ЧИТАТЬ ПЕРВУЮ ЧАСТЬ    ЧИТАТЬ ВТОРУЮ ЧАСТЬ

Любой апологетический текст о Pussy Riot вызывает два встречных потока – брань и одобрение. Любая интерпретация панк-молебна вызывает вопрос: «Вы думаете, что сами Pussy Riot именно это имели в виду?»

Училка уточняет

Я пыталась с самого начала отделить авторский замысел панк-молебна от его христианской интерпретации. Отделить, однако, не столь категорично, как это сделал Ролан Барт, утверждавший в эссе «Смерть автора», что «текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении» и что «множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а читатель».

Для меня важно, чтобы смыслы, которые я выявляю в своей читательской рецепции, органично сочетались с мировоззрением авторов акции. Но это единодушие не может быть целью моей рецепции. Очевидно, что, накладываясь в определенной степени друг на друга, авторское и исследовательское сознание существуют в разных плоскостях, а сам текст панк-молебна приобретает колоссальную прибавочную ценность в мощной контрастной реакции на него, то есть в сознании многочисленных людей «без истории, без биографии, без психологии», как определял Барт читателей.

Проще говоря, есть коллективный автор акции, есть сам панк-молебен, и есть его коллективная интерпретация. Только в совокупности «автор-акция-реакция» это явление открывает многое о себе самом и о нашей культуре.

Это введение я пишу как преподаватель, которому часто после лекции приходилось отвечать на вопрос студентов «Вы думаете, что Шекспир (Свифт, Блейк, Колридж, Беккет и пр.) именно это имел в виду, когда писал свое произведение?» Нет, я так вовсе не думаю. И не считаю, что смысл книги, картины, фильма или акции ограничивается замыслом автора. Более того, история интерпретаций показывает, что авторский замысел иногда включает в себя лишь малую часть того, что сокрыто в его произведении, и что позднее люди других эпох и культур могут раскрыть в его текстах более глубокие или принципиально иные смыслы. На днях, например, я посмотрела «Три сестры» Чехова в талантливом переводе Дмитрия Крымова на язык клоунады. Чехов писал не для цирка, но комическое в его пьесе дает основание и для такого прочтения.

В творчестве кроме сознательного есть и бессознательный, или мистический, компонент. Говоря религиозным языком, произведение искусства человек создает в синергии с Богом. Гете говорил, например, о Байроне, что «вдохновение у него подменяло собою рефлексию. Он постоянно ощущал потребность творить, и все, что он творил, все, что исходило от его сердца, было великолепно. Он создавал свои произведения, как женщины рождают прекрасных детей, бездумно и бессознательно».

Женщина, рождая ребенка, не знает ничего о его будущем. И Pussy Riot были удивлены тем, во что выросла их акция в ХХС: «Как вышло, что наше выступление, будучи изначально небольшим и несколько нелепым актом, разрослось до огромной беды. Очевидно, что в здоровом обществе такое невозможно. Россия как государство давно напоминает насквозь больной организм», - сказала Мария Алёхина в своем последнем слове 8 августа 2012 г. Очевидно, что и анализ этой акции вырастает в обследование и диагностику больного социального тела.

«Вы сравниваете Pussy Riot с Шекспиром?» И нет, и да. Нет, потому что протестные художественные акции – явление совершенно другой культуры и другого жанра, непонятное и часто чуждое современному человеку в России, а потому и не принимаемое им. Да (и уже сравнивала), потому что в акциях Pussy Riot есть слово и зрелище, шутовство и политический жест, чем изобиловало творчество Шекспира.

«Формула невменяемости»

Реактивный заряд возмущения панк-молебном в основном питался несколькими образами/концептами – сакральное пространство храма, «Pussy» в названии группы, курица, зоомузей и «Срань Господня». Их и нужно рассмотреть поочередно, и по возможности – выявить внутреннюю связь между ними, то ядро, которое сдетонировало в общественном сознании.

Замечу, что многочисленные разъяснения в статьях и сетевых комментариях о том, что акции с курицей и в зоомузее проводила группа «Война», а не Pussy Riot, и Надежда Толоконникова участвовала в последней в составе группы «Война», не производили на людей никакого впечатления. «Курица» и «Зоомузей» стали мемами Pussy Riot вопреки реальным фактам. В данном случае мы имеем дело с «формулой невменяемости» или «коммуникативной глухоты», когда фактическая информация не в состоянии повлиять на сознание человека. В таком случае, вероятно, нужно искать метафизические причины явления.

«Формула невменяемости» характерна не только для истории Pussy Riot, но и для других конфликтных зон современного общественного сознания, среди которых отношение к Сталину и ГУЛАГу, к советскому и дореволюционному, к Евромайдану и Крыму. Уж сколько было написано и сказано о жесточайших массовых репрессиях, а любовь к Сталину растет и процветает! Сталинофилия была примером наиболее массовой невменяемости до крымской эйфории-истерии, которая объединила сталинистов со многими демократами. В крымской истории культ силы, питающий сталинизм, слился с родоплеменным культом этноса. Оба культа оказались сильнее морали и права.

В тех случаях, когда общественное сознание устойчиво придерживается представлений, противоречащих реальности, демонстрирует отсутствие нравственной рефлексии на реальные преступления и возмущается вымышленными, нужно изучать древние религиозные истоки и психологическую природу взглядов, которых упорно придерживаются вопреки их очевидной бесчеловечности и беззаконию.

Сестры Бэррисон: кошачий язык танца

В 1891 году пять сестер Бэррисон – Лона, София, Ингер, Ольга и Гертруда – недавно приехавшие в Америку из Дании, представили в Нью-Йорке концерт-водевиль «Barrison Sisters». Он запомнился публике «Танцем кошек», в конце которого сестры слегка приподнимали свои платья со словами «Хотите посмотреть на моего котенка?» (“Would you like to see my pussy?”), и удивленные зрители видели мордашки живых котят, которые сидели в карманах, специально пришитых к нижним юбкам.

Такова наиболее распространенная версия происхождения вульгаризма “pussy” (котенок) для обозначения вагины. Версия яркая, но неубедительная. К тому времени уже существовали аналогичные слова - французское chatte, немецкое Pussie/Muschi и пр.. Поэтому, скорее всего, сестры Баррисон не ввели, а перевели новое значение для pussy или, что называется, «пустили его в народ», сделали популярным в английском языке.

Женщины с котятами в кармане (в древнескандинавском puss – это, кстати, «карман») напоминают сумчатых кенгуру. Кошка с котятами – традиционная аллегория женщины с детьми. Во многих языках сами слова «кошка» и «котенок», а также близкие к ним («киска», «кис», «кисин», «кисуля» и пр.) входят в материнский, и шире – в женский дискурс, придающий нежность общению матери с ребенком и женщины - с мужчиной. Эти же слова в сниженной лексике, имеющей мужское происхождение, приобретают грубое уничижительное значение по отношению к женщине и ее телу.

Водка и пятерка

Сестер, как и участниц панк-молебна, было пятеро, и на этом их формальное сходство закончилось бы, если бы образ веселых датчанок не возник вновь весной 2012, когда случился панк-молебен. И не где-нибудь, а на этикетке бутылки “Five Wives Vodka” (в чем есть и русская ассоциация), которую запретили (!) к продаже в штате Айдахо.

Ее название, прочитанное как «Пять жен», сначала нашли оскорбительным для полигамии мормонов, составлявших 27% населения штата. Но поскольку сами мормоны не выразили возмущения, то сослались на протест женщин из комиссии штата, которых якобы покоробила картинка с «изображением женских гениталий». Кейс «Анти-Pussy» вызвал скептическую реакцию компании-производителя, которая ответила, что «не видит на рисунке ничего, кроме котят», что слово “wives” в данном случае означает просто «женщины», а название представляет собой историческую аллюзию на первых поселенцев, которые прибыли в штат Юта в количестве 66 мужчин и пяти женщин. Компании, при этом, неизвестно, чьими женами стали те «пионерки». Тем дело и закончилось.

Чиновники штата Айдахо сначала использовали религиозное, а затем этическое прикрытие для своего запрета: оскорбляет религиозный обычай и вообще неприлично. Эти же два аргумента стали основными в кампании против Pussy Riot. Но только американский случай представляет собой простудный чих, а российский – эпидемию.

«Снаружи вы кажетесь людям праведниками, а внутри полны лицемерия и порока» (Мф. 23:28)

Итак, образ Pussy как «вагины-котенка» получил широкую известность в развлекательной культуре водевиля, носит шутливый характер и не имеет отношения ни к проституции, ни к насилию. Это слово относится к сниженной, вульгарной, но не обсценной лексике. Не русский мат, к которому многие старались его приравнять. Шутливая словесная игра значениями «котенок» и «вульва» встречается в фильмах и радиопередачах; это слово, правда, могут вырезать из эфира, но чаще оставляют на потеху аудтории. Pussy-каламбур встречается в англоязычной рок-культуре (в названии песен и групп), откуда и было заимствовано российскими акционистами.

Шум вокруг имени Pussy Riot был раздут искусственно и выявил глубокую зараженность общества лицемерием. Можно даже говорить о том, что массовое ханжество проявилось как страстное желании людей казаться лучше, играть роль (hypocrites – «исполнитель роли», «актер») более возвышенного и благородного существа, чем они являются на самом деле. Тому есть несколько доказательств:

• большинство людей, знакомых с английским языком, как и производители «Five Wives Vodka», изначально видели в этом образе «только котят», поскольку в детстве на уроках английского учили наизусть стишок «Pussy cat, pussy cat, where have you been? I’ve been to London to look at the queen”.
• Англоговорящие русские в обычных условиях остро не реагируют на английскую сниженную лексику (а обсценного языка уровня русской матерщины в английском языке нет). Более того, благодаря ее изобилию в массовом кинематографе (fuck, shit, bloody), часто воспринимают нецензурную речь как вульгарный уровень нормы.
• Русская речь засорена родным матом до такой степени, что многие люди не ругаются, а просто говорят на нем, переводя тем самым обсценную лексику в обыденную речь и лишая ее тем самым обличительной функции.

Сложилась парадоксальная ситуация: страна, где большинство употребляет мат, где колоссальным спросом пользуются порнографические фильмы и телеканалы, массовая культура которой активно идеализирует бандита и проститутку, где насилие на самых разных уровнях (от развлекательного до политического) стало самым ходовым товаром, вдруг ополчилась на «котенка-вагину».

«Интеллигентный» священник Алексий Уминский сказал, что он даже не может произнести слова pussy вслух, а богослов-литературовед Светлана Семенова с возмущением написала в своей возвышенной книге «Тропами сердечной мысли»:

«Безобразные “pussy riot”, эти «мятежные п-зды», выразившие свое хулиганство, начиная с собственного имени, шутовских нарядов до канкана на амвоне и некоего срамного как бы «песенного» моления к Богородице, открыли своей богохульной, замешанной на «политике» против Путина и Патриарха провокационной наглостью некую вереницу акций, живо напомнивших послереволюционное былое».

Антиподом мятежницам, в ее глазах, является незапятнанный образ патриарха Кирилла, который, несмотря на то (автор здесь явно переходит на советский язык террора), что «бешеная злоба [его ] массовых хулителей бьется в эпилептической пене», готов «решительно нести вечную нравственную правду христианства, его ценностей и целей в мир, знакомить с ними современный одичавший русский мир, внедрять их в него!»

Автор, как многие другие хулители Pussy Riot, отвергает шутовскую эстетику безобразного, будто и не воспитывалось несколько поколений гуманитариев на теории карнавальной культуры Бахтина:

«Эти ругательства-срамословия были амбивалентными: снижая и умерщвляя, они одновременно возрождали и обновляли. Именно эти амбивалентные срамословия и определили характер речевого жанра ругательств в карнавально-площадном общении. В условиях карнавала они подверглись существенному переосмыслению: полностью утратили свой магический и вообще практический характер, приобрели самоцельность, универсальность и глубину. В таком преображенном виде ругательства внесли свою лепту в создание вольной карнавальной атмосферы и второго, смехового, аспекта мира».

Итак, ругательства, божба, сквернословие, любая инвектива как часть шутовской контркультуры, могут выполнять либерализующую функцию. Это же одна из многих ролей нецензурной лексики как художественного средства в текстах, например, Юза Алешковского, Венедикта Ерофеева, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина.

Неприятие протестного сквернословия выводит нас на целый ряд проблем, среди которых не только фарисейство и ханжество, конфликт человека «внутреннего» и «внешнего», сознательного и бессознательного, но и так называемый автоматический конформизм (Фромм), который заставляет людей разделять мнение власти и большинства, хотя при этом им кажется, что он выражают собственное мнение. Это явление распространяется тем шире, чем агрессивнее работает государственная пропаганда.

Интересно, как бы наши высоколобые пуристы общались, скажем, с Буниным или Бродским, перемежавшими свою речь настоящим матом, а не игривыми английскими каламбурами? Указали бы им на дверь?

В чем отличие условного (да и реального) матерщинника Бунина от современного российского пуриста? Бунины и Бродские – люди цельные, с тонким нравственным чувствилищем, отторгающие матом ложь и уродство жизни (подобно тому, как их предки отгоняли этим ритуальным языком нечистую силу). Душа художника восстает против зла, и мат становится языком его бунта. Имя Pussy Riot органично для такого состояния души.

Пурист представляет парадоксальный тип личности. Он старательно забеливает снаружи чашу души, не понимая, что возмущение грубым языком протеста разоблачает его родство с тем злом, против которого восстает бунтарь. Это явление того же порядка, как особая щепетильность о «чистоте понятий» и речевых табу в криминальном сообществе; излишняя забота о чистоте и порядке у людей, страдающих фобиями. Внешняя маска либо воплощает представления человека/общества об идеале, либо компенсирует внутреннюю ущербность, либо становится товаром в обмен на карьеру и благополучие.

В Евангелии парадоксальный тип личности вызывает гнев Иисуса Христа: «Горе вам, учителя закона и фарисеи! Святоши! Вы как побеленные гробницы: снаружи они кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и всяческой мерзости!» (Мф. 23:27)

«Пёсья лая»

Мат заполонил язык сетевого общения. Я внимательно, хотя и с большим трудом, прочитываю все комментарии на свои статьи о Pussy Riot. Слава Богу, последнее время поток одобрения в адрес Марии Алёхиной и Надежды Толоконниковой, а также их защитников, стал сильнее встречного потока оскорблений. Но по-прежнему устойчива «антибранная брань» по типу: “Да ты, бля.. (п-зда и пр.), знаешь ли, что означает Pussy Riot?” С такими вопросами к нам подходили и во время пикетов.

В «антибранной брани» сталкиваются два табуированных языка – женский и мужской, «кошачий» и «собачий».

По версии Вадима Михайлина изначально мат был языком мужской «собачьей» ритуальности. «Исходный вид ключевой для современного русского мата формулы (ёб твою мать из пёс ёб твою мать), как представляется, не вызывает возражений среди современных исследователей русских обсценных речевых практик». Однако если «Б.А. Успенский выводит исходную формулу из отразившегося в различных мифологических системах брака Бога Неба (или Громовержца) и Матери-Земли, с последующей травестийной заменой Громовержца на его извечного противника, хтоническое божество, принявшее обличье пса, а затем с заменой Матери-Земли на мать собеседника», то Михайлин возводит мат к кодированному языку «воинских мужских союзов, члены которых не только называли, но и считали себя именно псами/волками» (глава «Песья лая». Русский мат как территориально (магистически) обусловленный мужской речевой код»).

В этой древней ритуальной традиции женщина – не субъект, а объект магической манипуляции: «женщина, попавшая на маргинальную, охотничье-воинскую территорию без сопровождения родственников-мужчин, есть именно женщина заблудшая, блудящая, гулящая и т.д., вне зависимости от тех обстоятельств, по которым она туда попала. Она лишается всех и всяческих территориально обусловленных магических (статусных) оберегов и становится законной добычей любого пса. Она — сука. Она — блядь».

Когда мы сегодня говорим об архаизации и варваризации общественного сознания, мы порой не подозреваем, сколь древние примитивные пласты культуры могут выйти на поверхность. Одно слово из женского «кошачьего языка» - pussy, фривольное, но несравнимое по инвективному (ругательному) заряду c мужской «песьей бранью», оживляет «звериный код» культуры и вызывает бурю репрессивного (а не либерализующего) сквернословия в свой адрес.

Какое это имеет отношение к христианству?

Да практически прямое. Очевидно, что фривольное употребление слова «pussy» сестрами Бэррисон закрепилось в языке как «неприличное» благодаря строгим нравам «пуританской Америки». Я беру слово «пуританская» в кавычки, потому что на рубеже 19-20 вв. речь идет не о церковной конфессии, а об этическом ригоризме по отношению к женщине, чья роль хранительницы домашнего очага и продолжательницы рода стала подвергаться сомнению благодаря активному развитию феминизма.

Пуританская этика, или христианский ригоризм, опирается на бинарное религиозное сознание, в котором нет места шутовской амбивалентности или легкой шутке – все сказанное имеет либо высокое, либо низкое значение, оно либо исходит от Бога, либо – от сатаны. Третьего не дано.

В русской православной традиции принято утверждать, что Христос никогда не смеялся, но плакал, узнав о смерти своего друга Лазаря, цитировать Екклезиаста, утверждавшего, что «сердце мудрых - в доме плача, а сердце глупых - в доме веселья.» (Еккл.7:3-4) , или Иоанна Златоуста, считавшего, что «ужасно находить удовольствие в шутливости», поскольку смех «ослабляет узы целомудрия» и «не боится угрозы геенны», и особенно порицавшего веселых женщин: «Если благоразумному мужу позволено лишь только тихо улыбаться, то мудрой женщине едва советуется даже и это. Ведь и улыбаться женщине, посвящающей себя богопочитанию, нечто тяжкое и сопряженное с опасностью…». («Беседа о том, что аскету не должно предаваться шутливости»).

Существует ли в России традиция церковного юмора? Существует, но его скорее можно назвать алтарным (или бурсацким) юмором, поскольку он наполняет мужские разговоры семинаристов и клириков, редко выходя за пределы кастового общения. При «мирском» или женском взгляде этот смех неуловим, поскольку обменявшись в алтаре очередной шуткой с братьями, священник выходит к народу читать проповедь с серьезным, порой мученическим выражением лица, предназначенным для произнесения назидательного слова, в том числе и о греховности веселья. Иконостас в этом смысле разделяет не только клир и мир, мужчин и женщин, но и смеховую культуру церкви – от официальной серьезной. Мужчины-клирики могут смеяться внутри алтаря, женщины, стоящие «в народе», а тем более взошедшие на амвон, шутить не имеют права. Это тоже древнее магическое разделение на мужскую и женскую ритуальную территорию.

Редкий священник, даже завзятый алтарный шутник, оживляет свою проповедь каламбуром, улыбается или проповедует радость во Христе. Еще меньше тех, кто собирает и издает перлы алтарного юмора, как это делает отец Михаил Ардов. О вторжении комического в христианскую картину мира написано много, в художественной (упрощенной, но по сути верной) форме конфликт между ними ярко представлен в романе Умберто Эко «Имя Розы». У наших соотечественников - в творчестве Майи Кучерской.