на объективность, тоже являются порождением своей эпохи - но это уже другая эпоха. И в подобной непростой ситуации историки-модернисты часто выбирали детерминистский подход, снимающий субъективный момент как таковой, поскольку он мог быть в таком случае рассмотрен как вторичный и несущественный. Осознаваемая мотивация для детерминиста неважна - она является всего лишь эпифеноменом, надстройкой, продуктом классового или иного обусловленного сознания. Как картина мира в таком сознании, так и практические социальные действия человека проистекают из одного источника - объективной исторической необходимости, а потому картина мира древнего летописца в целом и его причинно-следственные интерпретации в частности с легкостью могут быть детерминистом элиминированы. Фактически, идея бессознательного появляется еще у немецких романтиков - в частности, у Гегеля. Движущие историей силы действовали на людей прошлого именно через их коллективное бессознательное - или же тщательно (или не очень) замаскированное классовое сознание. Таким образом детерминист претендует на то, что умеет читать в душах людей прошлого, что для него открыты их глубинные помышления - неведомые, возможно, самим помышлявшим.

Именно детерминистами Модерна были отвергнуты интерпретационные исторические нарративы пре-модернистских эпох. Однако впоследствии сами детерминисты пали (хотя и не до конца) жертвой постмодернистской деконструкции. Синий монстр из “Желтой подводной лодки”, съев весь мир, последним заглатывает самого себя - так само себя в итоге разрезает любое подобие бритвы Оккама. Любая деконструкция обречена в конечном итоге самодеконструироваться. И мы в итоге остаемся с набором мифов, нарративов, языков, метамифов, метанарративов, метаязыков. “Мета” могут множиться - но мифы все равно остаются мифами, а субъективность - хотя и “интер”, но все же “субъективностью”. Таким образом, Модерн и его наследники политкорректно лишаются права на особый статус своего академического исторического нарратива. Философия истории Гегеля становится таким же объектом исторического исследования, как и историософские построения Августина или авторов Танаха. Метафизика еще Контом была практически отнесена к одному разряду с мифологией, став хотя и не детством, но подростковым возрастом не достигшего еще позитивистского совершеннолетия человечества.

Однако естественникам оказалось позволено больше, чем гуманитариям. Переведя собственную метафизику в скрытое, непроявленное состояние (убрать совсем метафизику так же невозможно для ученого, как перестать использовать язык) путем манипулятивной софистической игры терминами, физики и биологи, социологи и лингвисты продолжили поиск закономерностей - пусть и с оговорками относительно вероятностного их характера, или даже переименовав “законы” в “тенденции”. Гуманитарии же (представители “наук о культуре”) оказались в странном положении. С одной стороны, они подвергаются моральной дискриминации со стороны более математизированной части Академии за удаленность от стандартов и критериев научности, выработанных механицистами. С другой же - те, кто пытается найти закономерности в области наук о культуре, подвергается радикальной обструкции со стороны мейнстрима гуманитарной части научного сообщества. И в последнем случае представители естественных, технических и точных наук вполне доверяют своим собратьям-гуманитариям.

К этой интереснейшей диспозиции, имеющей самое прямое отношение к нашему исследованию, мы вернемся чуть позже. Но прежде мы должны вновь погрузиться в исторические глубины и кратко обрисовать историю исторического нарратива, рассказать о рассказе, построить нарратив о последовательности нарративов - не претендуя на полноту рассмотрения, но просто попытавшись представить интересующую нас диспозицию в несколько ином историческом свете. Слишком часто оказывается, что установки освещения “по умолчанию” выдаются за отсутствие работы светотехников в принципе. Нарративы же и метафизика и вправду вполне могут быть уподоблены осветительным приборам на съемочной площадке. Даже отсутствие специальной техники вовсе не означает, что фактора освещенности нет вообще и режиссер его не учитывает - хотя чаще дело ограничивается переименованием юпитеров. Легально же пронести юпитер на свою съемочную площадку может позволить себе Юпитер, но не бык. Точнее, не сам Юпитер, а Гефест - поскольку именно Гефест, технарь и естественник, ковал громовержцу его молнии. Мастерам же, могущим создать “оружие возмездия”, позволены и нарративы, и метафизика - достаточно просто отказаться от употребления скомпрометированных терминов, не называть вещи прямо своими традиционными именами.

 

Отредактировано Митя Ахтырский (Ноя. 26, 2016 09:40:03)