Мистический анархизм нового века - это, с одной стороны, развитие некоторых традиций русской религиозной философии (Чулков, Мережковский, Бердяев, Налимов, Даниил Андреев), с другой - восточных учений (в особенности, дзэн-буддизма), западных - методологический анархизм Фейерабенда, трансперсональная интегральная философия Уилбера и т.д. Однако речь в данном тексте пойдет не об истории этого концепта и не о учениях его создателей и разработчиков. Ниже автор постарается изложить свою собственную точку зрения на проблематику мистического анархизма.

Что такое “мистический анархизм”?

Словосочетание “мистический анархизм” состоит из двух в той или иной степени скомпрометированных частей. Слова, как о том знали еще в Древнем Китае, имеют обыкновение портиться, изнашиваться. И тогда люди либо очищают их значение, “исправляют имена” (таковы конфуцианцы), либо наполняют их новыми смыслами (это своего рода продолжение “порчи”, но вместо старой вещи может родиться на свет новая - таковы многие научные и философские термины, первоначальное значение которых уже мало кто знает и мало кто об этих значениях задумывается), либо, наконец, просто перестают использовать данное слово, вводят новое (“не вливают новое вино в ветхие мехи”) или замолкают вовсе (“пресечение имен”, путь даосов).

Слово “мистика” происходит от греческого слова “тайна”. Важным элементом эллинской духовной жизни были мистерии (“таинства”). Общепринято, что они назывались так потому, что мист не имел права выдавать “тайну” мистерий, не имел права рассказывать непосвященным о том, что с ним происходило во внутреннем, “эзотерическом” кругу. Но вероятна и иная этимология - не обязательно претендующая на вытеснение первой, но могущая ее дополнить. Тайна мистерий не просто не может быть рассказана, поскольку превышает возможности человеческого несовершенного языка, являясь чистым интегральным переживанием, для которого нет слов в языке, предназначенном для функционирования человека в реальности консенсуса.

Именно так понималось слово “мистика” в христианском богословии. Мистическое богословие - это богословие апофатическое, “отрицательное”. Оно пытается сказать о том, о чем сказать невозможно, при отчетливом осознании этой невозможности. Высшая божественная реальность находится за пределами всех возможных определений, и в отношении ее возможны не утверждения, но лишь отрицания, разговор о том, чем эта реальность НЕ является. Аналогична позиция брахманизма, выраженная в знаменитом “Нети! Нети!” (“не то! не то!”) Упанишад. Наиболее радикальной выглядит позиция буддистов, чья апофатика в итоге дала обратный катафатический результат - в буддизме восторжествовала концепция “анатмавады”, учение о “несуществовании” высшей реальности (а в пределе - какой бы то не было реальности вовсе, ответствование “нет” на любое утверждение).

Конечно, в историческом христианстве сохраняется и налет поверхностного эзотеризма - таков, например, запрет не-христианам присутствовать при таинстве “пресуществления”. Но, возможно, существует и более утилитарная мотивация у такого запрета, происходящая от тех времен, когда христианские общины подвергались преследованиям и собирались втайне не потому что так хотели, а потому, что иначе не могли. Все-таки евангельские тексты прямо указывают на открытый характер проповеди (“не ставят свечу под спудом” и “не может укрыться город, стоящий на верху горы”) - хотя есть и противоречащие моменты (“не мечите бисера вашего перед свиньями”).

Однако впоследствии термин “мистика” оброс некоторыми дополнительными коннотациями - впрочем, допустимо говорить, что произошла реанимация коннотаций, имевших место в эллинской среде, для которой это слово было элементом естественного языка. Словом “мистика” стали называть любое загадочное событие или учение, говорящее о неких незримых силах. В эпоху торжества “проекта Просвещения” под словом “мистика” стали понимать как традиционную религиозную, так и оккультную сферу - все то, что не поместилось в научную парадигму. Слово “тайна” приобрело свое первоначальное значение, раздвоив свои смыслы - мы имеем “сверъестественную” тайну и “естественную” (которой занимаются конспирологи всех мастей). Редуцирование значения выражается в том, что тайной считают нечто скрытое, спрятанное, что можно отыскать, выведать, отгадать.

Однако высокое значения слов “тайна” и “мистика” иное. Мистично то, что открыто и светит всем - но не всем заметно, поскольку они предпочитают смотреть на другое. Это очевидность, которая не видна по причине нежелания использовать зрение. Это беспредельное, которое открывается в переживании, но о котором можно дать понять другому лишь намеком, да и то при условии, что другой человек готов воспринять этот намек.

В современном мире слово “мистика” осталось как будто бы ничьим. Оно полузабыто. Оно перестало быть жупелом для сциентистов, бьющихся с “фундаментализмом” и “креационизмом”, оккультисты предпочитают идентификационный лейбл “эзотерика”, а христиане-традиционалисты (по крайней мере, в России) также скорее дистанцируются от этого термина, предпочитая отечественный аналог или вовсе занимаясь преимущественно политическими вопросами - вопросами власти. А потому этот термин вполне можно реанимировать, вернув ему его высокие смыслы.

С другой стороны, для наших целей можно использовать и иные термины - например “метафизический анархизм”, “универсальный анархизм”, “онтологический анархизм”. Но все они тоже не смогут выразить все желаемые смыслы в их полноте, отображая лишь один из аспектов концепта.

Теперь обратимся ко второй части рассматриваемого словосочетания. Понятия “анархизм” и “анархия” долгое время употреблялись исключительно в политических и политологических дискурсах, получая как позитивную, так и негативную смысловую и эмоциональную нагрузку. Иные, внеполитические аспекты реальности политическими анархистами учитывались редко, что приводило к казусам и оксюморонам, о которых мы поговорим ниже.

Начнем с наиболее яркого примера возможного взаимонепонимания при употреблении термина “анархия”. Часто под словом “анархия” понимается состояние общества, когда отсутствует центральная власть и ее силовые и административные структуры, и имеет место “война всех против всех”, разгул бандитизма и бесправия. Однако такое понимание “анархии” как раз и представляет собой первый из обещанных оксюморонов. Называть такое состояние безвластием - значит впадать в противоречие. Власть в состоянии агрессивного дискретного хаоса не уничтожается, но лишь распыляется, усиливаясь на микроуровнях - а значит, весьма существенным образом ограничивает свободу индивидуума. Каждый хулиган микрорайонного уровня в этом случае может сказать: “Государство - это я”.

Политические анархисты прошлого в лице лучших своих представителей, естественно, отвергали такую позицию. Но они считали приемлемым силовой захват власти для реализации своих ценностей, пусть и на микроуровне - а такие локальные массовые агрессивные захваты примитивизируют социум.

Многие современные анархисты, в частности, сторонники движения Occupy, отказались от идеи насилия. Возможно, слова “анархия” и “анархизм” в силу имеющихся в массовом сознании коннотаций и не являются лучшими для наших целей. Может быть, было бы уместно предложить относительно новый термин, такой, как вводимое Налимовым понятие “акратия”. Однако, даже если вводить новые термины, мне представляется уместным использовать и термины, вынесенные в название этого текста, поскольку они несут заряд провокативности, способствующий лучшему настрою воспринимающего и дающего ему некоторые культурные линки, пусть и отчасти “битые” или направляющие не совсем в нужную сторону.

Безусловные ценностные приоритеты мистического анархизма (как его видит автор – здесь и далее в тексте) – свобода как условие проявления любой активности, любовь как сущность реальности и основа взаимоотношений между людьми, творчество как реализация принципов любви и свободы.

Исходя из этих тезисов, мистический анархист считает позитивным и желательным увеличение степеней свободы отельных личностей и человеческих сообществ, за исключением тех случаев, когда временное увеличение свободы в малом влечет за собой обратный результат – существенное уменьшение свободы. Таковы действия, проистекающие из эгоизма и незнания, мотивированные желанием самоутверждения и получения удовольствия в ущерб другим существам и самому себе.

Таким образом, два полюса, задающих пространство становления в свободе – состояние бездушной неспособной к творчеству и любви, полностью лишенной свободы шестеренки в механизме – и состояние полной и совершенной божественной свободы, соединенной с безграничной любовью и неограниченной творческой способностью. Такое творчество имеет лишь одно псевдоограничение – оно не приводит к ограничению свободы других живых существ. Божественное творчество не знает подневольного материала.

Диктатура может казаться прогрессорской. Во времена войн и других форс-мажорных обстоятельств люди часто добровольно-принудительно передавали власть единоличному лидеру или лидерской группе. Однако от этого положения дел, характерного для обезьяньей стаи, путь развития пролегает к сетевому самоуправлению, к творческому действию и реагированию, когда каждый является потенциальным лидером, работающим с другими в команде, а не в конфронтации. Если применить метафору из области музыки, путь идет от шарманки или музыкальной шкатулки – через оркестр, играющий под руководством дирижера по нотам музыку, написанную композитором – к интернациональному джазу, в котором каждый совершенствуется как исполнитель, дирижер и композитор, к импровизации, где каждый – актер, сценарист и режиссер.

Временный успех прогрессорских диктатур оплачивается той или иной степенью атрофии творческих способностей человека. Прогрессорство – принудительный или форсированный «извне» вывод из патологического состояния – всегда оказывается похоже на ройзмановский «Город без наркотиков» или большевистское «железной рукой загоним человечество к счастью». Соблазн и огромная проблема в том, что человек попадает во множество ситуаций, в которых он не может обойтись без насилия. Таково, к примеру, воспитание детей. Но и в этой сфере общая тенденция в наиболее динамично развивающихся культурных зонах мира – минимизация принуждения, осознание недолжности манипулирования детьми путем формирования связи между виной и болью.

Вероятно, человечество не может прямо сейчас отменить государство, даже если  бы мы могли выставить этот вопрос на референдум и выиграть. Власть должна исчезнуть не только из центра, но и с периферии. Не только в средоточии, но и на местах. Чтобы не было государства как манифестатора идеи принуждения, следует, по совету классика, убить государство в себе. Перестать быть носителем идеи насильственной власти, перестать стремиться к господству над вселенной и ее обитателями. Иначе при ликвидации центральной власти власть переместится на улицы, в подъезды, в квартиры – перейдет к тем самым маленьким тиранам микромасштаба. Поэтому лозунг улицы «мы здесь власть» метафизически и этически ошибочен. Мы здесь не власть и не стремимся ею быть. Мы здесь свобода, любовь и творчество. Где есть они – там нет места власти. Безвластные – эти три сильны абсолютно. Сильны без насилия. Парадоксально и антиномично сильны эти бессильные – поскольку их не может коснуться никакая враждебная сила. «Совершенная любовь изгоняет страх».

Поэтому целью стремящегося к благу человека не должен быть захват власти в городе или мире. Путь Сократа привел его к торжеству суда и чаши – путь ненасилия, путь собеседования. Путь Платона привел его к жизненной драме – тот пытался воплотить в жизнь идеалы казненного учителя с помощью сиракузских тиранов. Иисус призвал нас вложить мечи в ножны и не становиться большими или главными, не делаться учителями и наставниками, но и никого таковыми не называть. «Нас» – не только тех, кто сегодня называет себя «христианами». Но всех тех кто стремится к свободе, любви, истине и благу – и пытается понять, какие пути ведут к этой цели, какие средства при достижении ее пригодны.

Таков этико-политический аспект той концепции, которой я затрудняюсь дать имя. Но, как говорится в “Дао дэ цзин”, “велят обозначить иероглифом - называю “дао”. И мне представляется допустимым реанимировать для этой цели словосочетание “мистический анархизм”.

“Анархическими” обычно называют себя движения, которые в отношении так называемой "религии" декларируют антиклерикальную, атеистическую или “богоборческую” направленность. Анархизм же мистический оставляет только антиклерикальную составляющую. Мы полагаем, что атеизм и богоборчество анархистов были прежде всего исторически обусловлены и явились реакцией на формирующиеся в обществе образы божества как мирового тирана, во многом поддерживающиеся клерикальными структурами и эксплуатируемые ими.

Мистический анархизм, безусловно, предполагает ненасильственное сопротивление тиранам, склонным формировать патологические иерархии. Однако такое сопротивление предполагает пребывание в свободе - если не телом, то духом и хотя бы частично умом. Необходимо некое представление о свободе, устремленность к ней, если угодно - вера в нее. Осознание реальности как реальности страдания - первая благородная истина буддистов - ведет их к осознанию причин страдания и пониманию, что страдание может быть прекращено, и что есть путь, позволяющий его прекратить. То же верно и в отношении власти-принуждения. Чтобы осознать реальность насилия и принуждения, нужно расширить сознание и выйти за пределы чисто политической сферы. Этим путем вполне успешно пошел, к примеру, Мишель Фуко, анализировавший “распыленные” в социуме властные структуры и отношения. Власть и принуждение проявляются в человеческом обществе множеством различных способов, причем способов совсем необязательно политических - в отношениях родителей и детей, учителей и учеников, врачей и пациентов. Но не стоит останавливаться на этом уровне. Проблема власти укоренена в глубинных структурах нашей психики, нашего сознания. Она проявляет себя в этических системах, в метафизико-философских концепциях, в онтологии и гносеологии. Освобождение должно предполагать пересмотр всей человеческой реальности - как внешней, так и внутренней - на предмет выявления моментов обусловленности и принуждения.

Мы недаром вспомнили буддистские учения. Другие направления индийской мысли - индуистские - целью пути живого существа, в том числе пути философского, видят именно освобождение. Освобождение индивидуальное (мукти) и освобождение всеобщее (мокша). В отношении освобождения можно применить ту же схему “четырех благородных истин”, только на месте страдания окажется обусловленность, а на месте нирваны - мукти/мокша.

Такого рода освобождение включает в себя и освобождение социально-политическое, но мистический анархист вовсе не ограничивается этим уровнем рассмотрения проблемы. Полное и окончательное освобождение предполагает избавление от зависимостей любого рода, включая зависимости биологические. Полное освобождение бесконечным образом максимизирует творческую способность и возможность самораскрытия в любви. Последнее в свою очередь необходимо для максимизации свободы, без любви свобода стала бы эгоистической и эмпирическая свобода в итоге сузилась бы вплоть до полного своего исчезновения.

Абсолютный тиран, имея, казалось бы, неограниченную свободу, на деле лишен свободы почти в той же степени, что и его подданные, марионетки, шестеренки и поглощаемая пища. Свобода раскрывается в интерсубъективности. Тиран же лишает себя приставки “интер” и погружается в солипсический мир, куда он пытается укрыться от паранойи, которую вызывает у него сама идея Другого, манифестируясь в сознании тирана различными конспирологическими построениями. Такой тиран - мальчик Кай, в одиночестве и холоде выкладывающий из льдинок-людей слово “вечность”, и полагающий, что будет заниматься этим вечно - то торжествующий по этому поводу, то ужасающийся этой мысли. Он оказывается полностью обусловлен своими взаимоотношениями с материалом, все его мысли поглощены тем, чтобы материал остался тем, чем его сделал тиран, и не восстановил свой человеческий - или иной, но свободный, любящий и творческий - образ. Полностью же свободное творчество - это со-творчество, когда снимается оппозиция творца и материала, исчезает инструмент - и остается танец вечно влюбленных. Короля делает не только свита, но и самые последние рабы. Покой, как об этом прекрасно говорили эллинские философы, недостижим для стремящегося к власти, последняя несовместима с философскими добродетелями. Даже превращенные в винтики, рабы могут ожить и взбунтоваться. Голливудские кошмары “бунта машин” - ничто в сравнении с паранойей тех, кто пытается забивать микроскопами гвозди и превращать людей в роботов. Даже тот тиран, который желает власти только для того, чтобы обезопасить себя и остаться, наконец, в одиночестве, оказывается неспособен это сделать, неспособен избавиться от подозрения, что он “здесь” не один. Псевдосвобода тирана - это его попытка ограничить себя своим эго, запереть себя внутри весьма узких границ, каким бы великим и обширным этот тиран себе не казался. Его владения фатальным образом от него отчуждены, он владеет ими лишь внешним, формальным образом. Внутренний мир своих жертв тиран игнорирует, не желает о нем знать, поскольку превращает людей в функцию, нарушая категорический императив. Только когда Другой является целью действия, когда действие совершается во благо и во увеличение свободы другого - только тогда открывается его сокровенное, его внутренняя сущность, скрытая для недружелюбного взгляда. Свобода тирана - это свобода Наполеона на острове святой Елены. Для него, как для Остапа Бендера в минуту отчаяния, Рио-де-Жанейро исчезает, и остается только Шепетовка, о которую разбиваются волны Атлантического океана.

Высшее “я” человека, с точки зрения мистического анархиста, богоподобно. Апофатическое божество катафатически раскрывается именно как свобода, любовь и творчество. Поэтому прокопать онтологическую пропасть - и даже провести простую демаркационную линию - между божеством и человеком окажется весьма и весьма затруднительным. “Вы боги”, - сказано в Танахе и повторено в Евангелии. “Я и Отец одно” - и “вы во Мне, и Я в вас”. Бог творит нас, нами и через нас. Мы со-творим с Ним и друг с другом. При этом, как нам представляется, не совсем уместно именовать Бога местоимением третьего лица, как кого-то внешнего, и забывать местоимения других двух лиц, первого и второго, что Бог раскрывается и как “Я” (к примеру, “Я” монистических учений Индии), и как “Ты” иудео-христианской молитвенной практики и индуистского бхакти.

С точки зрения некоторых трансперсональных психологов и философов, многие психологические феномены хорошо интерпретируются при принятии пластичной концепции, согласно которой мы продолжаемся за пределами того, что привыкли считать собой. Человеческое “я” (или, чтобы не возражали буддисты, не “я”, и не “человеческое”, а просто “сознание”) простирается далеко за пределы эго и привычного ему хронотопа, локальностей и темпоральностей. Познающий обнаруживает в себе глубинные пласты психики, войдя в которые, он обретает новый взгляд на реальность, которая становится связанной, интегрированной - вплоть до того, что предстает единой. Реальность обнаруживает себя как “я”, “ты” и “оно” одновременно. Таким образом, познающий идет путем перманентной психоделической революции - имеющей как индивидуальный, так и всеобщий аспекты. Его сознание расширяется и интегрируется - и включает в себя все более широкие круги реальности, вплоть до единства с универсумом. Но вбирает оно их не путем ущербного тиранического поглощения, но путем свободного со-творческого взаимопроникновения. Вбирая, оно одновременно отдает себя - и в этой отдаче все обретает. Для такого сознания Другой перестает быть Чужим, но становится Другом, с которым нельзя разлить водой, “неслиянным и нераздельным” - друзья едины и множественны одновременно, в любви и дружбе снимается антиномия единого и множественного. Вероятно, уместно говорить не только о божественном единстве, бинарности или троичности, но и о божественной множественности.  Это реальность полного взаимопроникновения, не препятствующего уединению - в противоположность тираническому миру атомизированных толп.

Тиран же закрывает для себя возможность подобного расширения. Будучи единоприроден с универсумом, он закрывает его часть и называет эту часть “собой”, предельно минимизируя степени своей свободы и пытаясь компенсировать образовавшуюся нехватку псевдосвободой насильника и покорителя, словно испытывая неутолимую жажду. Но такая фрустрация преодолевается только снятием барьера между “я” и “не-я”, экзистенциальным принятием категорического императива, отказом от двойных стандартов. Короче говоря, свобода немыслима вне любви, а любовь немыслима вне свободы. Попытка лишить любимого свободы изгоняет любовь, а утверждение свободы без любви приводит к рабству не только жертв тирана, но и самого тирана.

Именно поэтому категорический императив не ограничивает свободу, но подразумевает ее. Будучи условием для любого проявления, свобода не может быть отделена от любви и в ее отсутствии исчезает. Впрочем, в отсутствии этих двух немыслимо никакое бытие, никакая реальность, поскольку последние имеют свободу и любовь своей природой, основой, поддержкой, божественной благодатью, духом. То, что эгоистическому сознанию может казаться извне налагаемой дисциплиной, цепями культуры, диктатом “суперэго” - может являть собой, напротив, врата освобождения, свет в конце туннеля. Но следует отчетливо понимать, что таковы - то есть имеют освобождающий характер - только те проявления культуры, которые соответствуют принципу категорического императива. Привязанность к остальным ограничивает свободу, поскольку такие культурные явления стали симулякрами входа, нарисованной на стене дверью. Таковы многие растерявшие благой смысл  феномены культурной жизни человечества. Показательно, что когда человеку наступают именно на эти атавистические мозоли, он реагирует наиболее болезненно - в частности, неконтролируемыми выплесками гнева и агрессии. Во многом именно такие реакции лежат в основе так называемых “оскорбленных религиозных чувств”, ходового товара на сегодняшних социально-политических рынках.

Чем выше уровень интеграции сознания - тем выше уровень свободы. Из этого следует, что энтропийная дезинтеграция минимизирует степени свободы - а именно ограничения на пути такой дезинтеграции воспринимаются эгоистическим сознанием как вопиющая несвобода. Другое дело, что сам по себе принцип энтропии сомнителен с этической точки зрения - и мистический анархист не видит ничего странного или антропоцентристского в применении к, казалось бы, чисто естественнонаучным категориям этического критерия.

Учение об эволюции во времени произвело на человеческое сознание существенный освобождающий эффект. Принцип силы, господствующий в древних установлениях, более не получал поддержки от традиционных институций, так как в модернистском сознании эти институции потеряли свой статус. Парадоксальным образом, только после дарвиновского учения о вполне насильственном естественном отборе и могла серьезным образом укорениться в человеческом сознании - сознании не редких единиц, но хотя бы небольших групп - идея о том, что высшая реальность не имеет отношения к “силе”, она ненасильственна, что любая так называемая сила (реализационная способность) есть сиддха, побочный эффект на пути освобождения. И если силу обретают ради силы, то путь заходит в тупик. Этот принцип ненасилия был проповедан Иисусом, но не получил должного развития в историческом христианстве. Был он намечен также в буддистско-индуистской идее ахимсы и в даосском учении “у вэй” (недеяние) - “умеющий ходить не оставляет следов”. Дао действует без усилий.

О высшей реальности уместнее говорить как о ненасильственной постольку, поскольку насилие является ненадежным скрепляющим инструментом. Силовая тираническая единоличная самодержавная власть рассыпается - соединяет лишь свобода и любовь. Самодержавие имеет дело либо с соперниками, либо с рабами-марионетками. Таким образом, если бы высшая реальность объединяла мир силой, было бы невозможно говорить об универсуме как о целостности, поскольку никакая целостность не смогла бы существовать. Имеющие место патологические иерархии, использующие насилие, являются паразитическими образованиями. Они могут утверждать себя лишь постольку, поскольку используют принцип свободы и любви. Так же и ложь жива лишь крупицами правды, придающими ложному построению подобие истинности.

Отсюда следует интересный вывод. В историческом христианстве существует идея “попущения” - божество “попускает”, то есть позволяет существовать злу, для вразумления или наказания «заблудшего». Мистического анархиста украшает гносеологическая скромность Ему не стоит делать вид, будто ему известен ответ на вопрос, на который Сиддхартха Гаутама отвечал апофатическим «благородным молчанием». Это вопрос о причинах возникновения зла и неведения – кармы, авидьи и сансары. В христианской традиции он облекся в концептуальную материю, которая получила имя «теодицеи», «оправдания Бога» - вопроса, как всеблагость божества сочетается с тем, что воспринимается нами как зло и несовершенство. Как правило, ответы на этот вопрос либо этически и/или логически ущербны, либо представляют собой парадокс, антиномию, нечто подобное чаньско-дзэнским гунъаням-коанам.

Мистико-анархический вывод – в этой реальности, в которой мы обнаруживаем волю, стремящуюся к господству и принуждению, «зло» (которым мы и называем, в частности, такую самоутверждающуюся за счет других волю) «попускает» добро. Это самое «зло» не в состоянии без добра, без свободных, любящих и творческих «энергий» (назовем их условно так, дабы отличать от принуждающих «сил») существовать. Оно способно лишь на алгоритмические повторения, штампы и шаблоны, паразитизм, халтуру, присвоение и профанацию. Самоутверждающиеся индивидуумы находятся в состоянии перманентной конкуренции между собой – и даже (может быть, в первую очередь) с теми, кто не играет в их игры, сводящиеся к играм в «царя горы» и «выпиванию моря». Отказавшиеся от самоутверждения не мыслятся игроками в качестве таковых - поскольку эгоистическая фантазия ограничена своим эгоизмом и не в состоянии допустить существование, свободное от эгоизма. Дабы получить конкурентное преимущество в борьбе с себе подобными, они вынуждены пользоваться творческими наработками, сделанными существами, находящимися в не-эгоистических состояниях. Чем меньше эгоизма, тем больше творчества. Эгоисты вынуждены совершать ходы, дестабилизирующие их систему, идти на риски, ввергать свою социальную машинерию в зоны бифуркации. И в результате вырастают одуванчики или иные из «ста видов цветов», взламывая асфальтовую двухмерную поверхность их соревновательных площадок. На месте Бастилии может образоваться танцпол, а на асфальтовом поле вырасти даже и не алюминиевые и не только огурцы. Так, к примеру, движется технический прогресс. Творческие силы ученых приводят к трансформациям социальной реальности, вовсе не ожидаемым заказчиками. Классический пример – синтез ЛСД и программы экспериментов с этим веществом, реализовывавшиеся Пентагоном – и это только одна из многих подобных причин, послуживших почвой для прорастания цветов психоделической революции, которая, возможно, является одним из аспектов наступающего «нового осевого времени».

Итак, Бог для мистического анархиста катафатически открывается сквозь такие понятия, как свобода и любовь, но не власть – если, конечно, не начинать использовать парадоксальные словосочетания типа «власть свободы», «власть любви» или даже «власть свободной любви». Они в известной степени уместны, поскольку над свободой и любовью ни у кого власти быть не может. Они дышат там, где хотят. Но называние высшей реальности «властью» даже и в этом смысле весьма опасно, так как может вести к тому, что образ высшей реальности окажется подобием образа вполне земных властей. Империя пытается нарисовать на небе саму себя и выдать этот рисунок за божество. В этом свете по-новому раскрывается ответ лежащего возле бочки Диогена стоящему, пришедшему к нему (не наоборот) Александру: «Отойди – ты загораживаешь мне солнце». Вот достойный ответ философа на претензии империи.

В силу вышесказанного в высшей степени позитивным следует считать процесс десакрализации власти. Это процесс есть социальное проявление разотождествления образа Бога с образом власти. Земная власть перестает восприниматься как божественная, богоподобная, учрежденная и санкционированная свыше – а, с другой стороны, божество теряет тиранические черты в сознании человека, которые последний в ослеплении фальшивым светом земной власти божеству присваивал.

Процесс детиранизации образа Бога – вторая сторона этого позитивного процесса. Вполне предсказуемым образом эта детиранизация на одном из первых своих этапов привела к открытому богоборчеству, атеизму, материализму и секуляризации. На этой волне и развилось «классическое» отношение революционеров – в том числе и анархистов – к таким понятиям, как «божество», «религия», «мистицизм» и всем, с ними аффилированным. Сходным образом в свое время поступили буддисты в отношении брахманической традиции. Отличие в том, что буддисты оставили идею духовного пути и развивали учения о сознании, а европейский путь Модерна подразумевал технический и социальный прогресс.

Однако божественная реальность, открывающаяся в человеческом сознании, никуда от отсутствия привычных именований не исчезала. Свет «идеала», который озаряет человеческую душу, мог быть называем «добром», «любовью» или иными словами, которые вполне мог использовать и атеист – не встраивая их в свою онтологическую картину мира.

А вот с этой самой онтологической картиной в Новое время возникли существенные сложности - они касались соединения этой картины со стремлением человека к освобождению. Вполне вероятно, что Томас Гоббс и Рене Декарт – отцы механицизма – сознательно или не очень транслировали через свои философские построения дух абсолютной монархии, характерной для Европы XVII века. Феодальная метафизика уступает место тоталитаризму, коррелировавшему как с фундаменталистским протестантизмом, так и с абсолютизмом. В XX веке две полярные метафизические тенденции привели с одной стороны, к появлению тоталитарных режимов в России и Германии, а с другой – к формированию либеральных демократий.

Новоевропейский тоталитаризм имел свои онтологические корни в детерминизме ньютоно-картезианской парадигмы. Фактически, эта картина мира вводила новое божество. Суровое, безжалостное, безличное, но предсказуемое. От его имени могли говорить ученые, заменяя своим сообществом церковные корпорации. Божество деистов, которыми и были как Декарт, так и Ньютон, сотворив мир, удаляется от дел – следовательно, оно открывает себя именно в непреложном мировом законе. Затем у материалистов божество исчезает как таковое, а божество мирового закона остается. Оно не может слышать молитвы, но оно реагирует на заговоры, заклинания и магические формулы. Оно подобно духам, которые вызывают шаманы. Могущественное, оно может выполнять требования человека. По отношению к безличному человек не чувствовал себя рабом. Поклонение природному закону сочеталось с непрекращающимся бунтом против налагаемых им ограничений.

Однако многие сферы просто не попадали в сферу рассмотрения адептов новой религии – сциентизма. Не попадали – или отрицались. К таким областям относились, к примеру, особые, не-будничные состояния сознания, такие как транс и сновидение.

В течение трех сотен лет две тенденции – тоталитарная и либеральная – сосуществовали в жизни европейского человечества. Они странным образом сосуществовали в одних и тех же высокоинтеллектуальных головах, в которых, кажется, даже не зарождалось рефлексии относительно имеющегося фундаментального противоречия. Те самые люди, которые отстаивали независимость людей от сословного и иного рабства, в области онтологии занимали позиции, которые исключали свободу из картины мира как таковую. Общая картина мира типичного интеллектуала-модерниста оказывалась разорванной, поскольку они боролись за социальную свободу, которая не имела никакого онтологического обоснования. Напротив, это основание имел тоталитарный проект «научного устроения общества», в котором шестеренкам мирового механизма соответствовали люди – винтики механизма социального. В этом мире – от Спинозы до марксистов – свобода оказывалась лишь «осознанной необходимостью». И лишь такие титаны мысли, как Кант, могли противопоставить свой голос мейнстриму.

Это противоречие сохраняется и по сей день, несмотря на то, что, начиная с середины позапрошлого века,  был запущен процесс «смены научной парадигмы» - сначала в логике и математике, затем в физике, психологии, лингвистике и других областях знания. Он имел несколько общих черт. И одной из этих черт отказалась детоталитаризация науки, возвращение в науку понятия свободы. Не только свободы исследования – в социальном плане некоторая критическая масса входящих в научное сообщество ученых поддерживала свободу исследования и, шире, вообще идею социальной свободы – но и свободы как онтологического и гносеологического принципа.  Наиболее яркие примеры – плюралистические подходы к аксиоматике, идея «применимости модели» и, наконец, квантовая механика с ее «принципом неопределенности», вероятностным подходом и фактической заменой понятия «закона» термином «тенденция». Железное кольцо мировых законов в сознании передовых мыслителей стало разгибаться.

Наконец, вторая половина прошлого века оказалась отмечена несколькими прорывами в области философии науки. Я прежде всего имею в виду нашумевшие работы Томаса Куна и Пола Фейерабенда. Фактически они утвердили принцип гносеологического плюрализма, согласно которому существует неопределенное множество вариантов «работающих» картин мира и могущих в них работать познавательных методик.

Вторая половина XX века – это прежде всего время «молодежной революции», которую я предпочитаю называть революцией психоделической. «Расширение сознания», о котором нам говорит эллинизм «психеделос» – понятие  значительно более широкое, чем круг культурных явлений, связанных с «галлюциногенными» психоактивными веществами. Произошел и продолжает происходить переворот в сознании человека, в частности, связанный со снятием штампов и блокировок, преодолением ксенофобии и шовинизма в самых различных сферах культуры – в том числе в науке и философии. Сознание и мышление человека становится гораздо более гибким и пластичным. Начинает происходить глобальный культурный синтез на гораздо более глубокой основе, чем раньше. К примеру, наконец оказались востребованы достаточно широким кругом людей – в том числе и интеллектуалов – наработки не-европейских культур. Реальность для психоделического революционера открывается как бесконечно сложная. Она может оказаться любой – познание ее, таким образом, оказывается одновременно ее творчеством. Той самой теургией, о которой грезили младосимволисты. Реальность, будучи в своих высотах-основах реальностью божественной, актом и выявлением божественного творчества, имеет божественные свойства – свободу и любовь. Поэтому она не навязывает себя, не заставляет нас познавать себя только каким-то конкретным методом и более никаким, не имеет для себя привилегированных единственно истинных моделей и единственно истинного, но ограниченного языка описания, «сакрального языка» и «догматики».  Человек свободен познавать ее любым способом и в любую сторону. Главное условие повышения адекватности познания в таких условиях – понижение степени эгоистичности самого познающего, искажающей познавательно-творческий единый процесс тенденциозностью и халтурой. Упрек в том, что такой подход сделает автоматически истинным любой поверхностный бред графомана-дилетанта можно отклонить – поскольку адекватным оказывается только познание вдохновенное, то есть ведущее по пути интеграции сознания и культуры. Человек может идти во все стороны, но на каждом из этих путей бывают тупики, ловушки и иные свойственные каждому конкретному пути особенности – каждый путь имеет свое «лицо».

Новая расширенная «метакартина мира» рождает такие концепции, как множественность миров-слоев-реальностей, Мультиверс. Наконец, это идея мира-как-сознания, мощно поддержанная вливанием индуистско-буддистской мысли. Эта идея словно растворяет жесткость мировых структур. Материя оказывается «грубой» формой сознания – с другой же стороны, сознание можно рассматривать как уровни утончающейся материальности.

Таким образом, как уже говорилось выще, мистический анархизм имеет дело не только с социальной и этической стороной реальности, но пытается подходить к реальности целостно и подвергать пересмотру в духе любви и свободы онтологические и эпистемологические установки. Лейтмотивом мировой культурной истории остается преодоление человеком барьеров и ограничений, преодоление самого себя, выход за собственные границы, в трансперсональные внечеловеческие и сверхчеловеческие сферы. Перманентный революционный прорыв - вплоть до воссоединения с самой высшей реальностью, полной интеграции сознания, которая, видимо, именовалась в восточнохалкидонитской традиции «теозисом», в буддистской – окончательным «просветлением» или «пробуждением», у индуистов – «освобождением», у даосов – соединением с Дао.

О социально-политической сфере мы тут говорить практически не будем. Текущая политика и социальность требуют оперативного реагирования в каждом конкретном месте и времени с учетом по возможности всех важных аспектов ситуации. Поэтому руководствуется мистический анархист во всех своих действиях - и, в частности, принимая политические решения – принципами свободы, любви и творчества, умножения их проявлений в человечестве, на планете и во всех мирах.