Стенограмма VIII заседания Общества христианского просвещения (7 февраля 2014, Москва ) с участием Д. Ахтырского, Р. Багдасарова, И. Бекшаева, И. и Я. Бражниковых, Я. Бутакова, Р. Зайцева, О. Манюка, М. Переславцева, И. Рывкина, Ф. Синельникова, А. Хорова и др.

 

 

I. ПОСТКАПИТАЛИЗМ И ОБОЖЕНИЕ СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА

 

Актуальность Льва Толстого — евангельский нигилизм — либертарный потенциал христианства — анархический социализм — посткапитализм и преодоление идеи собственности

Илья Бражников. Не буду здороваться — мы тут уже все поздоровались. Открываем наше 8-е заседание Общества христианского просвещения, его тема — «Богословие освобождения вместо духовных скреп». Тему толком пока никто не понимает (Смех.), мы должны определить ее по ходу обсуждения, все определят для себя это непонятное, и в результате, я думаю, мы придем к чему-то понятному для всех, к единому, как говорил старик Платон. Начать хотелось бы с апостольского послания Игоря Бекшаева, нашего батюшки, который как раз связывает сегодняшнюю тему нашего заседания с предыдущим, посвященным Таинствам. Текст называется «В отсутствии спроса», или, как он был озаглавлен редакцией Правой.ру, «До гвоздя»:

 

Религия пустоты

Есть христианство формы — закона, порядка — христианство профессиональное, и есть другое, дилетантское, массовое, христианство веры. Уловить кого-либо в форму и удержать там было бы невозможно, если бы формалисты, профессионалы не использовали апологетические приемы, понятные и приятные дилетантам. Массовость христианству обеспечили не догматы, не богословские изощрения и уж тем более не каноны, а то, чем людей праздных и пресыщенных не проймешь.

В то время, когда аристократка, как это описывалось, мечтательно отваливалась на подушки, начитавшись штудий Максима Исповедника, и грезила нетварным кайфом, население в массе своей занимали совсем другие вопросы. Ободранная, необразованная и часто озлобленная беднота не мечтала дальше наступления эры добра и справедливости. Задачей профессионалов стало примирить заряженные энергией чаяния низов и пропитанные равнодушием фантазии элит, сплавить все это в одну религию, так чтобы низы не переставали мечтать, но при этом никогда не дерзали бы потребовать от своих наихристианнейших вождей воплотить свои мечты в реальность. Или хотя бы попытаться соотнести реальность с ожиданием.

Официальная религия довольно скоро сделалась системой запретов. Толкователями священных текстов ударения расставились ровно так, чтобы, помечтав, потенциальному смутьяну и правдорубу не оставалось бы ничего, кроме как снова впрячься и начать зарабатывать себе карму на тот самый день, когда мечта сбудется. Чтобы тогда не остаться без мечты, впрячься следовало с удвоенной силой.

Так в общих чертах гласило учение формы. Оставь сомнение, Арджуна! Работай.

Сомнения, между тем, накапливались, потому что грамотность, по Марксу, ведет к росту сознания пролетариата, и обнаглевшая от грамотности беднота стала себя потихоньку освобождать.

Любое крупное природное стихийное явление оставляет после себя следы — например, ледник. По свалке камней можно догадаться, что он был здесь, и там, и вон там. Такие же точно следы понимания христианской свободы оставило человеческое сознание в различные эпохи. Православие с католичеством — это такая большая оползшая и заросшая морена, а дальше кучками хорошо утоптанного гравия рассыпаны протестантские церкви, и эти следы повествуют о том, что кое-где происходило перераспределение привилегий. Низы там и сям подтягивались и довольно здорово подтянулись.

И именно чаяниям низов мы обязаны происходящей в европейском мире — да и во всем мире — христианизации. Не хранению формы и соблюдения закона. Форма повсюду сыпется, но не забывает напомнить, что именно она — создатель и хранитель всех этих ценностей.

О ценностях следует сказать особо. Нынешний патриарх РПЦ больше всех поднаторел в способностях валить все в кучу и морочить голову ценностями, ставя на одну доску поклонение Гвоздю и отношение к ближнему. Кто Гвоздя не уважает, тот народ оскорбляет и ненавидит ближних — такие предложенные ушам (язык не поворачивается сказать: «слушателям») причины и следствия для хранителей формы и были всегда основным содержанием их проповедей. Для ушей по сию пору (что должно быть странно, когда космические корабли уже вовсю бороздят) все еще действенны подобные архаичные приемы манипуляции с требованием покорно внимать бессмыслице. Они, естественно, и направлены только на усиление социальной вражды ради сохранения такого общества, где живут только глупые и покорные, не домогающиеся смысла совершаемых поступков. И предлагаемых к свершению распоряжений.

Формалисты в свое время все сделали ради того, чтобы смысл христианства являлся всегда в готовом виде — в виде закона. Смысл которого в свою очередь лишь в том, что он дан. Христианский мир формалистов существовал вне смысла, он жил на авторитете.

Следует заметить, что понятия «любовь», «свобода», то есть дверь в христианство, то, благодаря чему оно и существует, были в свое время максимально обессмыслены заявлениями, что людям не дано знать, что такое подлинные любовь и свобода. Только Форма и Закон приведут к свободе. Таким образом, христианство законников сделалось религией угнетения. Перестало быть христианством Христа.

В отличие от западной церкви православные не делают даже попытки угадать, узнать чаяния своей паствы: зачем люди вообще ходят в церковь или уже — ходили? Предпочитают навязывать чаяния. Не умея этого, собирают себе в паству поклонников Гвоздя, совершенно далеких от христианства и вообще случайных людей. Те, которые скучают по Кашпировскому и в отсутствие оного в телевизоре занимают себя походами до Гвоздя.

Прямо на наших глазах РПЦ совершенно, подчистую лишилась этой подпитки себя снизу христианством. Иначе сказать, людскими желаниями приложить хоть капельку своих усилий для победы добра над злом. Составной части развития или хотя бы существования — Спроса, ограничив свои труды на ниве никому не нужным предложением.

Институт магических ритуальных услуг, к тому же не действующих или действующих прямо наоборот, — то, о чем на прошлой встрече говорил Роман Багдасаров — вот и все, пожалуй, что из себя нынче представляет РПЦ. Проповеди, которые никому не созвучны, молебны, которых никто не заказывал, и прочая бестолковая дорогостоящая инициатива с размахом на всю страну, призванная показать, что у формы есть что-нибудь еще, кроме пустоты.

 

Несколько слов о нашем сегодняшнем регламенте. Прежде всего, мы предполагаем с помощью скайпа предоставить слово гостям из других пространственных точек — Илье Рывкину (Берлин) и Андрею Хорову (Екатеринбург). Кроме того, у нас три фундаментальных доклада, которые сделают вживую наши гости и новые участники ОХП из Нью-Йорка (Дмитрий Ахтырский совместно с Федором Синельниковым) и Днепропетровска (Олесь Манюк), а также Ярослав Бутаков. И после этого мы перейдем к нашей традиционной свободной дискуссии с элементами троллинга…

Яна Бражникова. …и автотроллинга (Смех.) <…>

Илья Рывкин (через скайп). В романе Достоевского «Братья Карамазовы» есть такое высказывание, приписываемое чиновнику французских спецслужб. «Мы, — сказал он, — собственно, всех этих социалистов, анархистов, безбожников, революционеров не очень-то и опасаемся. Мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть среди них, хотя и немного, несколько особенных людей, эти в Бога верующие и христиане, и в то же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всех опасаемся. Это страшный народ. Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника». Слова эти и тогда меня поразили, но и теперь у вас, господа, они мне как-то вдруг припомнились. Вот такую проблему поставил Федор Михайлович о существовании либертарной и даже, как он говорит, революционной христианской тенденции, которая на самом деле опаснее, чем просто революционные движения или какие-то повстанческие группы.

Из современных событий, происходящих в России, для меня наиболее интересное — это выступление группы Pussy Riot, о котором мы достаточно, по-моему, уже сказали и которое относится уже к истории. А что касается актуальной политики, то это украинский «майдан» — первое, наверное, успешное выступление, успешное противостояние в истории современной Европы. Все, что было в Греции, Португалии и в других местах — там были замечательные группы анархистов — и оккупай Уолл-стрит и т. д., но единственное, что они смогли, — это как-то выразить свое несогласие с происходящим, с тем, как капитализм обустраивает их жизнь, уничтожает, размывает городскую среду, обрекает людей на нищету, и они выразили в той или иной мере громко свое несогласие с этим и сошли на нет. А в Киеве, надо отметить, присутствуют и священники, там происходит публичная молитва — и там присутствуют и кресты, и иконы, и хоругви.

И об этом вот либертарном потенциале христианства я бы сейчас хотел сказать пару слов. Во-первых, естественно, когда слышишь «богословие освобождения», сразу же вспоминается латиноамериканская теология освобождения, с которой я косвенно знаком — я немного читал Гутьерреса. И, бесспорно, она имеет в себе соль, бесспорно, это подлинное христианство. Но эта теология ориентирована на латиноамериканскую аграрную бедноту, и сейчас вряд ли она актуальна для нас, потому что те проблемы, которые она ставит и успешно решает, это не то, что актуально и локально касается нас.

В русской традиции это все тоже было в той или иной мере. Сто лет назад был, в общем-то, и христианский социализм священномученика Андрея Ухтомского, который социалистические коммуны на Урале христианские создавал, затем другие, совершенно неравноценные проявления среди обновленцев, живоцерковников. Илиодор Труфанов, конечно же, был социалистом, и свободная трудовая Церковь, союз религиозных коммунистов и другие местные группы. Их существование было прекращено насильственным образом. Этот проект не закончен. Но этот проект не был достаточно сильным, чтобы преодолеть большевизм и нарастающий сталинизм, так что цепь прервана, и мы не можем никак наследовать этим группам. И совершенно нет такой необходимости. Но, по моему глубокому убеждению, все это русское либертарное христианское или социалистическое христианское движение восходит к учению графа Льва Николаевича Толстого. Его гений как социального мыслителя недооценен, т. е. как-то его еще совсем недавно воспринимали, что вот «барин чудит», какой-то такой «фрик», но совершенно ясно, что это актуальнейший мыслитель. И человечество с теми проблемами, с которыми оно столкнулось сейчас, а именно с тем, что формы современного капитализма разрушают и антропологию нашу, и окружающую среду, может найти ответы на эти вопросы именно у Толстого. Это полемика против института собственности как такового, против институционализированной семьи, против цивилизации, построенной на ряде принципов, против той системы образования и искусства, которая в XIX веке была и которая до сих пор как некий фантом довлеет, против гендерных ролей, против сексизма. Это очень актуальный мыслитель. И даже до распространенного в активистской среде вегетарианства, веганства. Т.е. Толстого нужно исследовать, нужно читать, нужно воплощать его идеи в жизнь.

В западной мысли Ницше в своей книге «По ту сторону добра и зла» как некое поветрие упоминает новооткрытый русский нигилизм. Весь немецкий (по крайней мере) нигилизм — это и у Готфрида Бенна, и у Юнгера, и в полемическом труде Раушнинга «Революция нигилизма» — восходит к Ницше, а Ницше, в свою очередь, как бы ссылается на некоторое поветрие из России. И вот именно об этом нигилизме я и хочу поговорить. Т. е. для меня теология освобождения, богословие освобождения — это не какой-то политически оформленный в партийную или в синдикатную форму социализм в том или ином его изводе, а это — нигилизм.

Евангелие само по себе — это книга нигилистическая. И Христос противопоставляет себя именно тем формам социальности, которые суть общепринятые формы социальности и всеобщности, Die Gemeinschaft кантовское. Он себя этому противопоставляет. И царствие не от мира сего — это противопоставление тому мироустройству, которое существует, противостояние совершенно радикальное. И мы видим, что эта нигилистическая тенденция присутствует в самых что ни на есть ортодоксальных, самых что ни на есть жестких, «хард-лайновских» формах христианства, а именно в аскетизме, что монашеская тенденция в ее, наверное, крайних проявлениях, в ее акмэ — это отрицание опять же института собственности, отрицание гендера, отрицание власти и т. д.

Но совершенно не обязательно становиться монахом, чтобы быть христианским нигилистом. И если человек просто является сыном Царствия Небесного, то он в этом отношении является тем, что Эрнст Юнгер называл словом «анарх». Т. е. это принцип Царствия, которое противостоит во многом отчужденным формам власти и отчужденным формам имущественных отношений. И именно между такими людьми возможны любовь и солидарность, которые и есть вот это вот Царствие не от мира сего, но в мире пребывающее. И в этом отношении, скажем, для меня котел, из которого на Майдане едят похлебку, грубо говоря, — это причастие, а не какие-то магические фокусы (возвращаясь к прошлой теме).

И закончить я хочу фразой из Евангелия, где Христос говорит, что у кого нет меча, тот продай одежду и купи меч. И это фраза, которой толкователи не могут дать удовлетворительного объяснения. На такой вот загадочной фразе я хочу и закончить свою реплику. Спасибо.

Федор Синельников. Буквально несколько реплик по поводу Достоевского и его персонажей. Это произносит на самом деле Миусов в ответ на слова отца Паисия о том, что Церковь будет властью в мире. И когда мы говорим о соединении социализма и Церкви, здесь нужно еще помнить мрачную альтернативу, о которой говорил Леонтьев, хотя в принципе он ее как раз приветствовал, что когда самая пламенная мистика соединится с самым пламенным социализмом, тогда появится некий персонаж, который Федору Михайловичу покажет язык. Т. е. вы используете слово «социализм» исключительно с положительными смыслами, но представьте, что может соединиться не общество социальной справедливости и светлый порыв к Богу, а Ким Ир Сен с инквизицией.

Дмитрий Ахтырский. Потому что здесь, скорее, правильно говорить об анархизме, а не о социализме. Речь идет об анархическом социализме…

Илья Рывкин. Да, я вел речь прежде всего именно об анархическом социализме. Но спасибо за эту реплику, т. е. это причина моего очень скептического отношения к папе Франциску.

Федор Синельников. И по поводу собственности еще. Конечно, собственность — это отчуждение и все прочее. Но, собственно, в западной культуре вызревание идей человеческого достоинства — плохо это или хорошо — происходило одновременно с ростом уважения именно к собственности. И мир или социум, в котором собственность как ценность нивелируется, очень легко приходит к весьма печальным результатам. И, собственно, они все у нас перед глазами в истории. И здесь при критике современного капитализма нужно все же вот этот момент, как мне кажется, учитывать, чтобы не уйти опять же на старые дороги, по которым человечество уже проходило. Или на новые, еще более страшные.

Илья Рывкин. Можно я отвечу просто? Тут мы вряд ли сойдемся во мнениях, потому что я не персоналист, и для меня личность, уважение к личности — это не на первом уровне. И собственность тоже.

Яна Бражникова. Я поддерживаю, как всегда, мысли Ильи.

Илья Рывкин. …но Христос для меня — все.

Максим Переславцев. У меня дополнение было, что собственность и уважение достоинства человеческого, т. е. первой собственностью считалась в новое время личность человека. Т. е. то, что потом Штирнер в анархизме возведет до абсолюта.

Яна Бражникова. Да, кстати.

Олесь Манюк. Я хотел бы обратить внимание на то, что есть какие-то вещи, которые кажутся само собой разумеющимися. В частности, соединение не христианства, нет, а евангельской вести Христа с идеей социальной справедливости. А ведь такого нет. Это позднейшая, в общем-то, выдумка. Если мы посмотрим, внимательно прочитаем Евангелие, наиболее, так сказать, древние его слои, то мы можем увидеть там Церковь, но мы нигде не видим идеи какого-то социального равенства.

Роман Багдасаров. Социального равенства нет, но идея справедливости евангельская есть…

Олесь Манюк. А что подразумевается под этим — еще большой вопрос…

Дмитрий Ахтырский. Но там нет и неравенства. Там снимается весь социальный порядок вообще…

Яна Бражникова. И апологии иерархии там тоже нет…

Олесь Манюк. Т. е. вопрос переводится в совершенно другие измерения. А как только возникает вопрос социальной справедливости, мы в фокусе неизбежно получим кимерсеновскую кунсткамеру. Это неизбежно.

Дмитрий Ахтырский. Мы получим Анания и Сапфиру, которых, так сказать, предали смерти фактически за то, что они утаили от общины часть имущества.

Олесь Манюк. Ну, это еще в мягком варианте. А в предельном — это будет чучхе. И какими бы путями мы ни пытались приукрасить идею социальной справедливости, она неизбежно ведет нас к чучхе. Неважно, под каким видом — христианским, буддийским, исламским. А в исламе это тоже особая тема, потому что там тоже такие тенденции прорастают. Ну, просто к тому, что это не евангельская весть, и никак состыковать это будет невозможно.

Дмитрий Ахтырский. Я хотел еще заметить по поводу собственности. Мне эта мысль пришла еще в голову, когда разговор шел на всякие индо-буддийские темы отказа от эго и преодоления эго. Преодолеть эго можно только тогда, когда оно у тебя уже сформировалось, когда оно уже есть. Потому что когда его нет, ты еще полушестеренка, ты еще не индивидуализированное существо.

Олесь Манюк. В буддизме есть такое понятие — читхартха, что означает преодоление без отвержения, поэтому…

Дмитрий Ахтырский. …И с собственностью то же самое. Т. е. отказ от собственности…

Олесь Манюк. Безусловно. Это не отказ. Это не опровержение собственности…

Дмитрий Ахтырский. …возможен только тогда, когда ты уже индивидуальность…

Олесь Манюк. Конечно…

Дмитрий Ахтырский. …обладающая, можно сказать, собственностью. В том смысле, что не я лично, а вот когда в социуме идея собственности в капиталистическом мире, когда секулярная демократия уже сформировалась. Вот тогда возможен переход на новый этап. Но не до этого. Этот этап проскочить невозможно, потому что иначе это будет переход в рабское состояние.

Олесь Манюк. Безусловно. И, более того, отказ от собственности не означает отсутствие собственности.

Дмитрий Ахтырский. В современных анархических социумах, я условно говорю, акратических — чтобы не было отсылок лишних, получается так, что в этих обществах… этим летом я был на фестивале «Burning Man». Он бесплатен. Т. е. ты платишь за билеты, но на территории фестиваля в течение всей недели, которую он длится, все бесплатно — это экономика подарка. Т. е. собственности вроде бы ни у кого нет. Но это преодоление идеи собственности изнутри ее, а не отвержение ее на каких-то предшествующих стадиях.

Олесь Манюк. Да, это важно.

Дмитрий Ахтырский. Это посткапиталистическое общество, а не…

Олесь Манюк. … а не до…

Дмитрий Ахтырский. … а не ликвидация его, скажем так. Это прорастание органического порядка.

Федор Синельников. Да, это очень важный момент, собственность — она не исчезает как эйдос. Она просто узурпируется неким другим коллективом.

Олесь Манюк. Вспомним притчу о талантах, кстати говоря. Там есть этот аспект.

Илья Бражников. Давайте дадим все-таки слово… У нас очень много докладов сегодня, и, наверное, какие-то вещи будут внутри докладов высказаны.

Яна Бражникова. Илья [Рывкин], на самом деле мы отреагируем еще, я думаю, каждый в своих репликах на то, что ты говорил, потому что я, например, гораздо больше сопереживаю… Я как раз, в общем-то, поддерживаю и критику, которую ты высказал в адрес, естественно, теологии освобождения как состоявшегося уже феномена. И, кстати говоря, он исчерпал себя как раз в тот момент, когда и капитализм изменился. Действительно, ты очень правильно заметил, что он уже не отвечает той реальности, которая сама мутировала. Мы имеем дело совершенно с другим капитализмом. В том числе с духовным капитализмом. Но, собственно, мы и можем ее использовать сегодня в том виде, в котором она нам кажется актуальной, и не использовать в том виде, в котором она устарела. Мне кажется, очень интересна вот последняя твоя реплика по поводу скептического отношения к папе Франциску, потому что я тоже как раз что-то подобное хотела сформулировать. Но я думаю, что так или иначе мы к этому еще вернемся, и, может быть, это прояснится.

 

Десакрализация власти — акратия — меч и крест Христа — секуляризация и обожение социального пространства

Илья Бражников. Дмитрий Ахтырский.

Дмитрий Ахтырский. А я представляю своего друга-коллегу Федора Синельникова. Мы с ним ведем вместе журнал «Выход» и совместно пишем значительную часть наших текстов. И этот текст — продукт нашего совместного творчества.

Тема нашего выступления вполне укладывается, на мой взгляд, в нашу проблематику, то бишь, в проблематику теологии освобождения. Тема нашего выступления — секуляризация, поданная как более широкая проблема, как проблема власти, секуляризация как путь в Царство Небесное. И теперь начнет Федор с более практических и конкретных вещей, а я потом продолжу на своем метафизическом птичьем языке.

Федор Синельников. Можно сказать, что действительно очень важный вывод, к которому мы пришли с Дмитрием прямо в ходе работы над этим текстом, — что проблема власти прямо связана с проблемой сакрализации власти. И любая власть как феномен и как реальность отношений всегда будет претендовать на сакрализацию в той или иной форме. Т. е. это не столько отсылка к некоей метафизической реальности, сколько в принципе к какому-то сверхценному бытию, которое позиционируется и представляется именно таковым. И наш текст во многом геологичен, и он даже, может быть, немного амальгамен, но я надеюсь, это не будет составлять для вас большого труда. Если у вас возникнут вопросы, мы с радостью будем на них потом отвечать.

Во-первых, идея наша, конечно же, связана с темой евангельского провозвестия и евангельского текста, поскольку, как мы полагаем, идея десакрализации и акратизации… Кстати, термин «акратия» — это тоже очень важный термин. Его в свое время предложил Василий Налимов. Как нам кажется, это более адекватный образ, нежели «анархия», поскольку последний уже нагружен в силу ряда причин несколько мрачным содержанием. Вот идея десакрализации власти, акратии, может быть обнаружена именно в словах и действиях Иисуса, Иешуа, как угодно, и в Его жизни, смерти и воскресении.

И здесь, собственно, мы сталкиваемся с проблемой источников и вынуждены каким-то образом отсылаться к текстам, которые до нас дошли, понимая, что текст создавался общиной, уже заинтересованной в определенной керигме, далеко не всегда умевшей вместить или, более того, не желавшей вместить то, что говорил Тот, к кому они возводили свою систему духовного и организационного преемства.

Сразу может возникнуть вопрос: действительно ли Иисус отказывался от власти? Вопрос этот не настолько примитивен, и не настолько очевиден на него ответ, как может показаться. Естественно, что в Евангелиях мы встречаем два совершенно вопиющих фрагмента, которые, казалось бы, расставляют все точки над «i». Первый — это фрагмент в начале Евангелия от Матфея, где дьявол предлагает Иисусу все царства мира и их славу, и Иисус отказывается от этого. И второй фрагмент из Евангелия от Иоанна, где говорится о том, что Иисусу предлагали принять на себя царскую власть, но он уклонился и ушел от тех, кто это делал. Однако здесь, если мы применим принцип критического отношения к тексту, можем предположить, что это не столь очевидно, поскольку община задним числом пыталась объяснить гибель своего учителя. И такая позиция тоже имеет право на существование.

Но, с другой стороны, мы можем попытаться посмотреть «холистически» на весь корпус евангельских текстов и как раз обратиться вот к этой теме мечей, которая прекрасно сегодня у нас возникла в беседе. Когда Иисус говорит «продайте одежду и купите меч»  — далее, если вы помните, сюжет не заканчивается. И Петр говорит: «Господи, вот два меча». По поводу «два меча» или просто «мечи» это отдельная может быть дискуссия филологическая, т. е. у общины было некоторое количество оружия. Иисус говорит: «Довольно». Он останавливает Петра. И вот эта остановка действий Петра, как мне представляется, и есть конечная победа Иисуса над тем соблазном царства, которое ему предлагал Дьявол в Евангелии от Матфея в пустыне, как это воплощено в Евангелии. Иисус отказывается от власти, мечей и царства и идет на крест. Принятие креста — это и есть, собственно, акт предельной десакрализации власти, предельной акратизации. Собственно, действия Иисуса в каком-то смысле противоположны действиям пророка Мухаммеда, который в момент опасности и гонений совершает хиджру — переселение из Мекки в Медину — и берет меч, начинает вооруженную борьбу с оппонентами. Т. е. действия Иисуса в данном случае прямо противоположны. Он отказывается от меча, отказывается от власти. Если угодно, доводя все до логического завершения, он отказывается от дьявольского искушения властью в последний момент Гефсимании. И вот из этого отказа, из этой победы над тем миром, о котором мы говорили, который не космос, а нечто иное, и прорастает вся свобода в человечестве, по дороге к которой оно пытается идти в последующие две тысячи лет трагической и прекрасной своей истории.

И здесь еще можно говорить о некоторых нюансах Иисусовых реплик на протяжении Евангелия. Ну, например, знаменитые его слова о монете с изображением Кесаря. Нередко можно встретить такой взгляд, что в данном случае был заявлен некий прообраз секуляризации, что отдайте Богу Божье, разделите сферу сакрального и сферу светского — вот есть светская власть, давайте ее уважать, вот есть сфера, так сказать, теологическая и иерократическая, и мы всем сестрам раздадим по серьгам. Но ситуацию можно увидеть ведь совершенно иначе. Что может быть в мире не Божьего? Ведь слова Иисуса на самом деле абсолютно девальвируют власть как систему отношений, и власть Кесаря в том числе.

Дмитрий Ахтырский. И монету.

Федор Синельников. И монету, так сказать, к ужасу нумизматов. Действительно, Иисус говорит, что власть должна быть преодолена, но именно не примитивно, революционным путем, а метареволюционным путем. И когда его потом распинают, те, кто это делал, прекрасно понимали, к чему он, скорее всего, призывает. Во всяком случае, некоторые. Потому что в данном случае был не призыв к восстанию против Рима, не призыв к низвержению жадных саддуккейских первосвященников, аналоги которых мы так легко находим в современности. Нет. Он говорит о том, что нужно изменить систему наших отношений друг с другом, и тогда кесари и первосвященники просто исчезнут. Не в том смысле, что, так сказать, «кишкой последнего попа последнего царя удавим», а должен произойти радикальный качественный переход сознания в новое состояние. И тогда власти и тем более ее сакрализации просто не может быть.

И еще очень важный момент тоже можно обнаружить в Евангелии — это знаменитая беседа Иешуа с женщиной-самарянкой, когда Иисус говорит, что наступит время… там спорно, как фраза выглядела целиком, но наступает уже время, когда поклоняться Богу можно будет не в храме и не на этой горе, священной для самарян, а в духе и истине. Опять же можно спорить, была ли эта фраза действительно произнесена им, или она возникает уже в постпасхальный период, когда храм разрушен после 70-го года, община лишается храма, и она нуждается в каких-то фундированиях своего нового состояния и ищет эти обоснования в персоне Иисуса. Но в принципе вот это высказывание его очень хорошо укладывается в картину как необходимый паззл. Т. е., действительно, поклонение Богу не может быть связано или обязательно обусловлено неким формально сакрализованным пространством. Бог не может быть вмещен в сакральное пространство, потому что если Бог предполагает собой обожение всего и вся, то никакого выделенного пространства, в котором действуют некие законы священного, отделяющие его от профанного, быть не может. И в этом смысле очень любопытна, конечно же, последняя глава Апокалипсиса, в которой Небесный Иерусалим сходит на землю и в котором, как вы помните, нет храма. Точно так же, как и в случае с самарянкой, можно предположить, что община действительно нуждалась в понимании своего нового состояния. 70-й год. Храм разрушен. Некоторая растерянность на всех уровнях — психологическом, религиозном, метафизическом, мистическом. И возникает идея некоего града, который сходит с небес и в котором нет храма. Но на самом деле можно в данном случае применить не герменевтический, а экзегетический подход. И действительно, можно предположить, что существует в иудеохристианской или иудейской (тут сложно говорить) среде группа, которая действительно ожидает обожения всего социального пространства, и для этого обожения совершенно не обязательна формальная структура, которая будет эпицентром нового социального состояния, т. е. вот этот пресловутый храм. Т. е. грядущее обожение, о котором говорил Иисус и идею которого продолжала сохранять часть иудеохристианской общины, так, может быть, нами в Евангелии увиденно. А уже из этого вырастают другие смыслы, связанные с современными проблемами, с современными драмами секуляризации и акратизации.

Я, наверное, передам слово Дмитрию, и он продолжит.

Дмитрий Ахтырский. Следует задаться вопросом, какова основа, какова суть секуляризма и секуляризации…

 

Все — боги

Секуляризация как путь в Царство Божие

Благая Весть трансформирует иудеохристианскую идею договора между Богом и человеком. Тезисы «царство посреди вас (между вами)» и «вы боги» задают необходимость общественного договора, поскольку другие люди — это тоже боги. Общественный договор — это договор богов с богами. Царство Божие — это идеал гражданского общества, где все реализовали свои божественные качества, где все — боги, и где «Бог будет все во всем»

 

Введение

Современный западный мир часто называют миром секулярным. Такой мир приверженцы тех или иных традиционных религиозных конфессий склонны называть «постхристианским», переживающим «апостасию» («отпадение») от «истинной веры». Однако такой взгляд, как нам представляется, основан на чисто формальном, внешнем подходе, который игнорирует суть Благой Вести Иисуса и концентрируется на ритуальных и догматических моментах, а также на авторитете в социуме иерархических структур соответствующих конфессий.

Мы постараемся показать, что секуляризация не есть уход от духа Благой Вести, но, напротив, возврат к нему. А точнее, его продолжающимся выявлением в истории человечества. Более того, мы попытаемся поговорить о перспективах процесса секуляризации, который нам видится далеко не законченным.

Сакрализация власти — вот то, что должно быть преодолено в процессе секуляризации. И проблема эта выходит далеко за рамки взаимоотношений светской власти и традиционных жреческих корпораций, поскольку власть может пытаться сакрализовать себя различными способами.

Мы не отрицаем, что, кроме Благой Вести Иисуса, можно попробовать найти и иные корни секуляризма. Но в этом тексте мы сконцентрируемся именно на одном этом источнике, учитывая, что критика секуляризма исходит прежде всего из кругов, считающих себя «христианскими», а не от неких религиозно настроеных «новых эллинов», которым следовало бы доказывать причастность демократии, допустим, идее блага.

Поэтому в первой части нашего текста мы должны будем обратиться к основным принципам нашей библейской экзегезы — рассказать, как мы подходили к евангельским текстам, выявляя в них секулярный месседж.

Тем, кого вопросы экзегезы и герменевтики волнуют мало, можем посоветовать перейти сразу ко второй части нашего повествования, в которой говорится уже непосредственно о проблемах секуляризации и десакрализации (в частности, дается оценка нынешней фазы этого процесса и предлагается поразмыслить о его перспективах).

 

Мистическая этика как ключ к Евангелию

С помощью одного только герменевтического анализа текста к однозначным выводам относительно намерений подлинного Иисуса (живого человека, а не героя литературного произведения) прийти невозможно. Поэтому верификационным моментом остается для человека его собственное переживание Благой вести — откуда человеку светит свет. Если человек чувствует свет, сквозящий в тех или иных местах евангельского текста, именно на них ему и остается опираться. Никакой научной объективности здесь не может быть — только этико-мистический выбор.

Если мы предполагаем, что Иисус обращался прежде всего ко «внутреннему человеку», к его врожденному чувству правды, свободы и любви, то именно наш «внутренний человек» только и может быть критерием оценки текстов, пусть и считающихся в некоторых сообществах сколь угодно авторитетными.

Таким образом, когда мы пытаемся оценить реалии современной жизни, мы не должны в качестве доказательства правоты какой-либо точки зрения выводить итоговое суждение, апеллируя к евангельскому тексту как к авторитетному. Приведение цитат из евангельских текстов будет не «причиной», не элементом доказательства, но коррелятом к остальным нашим месседжам, иллюстративным материалом и конструктивной познавательной метафорой. Мы пытаемся сопоставить эффект, производимый в нашем сознании фрагментом евангельского текста или предания, со сходными переживаниями, вызываемыми иными ситуациями в нашей жизни.

Отсюда прорастает один из корней проблемы секуляризма и секуляризации. Никакая внешняя инстанция неправомочна навязывать нам «единственно правильную» интерпретацию слов Иисуса и вообще претендовать на априорную авторитетность, не спрашивая нашего согласия на принятие этой авторитетности.

 

Разрушение храма

В диалоге с самарянкой у колодца (в евангелии от Иоанна) возникает тема нового отношения к храму: «…наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу» (Ин. 4:21). В Евангелиях (и у синоптиков, и у Иоанна) мы встречаем еще одно свидетельство об отношении Иисуса к храму. Иисус говорил о разрушении существующего в Иерусалиме храма (что именно — точно мы сказать не можем) и (вос)создании нового храма. Он произносит эти слова в ответ на обращенный к Нему вопрос о Его метафизических полномочиях: «каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать?» И в ответ аудитория слышит: «разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его» (Ин. 2:18—19). Реплика Иисуса многозначна. Если Он говорит о храме только как строении, то «разрушьте» — это просто троллинг навязчивых оппонентов. Они не станут разрушать здание храма, но тогда и вопрос о полномочиях провисает. Однако слова Иисуса можно трактовать и иначе: Он говорит не о строении, а о системе отношений. И это уже не троллинг, а призыв к духовному пробуждению. Он противопоставляет старому храму не новый храм, с новым культом и жречеством, а идею новых взаимоотношений людей в Боге и с Богом.

Весть Иисуса — это весть о том, что все в этом мире может и должно быть обожено, но никак не сакрализовано. Обожение прямо противопоставлено сакрализации. Там, где исчезает, охлаждается мечта о преображении, возникает священное. А где священное — там и богохульство, и кощунство, и святотатство.

 

Девальвация

В евангельском тексте есть один часто цитируемый момент — слова Иисуса о монете с изображением кесаря. Часто их интерпретируют как прообраз разделения светской и конфессиональной власти или еще шире — светской и «духовой» сфер. Но, на наш взгляд, толковать этот фрагмент следует иначе. Речь в нем идет о том, что вообще все — божье. Но не в смысле собственности — у Бога нет семьи, частной собственности и государства. Смысл этого изречения Иисуса в сочетании с Его антихрамовыми акциями в том, что Бог вводится в мир повседневности, а мир повседневности возвращается к Богу. Но Бог здесь выступает не в качестве норматива, а как наполняющая секулярный мир изнутри олицетворенная идея солидарности и взаимной любви (разделение хлебов), терпимости («не судите» и «прощайте»). Монета — символ уходящего, преодолеваемого в преображении мира, в котором не женятся, не становятся начальниками, не продают и не покупают. Удел кесаря девальвируется — это вовсе не мир финансов или сепарированной светской власти. Его удел — власть как принцип. Именно поэтому все, что есть в мире, должно быть Божьим. И власть как система отношений должна уступить место новому порядку отношений, тому, что ассоциируется с Царством Божиим.

 

Царство без власти

Претендовал ли Иисус на земную власть, на земное царство, противоположное царству кесаря по форме, но не по сути?

В Евангелии от Иоанна отмечается, что Иисус удалился от тех, кто хотел объявить Его царем. Свидетельствует ли это о том, что Иисус не притязал на власть? В Евангелии от Луки есть фрагмент, который создает массу сложностей для экзегетов, — диалог Иисуса с апостолами в Гефсимании о мечах (Лк. 22:36—38). Иисус говорит ученикам, что нужно продать все, что у них есть, включая одежду, и купить меч. В ответ они говорят: «Господи! вот, здесь два меча», но Он останавливает их: «довольно». Возможно, именно здесь и происходит та высшая победа над «миром», то преодоление сатанинского искушения, которое символически описывалось в начале Евангелия от Матфея. Иисус отказывается взять меч и принимает Крест — «проклят всяк, висящий на древе» (Гал. 3:13). Именно здесь происходит чудо абсолютной десакрализации власти.

Здесь, кстати, граница между двумя учителями — Иисусом и пророком Мухаммедом. Мухаммед спасает свою жизнь и миссию бегством из Мекки в Медину, хиджрой, — с этого и начинается ислам. И, как следствие, Мухаммед берет в руки меч, отвергает идею Богочеловека Иисуса, Его смерти на кресте и Его Воскресения.

«Царство Божие» — это совсем не то, что обычно соотносится со словом «царство». Культурно-лингвистическая среда, в которой действовал Иисус, просто не имела соответствующего словаря, чтобы воспринять Его идею. Поэтому Он пользовался словом «царство», но пытался его перекодировать, в том числе и в притчах. Царство Божие — это такой порядок отношений, в которых Бог не царствует как всевластный монарх, но в котором люди живут, руководствуясь высшими ценностями, имеющими источником божество. Бог как личность соединяется с людьми — и все люди обретают богочеловечность. Иисус мог бы воспользоваться словом «республика», «перевести» его на язык своей аудитории. Но к тому времени «республика» фактически уже в обыденном сознании и означала «власть кесаря». Однако в Евангелии не идет речь и об эпохе «судей», но именно о «царстве». Почему? Возможно, это делалось для усиления парадоксальности Вести, ломки шаблона, то есть мы здесь в очередной раз встречаемся с методикой Иисуса, с которой поставить рядом можно чань/дзэн-буддизм: взламывающий броню обыденного восприятия парадокс, в данном случае — назвать царством то, в чем в принципе не межет быть того, что составляет суть любого царства. В чем нет власти, потому что есть любовь и свобода.

Различия в трактовках Иисусом и Его слушателями слов «царь» и «царство» — одна из линий трагедии, происшедшей в Палестине. Слова «Царство посреди вас» воспринимались как покушение на царское достоинство — и властями, и значительной частью аудитории. Иисус оказывался непостижим для людей, воспринимавших мир в категориях власти и могущества. Непостижим — и опасен.

Может быть, некорректно говорить, что Он остался совершенно не понят. Возможно, некоторые поняли Его слишком хорошо. Его весть разрушала не просто санхедрин или правление римского префекта Понтия Пилата, не просто власть жречества и Иродовой династии, власть римского императора, она деконструировала власть как систему отношений на Земле. Слова «придут римляне и овладеют нашим народом» будут потом повторять охранители всех времен и народов: «Как же так, мы откажемся от власти и насилия, но эти-то не откажутся, они придут сюда, возьмут наших жен и детей, наш Берлин (Москву, Нью-Йорк или Париж)». Но что бы ни пытались сделать консерваторы, они не в силах остановить действие Его вести, прозвучавшей 2000 лет назад.

Иисус отказывается от власти. По парадоксальному выражению Бердяева, высшее иерархическое положение в мире — быть распятым. Распятый Бог — это не просто для иудеев соблазн, а для эллинов — безумие. Как показывает опыт Павла, очень даже можно втиснуть подвиг Иисуса в традиционные рабские идеологемы и объявить, что всякая власть — от Бога. Подлог не просто в этих словах — подобное мог повторить любой «язычник» или иудей. Подлог в том, что всякая власть от Бога, которого на Земле выразил через Себя Иисус.

Так вот распятый Бог — это такой удар по власти, от которого она уже никогда не сможет оправиться. Да, будут постоянно предприниматься попытки Его именем освящать бойни и казни, но каждая такая бойня и казнь ведут к еще большему опрокидыванию демонической системы, к еще большему разделению царства сатаны в самом себе.

Богочеловек на Кресте — это победа богочеловека над падшестью этого мира, выражающейся не в каком-то абстрактном «грехе», а во вполне оформленном порядке отношений — соблазне могущества и стремлении придать этому могуществу высшую санкцию. Именно из этой победы Иисуса следует уже победа над смертью — Воскресение.

 

Есть ли у Бога собственность?

Итак, старый порядок отношений господства и рабства Иисусом упраздняется. Выше мы упомянули евангельский эпизод с монетой, указав на неправомерность общепринятой «псевдосекулярной» его трактовки. Из него следует не разделение сфер «светского» и «духовного», но упразднение этой оппозиции в принципе — исчезновение кесарей и трансформация образа Бога. Какая может быть собственность у Бога? Может ли Тот, Кого нельзя называться словами «сила» и «власть», иметь собственность? Ответ «да» практически неизбежно порождает иерократию, которая назначает себя наместником Бога на земле.

Именно потому, что свобода есть божественный первопринцип, Бог отказывается тем самым от «принадлежности». Ему ничто не принадлежит, так как в обратном случае Его дар свободы был бы не полным, ограниченным суррогатом. Бог — вообще по ту сторону обладания/необладания. Заявлять, что Ему что-то принадлежиn, — значит принижать Его образ. «Отдайте Богу Божье» — коан, выводящий на новый уровень сознания парадоксальный медитативный объект. Этот коан высвечивает весь абсурд идеи, что Богу может что-то принадлежать или что у Него можно что-то забрать.

 

Божество деградации из машины

Само представление о «власти Бога» может приводить человека, когда от него требуется социальная активность, в положение зрителя представления, заканчивающегося пришествием «бога из машины». Упование на божество как на власть, как мы знаем из марксистской (и не только) антиклерикальной критики, действительно может препятствовать социальному действию. Но не обязательно. Обратным примером служат кальвинисты, да и идею джихада забывать тоже не будем.

Но и пассивное, и активное поведение человека, руководствующегося концептом «божественной власти», — весьма проблемно. Активный человек, скорее всего, сочтет себя реализатором божественной воли, ее проводником, посланником Бога и выдаст с большой вероятностью свою собственную волю за волю Бога, а себя назначит его наместником и «голосом». Пассивный же будет принимать как божественного посланника того самого «активиста». В результате образ Бога подвергнется девальвации в ходе многообразных легитимаций властных отношений во всей их драматичности и неприглядности и окажется наделенным жестокими тираническими чертами. Все свои фрустрации пассивный человек пытается преодолеть, устраивая себе личный концептуально-экзистенциальный театр. Он ждет то самое «божество из машины», которое придет и все исправит. Активный же вполне поощряет такие верования, говоря, что в падшем мире иначе и быть не может, а претензии на трансформацию к лучшему этого мира есть гордыня и, мало того, узурпация той самой божественной власти, которую активный человек репрезентует на земле. Оказывается, что такому божеству неугодны трансформации в благую сторону, ему угодны смиренная деградация и шокирующий мировой перформанс в конце «мира-как-театра».

Конечно, сам принцип надежды и веры в благой финал, например в конечное просветление всех живых существ, мы тут под сомнение поставить не пытаемся. Но такие вера и надежда должны приносить свой творческий плод, трансформирующий Вселенную, которую Бог творит в том числе и нашими руками.

 

Несть бога-власти, аще не от власти

Но образ Бога, покровительствующего любой власти и мировой деградации, видится нашему этическому сознанию как весьма замутненный. Смирение как принятие ситуаций такими, как они есть, чувство присутствия Бога в жизни человека и помощи «свыше», практика недеяния — все это может иметь следствием самые различные варианты поведения. Но идея власти Бога легитимирует отношения насилия, поскольку, если у меня самого сил много, мое представление о добре оказывается хорошо и правильно называть силой, а если сил мало, идея власти Бога органично приводит к тезису, что от Бога происходит всякая власть, а откуда же еще может быть власть, если власть едва ли не главное и наиболее «почитаемое» имя божества.

Сама идея троичности и равнодостоинства ипостасей вкупе с учением о богочеловеке пробивает брешь в учении о «божественной власти». Этот этически мотивированный онтологический удар по принципам иерархизма затем начинает проявлять себя и в социально-политической сфере. Идея богочеловека и Троицы создает метафизические предпосылки для разделения властей и гуманизации политической жизни. Здесь, конечно же, можно увидеть формализм. Но даже если в данном случае мы имеем формальное сходство не связанных друг с другом феноменов, оно само по себе любопытно. Идея богочеловека ведет к осознанию человеческого достоинства в гражданском, социальном пространстве. Идея трех ипостасей приучает к тому, что выражение Бога в мире имеет устойчивые, субстанциональные качества. Примечательно, что и в еврейской и в исламской культурах, не знающих идеи богочеловека и настаивающих на монизме Бога, существовала тенденция к моноцентричности власти.

Слово «сакральное» и его производные в нашем дискурсе обозначают чисто социальные явления типа табуирования, но не отсылают к высшей, запредельной реальности. Государственность охотно берет на себя функцию охранника любых сакральностей. Если сакральным не является оно само, то отблеск сакральности на него бросают те «святыни», которые государство, по словам его идеологов, защищает. В итоге государство оказывается предельно заинтересованным в легитимирующих его «святынях». Мало того, земная власть поэтому принимает активнейшее участие не только в определении того, что такое «святыня» и какие реалии будут наделены подобным статусом, но и в формировании в обществе удобных, соответствующих целям власти образов высшей реальности, «образов Бога».

 

Секуляризация как акратизация

Секуляризация в широком смысле слова — двусторонний процесс десакрализации власти и анархизации (акратизации) образа высшей реальности — есть лейтмотив позитивного аспекта эволюции авраамической религиозности и поставраамических явлений духовной, культурной, интеллектуальной жизни соответствующих сообществ. Можно и универсализировать эту позицию, сказав, что секуляризация есть стержень любой мистической традиции на планете (вспомним естественность даосов или идеалы внеритуального освобождения в индо-буддийских «общинах пути»).

Следует отличать подлинную секуляризацию от ее симулякров. Подлинная секуляризация подразумевает отказ от какого бы то ни было утверждения понятия насильственной власти как позитивной ценности. И нет принципиальной разницы, кто или что именно выступает легитиматором власти, — сверхъестественный субъект, безличный мировой закон или некий коллективный субъект вроде «народа» или «общества».

Именно акратическая онтология позволяет говорить о том, как именно возможно духовное противостояние, казалось бы, маленьких и слабых большим и сильным.

Свобода и любовь находятся вне категорий силы как таковой, а потому недосягаемы для силы. «…иго Мое благо, и бремя Мое легко» (Мф. 11:30).

 

Помощь «свыше»

Следует, конечно, сказать, что в этой сфере, как и в других предельных для понимания сферах, в осмыслении никак не получится обойтись без антиномий и эпистемологического антиуниверсализма.

Вопрос о силе, к примеру, оказывается сопряжен с вопросом о помощи. Допустимо ли онтологически и этически обращаться к высшей реальности за помощью? А если в одних случаях можно, а в других нельзя, то в каком месте проводится демаркация? 

Как сочетаются помощь и ненасилие?

Мы можем просить какую угодно помощь (об уместности просьб — не здесь), но мы не вправе, считая, что получили ее, обосновывать полученной помощью свою власть и говорить: «Разумейте, языцы, яко с нами Бог». Неэтично ссылаться на Бога как на творца своих побед и «подельника» — прежде всего в делах власти. Ощущение божественной помощи — сугубо внутреннее, экзистенциальное, в высшем смысле слова субъективное (кстати, велика вероятность грубых аберраций), и универсализировать это чувство неправомерно. Иначе начнется соревнование, кому Бог помогает больше, что выльется в «священную войну», — и в этой войне божество любви отойдет от враждующих и утвердится образ божества силы, который поддерживает самых сильных. А наиболее достойным действием в таком мире окажется захват власти над Вселенной и загон живых существ к счастью железной рукой.

Итак, секуляризация оказывается путем религиозной скромности. Дело тут обстоит примерно так же, как и с лейбницевым тезисом о «лучшем из возможных миров». В таком лучшем из миров все, что с человеком случается, он должен воспринимать как лучшее из возможного. Действительно, человек может даже самую тяжелую для себя ситуацию воспринимать как учебную, но он не имеет права универсализировать свой взгляд и навязывать его тем, кто учиться в данной ситуации не хочет. Так и в нашем случае — умалчивая уже о том, что помощь в не-благих делах не может поступать из благих источников — получение помощи нельзя универсализировать, присваивая себе в обществе статус «эксклюзивного получателя помощи».

Сходные, возможно, моменты мы имеем, когда говорим о «богообщении» или «духовидении».

Любое конкретное настаивание на просьбе предполагает, что мы не просто знаем, что именно нам необходимо. Мы полагаем, что все остальные условия ситуации пренебрежимы и отказываемся рассматривать иные варианты. То есть недопустимо, чтобы просьбы становились требованиями. Евангельский текст вкладывает в уста Иисуса такие слова: «Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом» (Мф. 6:32). Бог знает о нуждах прежде просьб.

Вся шестая глава Евангелия от Матфея — часть Нагорной проповеди — посвящена как раз проблематике секуляризации и присущей секулярному сознанию скромности. Этот текст предостерегает от совершения напоказ деяний благотворительности, от ритуальных действий в публичных местах, даже специально для этого предназначенных, от лишних просьб в молитвах.

Это и есть проповедь секуляризации.

 

Этапы секуляризации

Ярким примером призыва к секуляризации является евангельский запрет называть другого человека «отцом», «учителем» или «наставником», а стало быть, и пытаться именовать себя подобным образом. Фактически эта фраза дезавуирует все те титулы и права, которые попытались взять себе разнообразные жреческие иерархии, пытающиеся предстать эксклюзивными дистрибьюторами послания Иисуса.

Клерикализм, жреческая корпорация, культ «святынь», священных языков, священных книг, избранных народов, святых земель, сакральных строений — все это можно рассматривать как попытку противодействия импульсу Благой Вести.

Протестантская революция совершила в деле секуляризации немало. Не подвергся секуляризации культ священной книги и, соответственно, священной истории. Но парадоксальным образом именно концентрация внимания адептов новых христианских течений на книге и истории привела к революции и в этой сфере — к критической библеистике и радикальному протестантскому богословию.

Итак, секуляризация — это вовсе не только отделение государства от церкви. Бог вовсе не освящает земную власть. У земной власти монархов и священников нет ни божественных источников, ни божественных ориентиров. Тезис «всякая власть от Бога» не имеет никакого обоснования в Вести Иисуса. Власть как принцип отношений — от дьявола. Соответственно, задача наша состоит в смягчении институций управления и социальной организации. И секуляризация дает мощнейший импульс их смягчению.

Как говорил С. Франк, демократия — это вовсе не власть всех, это свобода всех. То есть в любом социальном организме нужно стремиться к расширению тех отношений, которые базируются на принципе свободы. И западное гражданское общество как раз продемонстрировало в истории способность к такому расширению.

Cекуляризация — это именно процесс. Она не может быть мыслима в статике. Пока существует власть как принцип отношений, она всегда будет легитимироваться тем или иным сакральным образом. Вопрос лишь в степени и характере подобной легитимации. Она может прикрываться этическими конструктами, а в пределе — не прикрываться ничем, и сакральность будет выражаться только принципом величия, то есть той самой силы и власти.

 

Общественный договор и десакрализация

Является ли процесс секуляризации обезбоживанием мира? Ведет ли он к обезбоживанию? Почему «Бог умер»? Тут нужно сделать несколько уточнений. Какой именно бог/Бог умер? Если говорить о боге как идеологеме, фундирующей иерархический социальный порядок, то такой бог в условиях секуляризации и демократии действительно исчез. Общество, основанное на идее рационального общественного договора, просто перестало нуждаться в боге как источнике сакрализации власти. Одновременно развивалась наука. В словах Лапласа, что он не нуждается в этой гипотезе для объяснения мира, содержится смысл, недоступный самому Лапласу. Как замечал Э. Мак-Миллан, рост научных знаний о мире вел вовсе не к девальвации образа Бога, а к его очищению: Бог перестал быть «богом для лакун» и все больше открывался как Бог личной экзистенции. Это означает, что секуляризация освобождает и социальное пространство, и сердце человека для восприятия более адекватного образа Бога.

Хабермас настаивал, что секулярное гуманистическое общество сохраняет способность искать свои основания в себе самом, не обращаясь к метафизике. Это верно и в том смысле, что область социально-политической жизни не нуждается в новой клерикальной компоненте, и в том смысле, что совсем не нужно в политику возвращать «бога для лакун». Однако само основание этого общества базируется на высокой евангельской мистической этике. И вполне допустимо отслеживать эту основу и пути ее раскрытия в истории.

Идея общественного договора возникает благодаря действенному развертыванию Вести Иисуса. Идея договора Бога и человека, укорененная в иудеохристианском мифе, создает условия для организации политической сферы как диалогического договорного пространства. Но — только условие. Возникновение идеи богочеловека в христианстве порождает в социально-политическом пространстве идею самоценного и политически свободного (а значит, и ответственного) индивида. Договор между такими людьми — это договор о взаимной свободе и солидарности.

В социально-политическом пространстве идея самоценного и политически свободного (а значит и ответственного) индивида возникает из идеи богочеловека, которая, в свою очередь, была открыта в христианстве. Ее источником была Весть Иисуса, не просто повторившего «вы боги», но умывшего ноги ученикам и призывавшего людей обращаться к Богу Abba — папа. Достоинство человека было поднято тогда на чрезвычайную высоту. Человека, не только готового взять крест и следовать за Ним, но любого живущего на земле. Если «вы — боги», дети любящего Папы и Царство посреди вас, то здесь и возникает Новый Завет — договор людей друг с другом в Боге. Весть Иисуса придала идее демократии метафизические основания, необходимые для ее устойчивого развития.

Итак, Благая Весть трансформирует иудеохристианскую идею договора между Богом и человеком в идею общественного договора следующим образом. Тезисы «царство посреди вас (между вами)» и «вы боги» задают необходимость общественного договора, поскольку другие люди — это тоже боги. Общественный договор — это договор богов с богами. Царство Божие — идеал гражданского общества, где все реализовали свои божественные качества, где все — боги, и где «Бог будет все во всем».

 

Симулятивная секуляризация

Власть нынче не отсылает себя непосредственно к внемировой реальности — но не перестала нуждаться в сакрализации. Эта сакрализация теперь может отсылать не к «небесам», а к вполне, казалось бы, земным вещам, становящимся идолами, — «народу», «обществу», «родине», «партии», «безопасности», «стабильности», «благосостоянию», наконец, просто к «благу», универсальному, личному или общественному. Эти понятия отчуждаются — и становятся именами «богов». Отсюда берутся все эти «Германия превыше всего».

Проблема в том, что тоталитарные «социалистические» государства тоже основывались на «теории общественного договора». Коллективный субъект (точнее, виртуальный, симулятивный коллективный субъект) может стать настоящим идолом, требующим кровавых жертв, имеющим свой культ, жречество и т. д. Таким образом, формальной секуляризации недостаточно. Теория общественного договора сама по себе не может избавить человека от сакрализации власти. Просто это будет сакрализация нового типа, но в основе ее останутся все те же принципы.

В проблеме «секулярных диктатур» есть важный элемент. Формально признавая секулярную демократию и при этом в политической реальности создавая сакрализованную диктатуру, эти режимы оказываются в совершенно шизофреническом состоянии. Кроме того, очевидна их тотальная ложь, в которой они нуждаются из-за собственной идейной несостоятельности. Если средневековый феодал мог искренне обосновывать свои права на власть и собственность кровью и верой в Бога, то светские диктатуры вынуждены рядиться в чужую одежду (демократия, народное представительство, свобода прессы).

Когда мы говорим о власти «общества» или «народа», да еще добавляем тезисы о научных принципах организации общества, мы получаем в итоге просто новый объект поклонения (он же инструмент манипуляции). В некоторых случаях еще добавляется «партия». Мы продолжаем иметь культ государственной символики.

Проблема не снимается окончательно и в «секулярных демократиях». Одно только наличие в западных обществах насильственной власти неибзежно влечет ее сакрализацию. Вопрос — как, в каких масштабах и в каких областях. Это значит, что насилие легитимируется с помощью некоего образа божества, чье основное качество (или хотя бы одно из) — сила. Таким образом, процесс секуляризации не закончен и в западных демократиях. И закончен он будет, когда в обществе исчезнет принуждение как таковое.

Поэтому отделение светской власти от «церкви» — всего лишь первый шаг на пути секуляризации, причем зачастую он являет собой обоюдную попытку симуляции. Симулировать власти пытаются сам процесс освобождения, эмансипации человека. Во-первых, вполне могут сохраняться неформальные связи между светскими и клерикальными властными корпорациями. Во-вторых, между самими этими корпорациями может вестись борьба за перераспределение власти. Собственно, эта борьба и послужила триггером для реализации сути Благой Вести в вопросе секуляризации. Цветок человеческой эмансипации как раз и пророс в трещине, образовавшейся в ходе борьбы корпораций. Трещина едва не сомкнулась — вспомним атеистические диктатуры XX века. Тогда особенно явной стала сама суть сакрализации власти — когда привычные типы сакрализации сменились типами новыми.

Но наука и техника отнюдь не выводят человека из сакрализационного соблазна. Наука как раз и заостряет свое внимание на проблеме силы и власти. Она может становиться новой обслугой земных правителей, легитимируя свою власть ссылками на высший авторитет (безличный мировой закон), а главное — чудесами. При этом мировой закон обуславливает чудеса, которые существуют только в нем и могут происходить только сообразно с ним, а сами чудеса призваны подкрепить веру в мировой закон. Таким образом рождается новая религия — сциентизм. И секуляризация должна идти сразу по нескольким линиям, поскольку в современном обществе сакрализуют власть и навязывают силовой образ божества не одна корпорация, а множество. Это корпорации разного типа с внешне весьма несхожими учениями. Например, научные и традиционные жреческие корпорации находятся в состоянии более и менее жесткого противоборства — прямого и идейного. Научная корпорация официально позиционирует себя как поборник секуляризации, но на самом деле предлагает симулякр — «веру в науку». Подлинная секуляризация должна будет вызвать достаточно радикальную трансформацию социума, связанную с освобождением его от власти «нового жречества» с его «новой сакральностью» и порабощением духа человека.

Итак, даже и современная либеральная демократия представляется нам недостаточно секулярной, а часто и вовсе симулятивно секулярной, псевдосекулярной. Мы уже не говорим о неких атавистических явлениях социальной жизни вроде клятвы на библейском тексте при инаугурации президента США. Более глубокая проблема в том, что и в современной «секулярной» демократии сохраняется принуждение. Абсолютная же секуляризация будет достигнута только в том, что Иисус называл словами «Царство Божие» — в реальности свободы и любви, в которой нет места принуждению.

 

Перспективы секуляризации

Власть, даже секулярная, обладает сакральным характером уже просто потому, что она власть.

Поскольку чистый принцип силы (насильственной власти) внеэтичен или антиэтичен, то любое общество, вынужденное его использовать, склонно прикрывать его тем или иным благим обоснованием.

Но это означает, что закончиться процесс секуляризации может преображением человечества, преодолением эгоистичности и склонности к насильственному самоутверждению за счет других. «По эту сторону» истории мы можем лишь находиться в состоянии перманентной десакрализации власти, в осуществлении секулярной революции. И не стоит выдавать желаемое за действительное, объявлять победу раньше времени, иначе секулярность окажется лишь «потемкинской деревней».

Пределом секуляризации можно мыслить Духовную Вселенную, Царство Небесное, Республику Божью. Иисус и Его Церковь в окончательном соединении — это и есть обоженный мир, секулум, в котором Бог — все во всем.

Мы не беремся утверждать, что в будущем реализуется тот или иной сценарий. Как будет преодолено окончательно насилие, нам неведомо. И как будет происходить Второе Пришествие (для нас оно значит то же, что и приход Царства Божиего, окончательное преображение нашей реальности в духе свободы и любви) — тоже. Говорить, что зло непреодолимо в этом эоне, — неправильно, если только мы как раз и не берем преодоление зла как границу эонов. Но тогда это не утверждение, а определение. Преодоление зла будет означать смену эонов, а смена эонов — преодоление зла.

 

Заключение

Суть сакрализации власти остается все той же — власть берет на себя право говорить от имени некоего высшего личного или безличного начала. Власть пытается представить себя высшим транслятором и репрезентатором в мире этого самого блага и истины — словно само благо и истина непосредственно действуют и вещают через ее представителей. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».

Власть есть благо и власть как благо — вот основа подмены, о которой идет речь. Власть не является ни благом, ни истиной. Сакрализация власти есть присвоение властью статуса блага и истины. Десакрализация — ее же мы тут и называем секуляризацией — есть процесс разведения в стороны понятия власти с одной стороны и понятий истины и блага — с другой. Правда, при полном разведении этих понятий власть как таковая исчезнет в принципе.

Прогресс «секулярной демократии» в том, что власть начинает мыслиться как инструмент и не более, а государство — как вспомогательный социальный механизм. В итоге власти становится меньше, а сотрудничества в свободе и любви — больше. Развиваются самоуправление, личная ответственность и права человека. Структуры власти, не легитимирующие себя самовыданной себе якобы «божественной» санкцией, дают больше пространства для любви и свободы, так как не дерзают относить себя непосредственно к благу и истине — и не заставляют людей воспринимать себя в качестве прямо с ними соотнесенной.

Еще раз уточним, что мы ведем речь о процессе, который идет от древних предельно сакрализованных деспотий через современную секулярную демократию к высшему состоянию человечества, в котором нет власти как системы отношений. Если проследить процесс от древности до современности, то этот вектор, как нам представляется, открывается с очевидностью. Мы не призываем прямо начиная с завтрашнего дня отказываться от услуг нотариуса. Мы понимаем, что с громилой в подворотне у общества пока что есть проблемы — и проблемы эти общество не в состоянии сегодня разрешить полностью ненасильственным образом. Громила — это не результат десакрализации власти, это просто другой модус ее сакрализации, поскольку такой громила в своих собственных глазах прав именно потому, что силен, он сакрализует свое «эго» и свою «силу». Однако путь развития человечества — именно в минимизации насилия и в повышении уровня осознанности всех членов социума. Это постепенный процесс, в котором радикальные эксперименты проводятся либо небольшими группами, либо на небольших временных промежутках. Но эти эксперименты по минимизации принципа насилия имеют свои результаты, как вполне практические, так и экзистенциальные — и эти результаты, интегрируясь в социальную ткань, способствуют дальнейшей трансформации социума на пути к акратии. В этом анархическом или акратическом обществе высшего типа, можно сказать, будет иметь место сакральность настоящая, «естественная» — свобода, любовь и творчество, сострадание, совесть и прочие вещи, которые для человека составляют саму его суть как живого существа, и чей свет замутняется страхами, страстями, ложными идентификациями и, конечно, обманом.

Сергей Кладо в недавней личной беседе с ним одного из авторов этого текста высказал мысль следующего рода. Власть, по его мнению, бывает трех типов. Прямая власть силы, власть «денег» и власть обмана. Мы долго обсуждали проблемы второго типа власти (обсуждались идеи «товара», «соблазна», «силового влечения») — но в нашем случае интереснее всего третий пункт. Действительно, сакрализация власти может иметь успех только в том случае, если речь идет о власти-как-обмане.

Секулярная демократия предполагает повышение уровня квалификации социума, умения распознавать технологии, с помощью которых власть пытается изобразить из себя божество. Секулярная демократия дает возможности для работы над увеличением числа степеней свободы социума и индивидуума. От имени человека вещать непогрешимые истины все же сложнее, чем от имени божества. Именно поэтому «секулярный» тоталитаризм отчуждает индивидуальность и предпочитает говорить от имени виртуального коллективного субъекта. Именно поэтому работа над индивидуализацией, являющейся аспектом общего секляризационного процесса, должна быть продолжена — поскольку, парадоксальным (или, точнее, диалектическим) образом, путь к соединению всех в любви лежит именно через развитие полноценной самостоятельной ответственной индивидуальности. Секуляризация — так, как мы попытались ее обрисовать, — представляется нам путем к Царствию Божию. Царству без власти».

 

«Царство без власти» — это один из коанов Иисуса, вообще самый яркий аналог текста Евангелия — это дзен-буддийские проекты в восточном мире.