выход

жили–были общие черты.

они знали обо всем в общих чертах. как сварить яйцо в общих чертах, как завязать шнурки, как подстричь ногти и как устроен мир. каждый мог воспользоваться ими. черты были общими и имели общий успех. если у них спрашивали дорогу, они указывали ее в общих чертах.

гуляли они однажды в общих чертах в поисках неконкретного. в других местах они гулять не умели, а поиск неконкретного было их задачей. шли-шли и зашли в мутное место.

– что это за место? – спросили общие черты.

– я – конкретный туман, – ответило место.

– но это слишком туманный ответ!

– вовсе нет, – возразило место.– это ответ в общих чертах. а если конкретизировать, то я есть место вашего рождения.

– если, как ты утверждаешь, мы родились тут, то что было до нас?

– до вас были только конкретные черты.

– мы можем их увидеть?

– конечно, – сказал конкретный туман. – я и есть конкретные черты.

– как нам найти неконкретное? – спросили общие черты.

– когда-то неконкретное было моей женой, – отвечал им конкретный туман, – но мы расстались из-за несовместимости характеров.

– где-же нам искать?

– попробуйте в общих чертах, – сказал туман. сказал и стал еще конкретнее.

– эначит ли, что мы должны искать неконкретное внутри себя?

– я – конкретный туман! – сказал конкретный туман. – я всегда говорю конкретно о туманном и туманно о конкретном.

оставаться в такой напряженной обстновке общим чертам было неловко, и они пошли заниматься общественными делами: обобщать, округлять и замыливать. поиск же неконкретного оказался слишком конкретным для них.

– поиск неконкретного – слишком конкретно для нас, – сказали общие черты. – у нас с этим нет ничего общего.

вот такая история в общих чертах.

жила–была последняя капля.

все у нее было, потому что последняя капля могла быть всем.

она могла быть терпением и мудростью, водой и любовью. стоило добавить последнюю каплю во что угодно, как что угодно начинало быть. что угодно происходило.

казалось, что последних капель много. в самом деле, капля здравого смысла не была похожа на каплю уважения.

– идет дождь, – говорили все. – идет дождь непрерывных событий.

и только некоторые догадывались, что все это одна и та же последняя капля. последняя капля, которая добавляется во что угодно. и без нее ничего не может произойти, что может произойти. и чтобы это понять, тоже нужна была последняя капля понимания.

– ты переусложняешь, – сказала капля. – произойти все может и без меня, потому что как определить, которая из капель – я?

– и потом ты забываешь, – продолжала свои нравоучения капля, – о капле первой. я никогда ее не видела, но все говорят, что она есть, и что она моя сестра.

я слушал ее и думал, что последняя капля должна знать все: начало и конец. правду и ложь. знание и заблуждение. может эта капля не была последней?

– глупо искать последнюю каплю среди дождя, – сказал зонтик. – раскрой меня, я все тебе объясню.

– садись в меня, – сказала лодка, – я перевезу тебя через поток.

– присоединяйся, – сказала капельница.

– закапай нас, – сказали капли от насморка.

– ты закапал свою одежду, – сказал пятновыводитель.

– делай как мы, – сказали все, раскрыли зонтики и расселись по лодкам.

я смотрел на них и видел в каждом последнюю каплю решимости.

и капля тоже узнала меня.

– желаю тебе каплю удачи, – сказала она. – ты ведь и сам никогда не знаешь, чем закончится сказка.

эти слова стали для меня последней каплей даже не знаю чего.

я вышел под дождь, подставил ему лицо, и каждая каппя дождя была последняя.

жила-была эволюция.

все у нее ладилось, за что бы она ни бралась: причины неизменно переходили в следствия, за утром следовал день, а за днем – вечер. стоило только эволюции появиться на улице, как ее окружали толпы поклонников:

– смотрите, – говорили они, – это же эволюция!

может быть от этого с чувством собственного достоинства у эволюции было все в порядке.

– в самом деле, как много я значу. даже моя сестра не пользуется такой популярностью.

а у нее была сестра революция. ночь у революции иногда бывала днем, а предметы падали вверх.

– в самом деле, – рассуждала эволюция, – кому захочется проснуться на потолке без подготовки.

эволюция любила долго готовиться и коллекционировала методические пособия.

а революция любила аннотации. поклонников у нее было меньше, но узнавали ее так же, как и сестру:

– смотрите, – говорили прохожие, – это же революция!

и вот однажды случилось неожиданное: по улице прошел человек, который не обратил на сестер никакого внимания.

– разве ты не узнаешь нас? –  удивились они.

– узнаю, – сказал человек. – вы ткань, из которой сшит костюм.

– но мы сами шьем костюмы! – возмутилась эволюция.

– мало того, – продолжал человек, – вы только один из видов ткани, пригодных для изготовления костюмов.

эволюционное чувство достоиства захотело устроить революцию, а революционное принялось листать методические пособия.

– тканям нет смысла гордиться собой, когда все нити сплетены не ими, – человек явно собирался идти.

– уж не ты ли тот портной, кто шьет костюм? – попытались восстановить утраченное достоинство сестры.

но им никто не ответил. человек уже ушел далеко.

решили чувства перейти к демократии.

– более нельзя терпеть диктатуры органов! – заявил ум.

– на мой вкус, – сказал вкус, – мне и так хорошо.

– на наш взгяд, – подмигнули глаза, – любая форма управления невозможна без разделения обязанностей. например, нас не интересует мнение носа.

– вам не понять, что такое насморк, – зашмыгал нос. – любой порядок плох, если не держать меня по ветру.

– мы должны продумать механизмы взаимозаменяемости, – продолжил ораторствовать ум, – и все вопросы решать общим голосованием.

– я не завишу от органов, – встало в позу чувство собственного достоинства.

– если бы, – сказало уныние.

– я – за! – подняло обе руки чувство коллективизма.

– как вам не стыдно, – укоряло всех чувство стыда. – все мы – порождение внешних раздражителей. они – наша причина, и мы должны молиться на них.

– мы все в долгу перед причиной, – заявило чувство ответственности.

– чем же мы отдадим долг? – спросило чувство неуверенности.

– стоп, – сказала речь. – я единственная бесчувственная здесь вещь и на правах заместителя сознания по связям с общественностью буду говорить от имени всех.

– только соблюдайте регламент, – напомнило чувство меры.

– уважаемое собрание, – начала речь речь. – каждый из нас хоть раз, но вступал в конфликт друг с другом. именно по этому поводу мы и собрались здесь.

– а где это – здесь? – спросило любопытство.

– главное, не где, а когда, – уточнило чувство времени.

– нас все время испытывают! – негодовало недовольство.

– инфляция! – подхватила нестабильность.

– у каждого из нас своя причина, мы никогда не договоримся, – вздохнуло одиночество.

и только чувство покоя не сказало ничего. не подскажете, почему?

не знаю, кто из них сейчас председательствует в их чувственном парламенте. вызывают они только чувство жалости. не хочу о них думать.

между двумя берегами реки был мост.

по нему не ездили телеги и не ходил скот. по нему переходили мысли.

– откуда я и куда? – спросил мост. – откуда ко мне приходят мысли и куда они уходят потом?

– я – река, – сказала река. – я разделяю берега. на самом деле я – океан, и берега – это две стороны одного острова.

– значит мысли уходят туда, откуда пришли? на тот же остров?

– я не знаю, что происходит на этих берегах, – ответила река. – я никогда туда не заглядываю. я могу смотреть только вперед. и впереди почему-то всегда оказывается мост, по которому проходят мысли.

– мы видим впереди другой берег, – сказали мысли. – главная наша задача – дойти туда.

– встречаются среди нас такие, – продолжали мысли, – что прыгают с моста в реку и нам про них ничего не известно. река, может ты знаешь?

– я – это они, – сказала река. – но сказать какая из них где, я не могу.

– значит я нужен для того, чтобы мысли становились потоком? – спросил мост.

– и этого я не знаю, – ответила река. – мысли попадают в меня не только прыгая. иногда они тонут, пытаясь меня переплыть. а иногда делают лодку и уплывают.

«зачем же я?» – подумал мост, и эта мысль, как и другие, отправилась на соседний берег.

на мосту стояли торговые палатки. в них продавали веру, надежду и любовь. мысли иногда покупали немного и уносили с собой на тот берег. денег у мыслей не было, они расплачивались собой и становились маленькими. но поскольку мысли шли по мосту одинаково в обе стороны, обеспечение берегов осуществлялось равномерно. никто не обижался.

думаю, какую сказку мне написать. любое имя существительное годится для этого. например, «неизвестность».

неизвестно, правда, о чем речь, но все-таки жила одна незвестность. дом у нее был большой, больше всех известных домов. неизвестно, какой он был большой. неизвестность жила там одна. одна ела, одна смотрела в окно, одна разбирала старые вещи на чердаке.
и вот однажды в ее почтовом ящике появилось письмо. «неизвестному другу» было написано на нем.

– стоп, – сказала неизвестность. – откуда там узнали мой адрес? ведь он никому не известен.

«пишут тебе твои неизвестные поклонники. ты ничего не знаешь о нас, но нам известно о тебе почти все. просыпаясь по утрам, мы сразу думаем о тебе. что ты ешь, о чем думаешь, глядя в окно и какие старые вещи еще не разобраны на твоем чердаке.»

– дожили, – подумала неизвестность. – я потратила неизвестно сколько времени чтобы создать свое независимое личное пространство. и вот, пожалуйста! можно, конечно, продать дом и уехать в неизвестном направлении. но продавать неизвестно кому... нет, это выше моих сил.

неизвестность вошла в дом, потом посидела у окна и подумала, что ничего не остается как пойти и разобрать старые вещи на чердаке. всегда ведь отыщется что-нибудь любопытное!

неизвестно, уехала ли неизвестность в неизвестном направлении или живет там и поныне. одно можно сказать с полной определенностью, она и сейчас пребывает в неизвестности относительно того, кто написал ей письмо.

один мяч спросил:

– куда я лечу?

– ты летишь в меня, – ответили ворота. – я расставляю сеть, и ты в нее попадаешь.

– почему ты расставляешь сеть?

– чтобы помочь судье определить, действительно ли ты влетел в ворота.

– зачем мне влетать в ворота?

– это твое предназначение – влетать в сеть ворот.

– а если я пролечу мимо?

– тогда тебя вернут на поле, чтобы попробовать еще раз.

– и нет другого выхода?

– таковы правила игры.

– и что потом? когда я попаду в сеть?

– тогда тебя вернут на поле, чтобы попробовать еще раз.

– значит результат моих действий не имеет значения? меня все-равно возвращают на поле?

– для тебя – не имеет. поэтому не стремись к чему-либо.

– могу ли я изменить ситуацию? зачем эта сеть, которая нужна только, чтобы определить, что я в нее попал?

– это мне непонятно, – ответили ворота. – я знаю только, что ты должен попасть в меня.

«что-то тут не так» – подумал мяч и остановился.

и сразу увидел другой мяч, который никуда не летел.

– почему ты не летишь? – спросил первый мяч.

– я лечу, – ответил второй мяч. – я лечу внутрь себя.

– внутри тебя пустота, так же, как и внутри меня. куда там лететь?

– это не так, – сказал второй мяч. – внутри меня много воздуха. он прямо-таки распирает меня.

– да, я наполняю его, – выдохнул воздух.

– снаружи тоже много воздуха, – сказал первый мяч. – я буду лететь вовне себя.

и полетел.

один мяч летит вовнутрь себя, другой вовне. снаружи оба кажутся неподвижными.

– бездельники, – сказали ворота, сеть и судья.

я вот не могу стать таким мячом. все время куда-то лечу и откуда-то возвращаюсь.

знак стоял на дороге.

это не был дорожный знак, знак отличия, внимания, препинания, математический знак, знак судьбы или знак свыше. просто знак.

однажды знаки сказали ему:

– ты должен определиться, наконец, какие у тебя цели. нельзя быть и не обозначать собой ничего.

– я знак того, что существование не нуждается в собственном обосновании.

– без обоснования не будет порядка! – закричали разом все знаки. – нарушится порядок слов и понимание прекратится. на дорогах начнется хаос, в книге судеб перепутаются страницы и умалятся пророчества.

– не понимаю, – сказал знак. – все, о чем вы говорите, условность. говорить можно без слов, можно не ходить проторенной дорогой, а судьбу знать не обязательно.

– все они – условные обозначения, – сказала условность. – потому что я их мать.

– условно – да, – сказал просто знак. – но я знаю, что сначала они были как я – просто знаками.

– условное всегда безусловно, – подтвердила условность.

– зато наше количество переходит в качество! – заволновались знаки.

– зачем уходить от того, к чему приходишь снова? – спросил просто знак. – посмотрите, сколько вас много.

– не знаем, – ответили знаки.

– чтобы вбить гвоздь, – сказал один.

– чтобы прислониться к двери в метро, – сказал другой.

– чтобы сосчитать все.

– чтобы узнать будущее.

– чтобы вернуться домой.

просто знак, который ничего не обозначал, смотрел на обозначенный мир, условность предпринимала попытки познать себя, знаки же повышали качество условного. что тут поделаешь.

жил был дом.

все его двери были открыты. да и окна не закрывались. любая муха могла зайти, когда ей вздумается, хотя делать ей в доме было бы совершенно нечего. мухи любят грязь, а в доме было чисто. ветер приносил в дом запахи, но они задерживались ненадолго.

и как-то поселился в доме человек.

– закрою-ка я дверь, подумал он. – того и гляди забредет медведь.

– не делай этого, – сказала дверь. – никто не сможет войти.

– постучат, если что.

– постучит назойливый. деликатный же пройдет мимо.

– ну и пусть, – сказал человек, закрыл дверь, на окнах ставни, а вокруг дома соорудил плетень.

– можно жить, – подумал он.

– добро пожаловать, – зашуршала в углу вселенская пыль. – я давно ждала тебя. солнце и ветер не давали мне возможности высказаться. мое мнение их не интересует.

– меня оно тоже не интересует.

– ты такой же, как я – не любишь открытых дверей.

– поживем – увидим, – сказал человек и поставил у входа мусорное ведро. – буду бросать в него использованные мысли.

использовать было нечего.

– эй, пыль. мне больше не у кого спрашивать. где тут можно приобрести мысли? и как тут вообще с администрацией?

– какие мысли тебя интересуют? книжные или откровенные? равно как и администрация?

– много ты, пыль, понимаешь. меня интересуют мои мысли и местная администрация.

– тут нет твоих мыслей, – сказала пыль. – равно как и администрации. ты первый, кого я тут вижу. разбирайся сам.

– как же я могу быть администратором самого себя? да еще и без мыслей?!

– а ты делай как я, – посоветовала пыль. – оседай на всем, что есть.

– здесь даже стула нет, – сказал человек и сел на пол.

сидит на собственном полу человек, разговаривает с вселенской пылью, а у закрытых дверей стоит пустое ведро для использованных мыслей. право дурдом.

написал человек пьесу и отнес ее в театр.

театр как театр. сцена, актеры, декорации и зрители.

– я написал пьесу, – сказал человек. – хочу, чтобы ее тут сыграли.

– я играю не каждую пьесу, которую мне приносят.

– а по какому принципу их выбирают?

– существует несколько способов, – сказал театр. – первый из них – любой, второй – когда мне дают указание, третий – когда у пьесы есть душа. скажи, есть у твоей пьесы душа?

– не знаю, – ответил человек.

– и я не знаю. наличие у пьесы души выясняется только после того, как она сыграна. любое же может не произойти вовсе, а указаний на тебя мне не поступало.

– может попробуешь? – робко сказал человек.

– сколько же у тебя действующих лиц?

– все, что существуют.

– в каком смысле?

– все – это все. даже те, кто еще не родился и существуют где-то там.

– где же я возьму тебе столько актеров?!!!

– найди любителей.

– в этом случае каждому придется играть самого себя. а чтобы играть себя, нужно знать, как ты выглядишь со стороны. иначе не будет похоже. и кто сыграет еще не рожденных? – продолжал рассуждать театр. – никто же не знает, как они будут выглядеть!

– ты тоже есть в моей пьесе.

– кто? я? – удивился театр.

– у тебя главная роль.

– и сколько же страниц в твоей пьесе?

– не знаю. за каждой написанной всегда оказывается другая. а бывает, что и первая. кстати, вспоминаю, что и любое, и тот, кто дает указания, и душа – тоже персонажи моей пьесы.

– мне никогда не дадут на нее указания.

– моей просьбы тебе недостаточно?

– а ты сам тоже есть в этой пьесе?

– конечно есть. ведь это я ее написал.

– хорошо, я согласен, – сказал вдруг театр. – и пусть они попробуют меня уволить.

не знаю, что там у них получилось, и кто играл меня. в день премьеры я подхватил насморк и остался дома. не хотелось шмыгать носом целую вечность.

один сон решил больше никому не сниться.

вечером, когда другие сны завтракали, чистили зубы и смотрели на погоду, он начинал бороться с самим собой.

– меня нет, – говорил сон. – меня не существует.

это не очень-то помогало, поэтому он выбрал другую тактику.

– я существую отдельно от своей природы. я не сон, а то, что около сна.

около сна стояла кровать.

– надо избавляться от атрибутов, – решил сон.

он завернул в простыню все постельное белье и вынес в мусорный бак.

присниться все-равно очень хотелось.

– какой во мне смысл? – уговоривал он себя. – еще никому не удавалось истолковать меня объективно. обо мне забывают сразу же. или через час. максимум через день. сначала я старался быть хорошим, потом стал плохим, никто не помнит меня.

но и такая мысль не помогла.

– приснись еще разок, – говорила другая мысль. – на этот раз все получится.

– получится что?

– остаться в памяти.

– не путай меня. я хочу просто быть и никому не сниться.

– если ты перестанешь сниться, ты перестанешь быть сном. тебя не будет.

– хорошо, сейчас я никому не снюсь, однако я есть.

– ты живешь ожиданием, – сказала еще одна мысль.

– ожидание придает мне силы, но лучшее состояние на свете, это когда ничего не ждешь.

– разве лучшее? разве хорошо, когда тебя никто не ждет? – сказала четвертая мысль.

– ни разу не было, чтобы хотели увидеть именно меня, поэтому я и не хочу быть сном.

мыслям не было что ответить. да и мыслей не было.

вот такой мне приснился сон.

в начале была граница. а вокруг пограничные состояния. и еще собака.

вне всяких сомнений она называлась – пограничная собака.

если граница была обозначена довольно четко, то о пограничных состояниях такого сказать было нельзя. очертания их были настолько зыбки, что нельзя было с полной уверенностью сказать, где кончается пограничное, и где начинается территориальное.

и вот из одного такого состояния вышел пешеход и направился как раз в то место, где стояла собака.

– стой! – сказала она. – куда ты идешь?

– хочу перейти на ту сторону.

– все стороны одинаковы. я не вижу между ними никакой разницы.

– если нет разницы, зачем тогда проведена граница?

– граница проведена для самой себя и чтобы было, что охранять.

– если так, от чего ее охранять? от самой себя?

– например, от тебя. ты сам не знаешь, чего хочешь, потому что хочешь перейти из одного места в точно такое же. и такие люди опаснее всего.

– опаснее для кого?

– для равновесия.

– кругом одни опасности, – сказало равновесие. – не успеваешь оглянуться, как кто-нибудь сразу меня нарушает.

– да-да. сплошные нарушители границ и равновесий, – поддакнула собака.

– я все-равно хотел бы пройти, – сказал пешеход.

– если я пропущу тебя, все начнут ходить тут взад и вперед. а зачем мне это нужно? ничто человеческое мне не чуждо и я хочу спокойной жизни.

– так в чем же дело? идем со мной, говорят, на той стороне открывается безграничность.

– безграничности не существует! – сорвалась на лай собака. – существует только граница!

– и равновесие! – вышло из себя равновесие.

– хорошо, – сказал пешеход. – попробую в другом месте.

и ушел.

пограничная собака поворчала еще немного, равновесие восстановилось, а пограничные состояния занялись своим обычным зыбким делом.

попробовал ли пешеход в другом месте, мне неизвестно. ведь пограничные состояния не имеют четких очертаний, и где сечйас находится пешеход, мне сказать затруднительно.

однажды выпал снег.

– сегодня ты лег не так красиво, как вчера, – сказало дерево.

– ты тоже, когда роняешь листья, уже не управляешь ими. они летят свободно и могут лечь как хотят, – ответил снег.

– это так, но ты ведь роняешь сам себя. почему ты не управляешь сам собой?

– мое управление на стадии формирования меня, далее я предоставляю себе падать свободно.

– а я не могу себе такого позволить, – вздохнуло дерево. – из года в год я кропотливо собираю частички света и впитываю земную влагу. это очень трудная работа. мне даже некогда съездить к морю, не говоря уже о том, чтобы свободно падать.

– все вокруг лишь психологический тест, – сказали пятна роршаха. – каждый видит свое, в зависимости от своих наклонностей, и в основе всего лежит симметрия.

– где же вы увидели в нас симметрию? – удивились снег и дерево.

– тебе ли, снег, говорить, – ответили пятна. – а снежинки? только вот три оси симметрии слишком много. ось должна быть только одна. а тебя, если спилить, можно увидеть кольца. правда ось симметрии в виде точки неполноценна.

– не надо меня пилить!

– а меня делить на снежинки! ведь каждая снежинка в отдельности исчезает очень быстро.

– всех вас объединяет одно, – сказала случайность. – вы все случайны. случайно ложится снег, случайно опадают листья,случайно растекаются чернила и родятся кошки. без меня вас бы никого не было. листья не удобряли бы землю, снег бы не таял, давая пищу ручьям, не пели бы птицы в кронах и не ползли бы черви в прелой листве, и психологию бы никто не тестировал.

такой вот разговор.

случайно я оказался рядом и та же случайность позволила мне о ней рассказать.

однажды бутылка спросила у воды: – почему ты внутри меня?

– это не я внутри, – отвечала вода. – это ты снаружи меня.

– но ты принимаешь форму меня, у тебя никогда не бывает собственного мнения.

– мое всегда остается при мне вне зависимости от состояния, в котором я нахожусь, и формы, которую я принимаю. вот смотри, кувшин совсем не такой как ты, но внутри него та же вода.

– это не совсем так, – вмешалась вода из кувшина. – мой кувшин делает меня более свежей и прозрачной.

– временно делает, – спокойно возразила бутылочная вода. – когда мы встретимся там, наверху, мы обменяемся своими знаниями, хотя, мне думается, у нас будут другие дела.

– ты просто завидуешь моему положению.

– как я могу завидовать тебе, зная, что ты превратишься в пар, как и я. Или ты этого не знаешь?

– подождите, – сказали одновременно кувшин и бутылка. – а как же мы? разве стекло и глина не одно и то же?

– почти, – сказала вода из бутылки. – но пустые вы никому не нужны, а воде всегда найдется достойное применение.

– отчасти вы все правы, а отчасти нет, – сказал ручей. – я протекаю тут много лет и повидал множество приспособлений для хранения жидкостей. мне было тесно во всех.

– эй, вы, там наверху, – сказала вода из колодца. – отсюда я вижу только маленький кусочек неба, зато мне известна история земли.

– что, что, что. что тут у вас происходит? – застучали капли дождя. – мы же еще ничего не знаем!

тут к колодцу подошли, наполнили ведро, отнесли его в дом, и все, кто там был, омыли свои лица, и стало светло в доме.

и так будет всегда.

на дереве сидел одинокий филин.

когда он открывал один глаз, солнце, пугаясь, спешило спрятаться за горизонтом. оба раскрытых глаза делали землю невидимой, идущие по дороге разжигали костры, чтобы видеть лица попутчиков.

не было у старого филина друзей, только один маленький светлячок. отроду тому было всего два часа и он никогда еще не видел солнца.

– ты и есть частичка солнца, – учил его филин.

– откуда ты знаешь, что я частичка солнца? – спрашивал светлячок. – ведь ты его не видел.

– так мне сказал другой филин.

– такой же, как ты?

– да.

– он видел солнце?

– нет, не видел.

– как он тогда узнал?

– ему рассказал другой филин, тому – другой. а другому об этом рассказывал один светлячок.

– тогда почему я не прячусь от тебя? – продолжал спрашивать светлячок.– и почему солнце потеряло кусочек? нас было семеро, значит теперь солнце стало меньше на семь светлячков?

– солнце никогда не становится меньше, даже если превращается в карлика или в гиганта.

– значит я тоже солнце?

– ха-ха! – заперхал филин. – твоего света не хватит даже, чтобы ты мог видеть кончики твоих лапок.

– почему же ты дружишь со мной?

– солнце прячется от меня. как только я открываю глаза, оно скрывается за границей мира. по тебе я сужу, какое оно.

– а ты пробовал не закрывать глаза никогда?

– ты еще молод давать советы, – сказал филин. – поживи с мое, поймешь, что все сущее рано или поздно закрывает глаза.

– а если попробовать вместе не закрывать? – спрашивал светлячок.

– тогда оно не взойдет. путники не найдут дороги, а ты не сможешь напоминать мне о нем.

– мне кажется, что это не оно, а ты боишься его.

– ха! чем дольше ты живешь, тем становишься умнее. пожалуй я соглашусь с тобой.

и когда небо со стороны долины стало розовым, филин и светлячок не закрыли своих глаз. солнце взошло и осветило их мириадами светлячков. но все равно это было одно солнце.

– наверное, я теперь не нужен, – сказал филин. – и ты не нужен мне, потому что теперь я видел солнце целиком.

– ты нужен мне, а я тебе, – сказал светлячок. – мы же вместе его увидели.

прошел день, наступил вечер. вечером солнце зашло, путники разожгли свои костры, чтобы видеть лица попутчиков, а филин и светлячок разговаривали. иногда молчали, а потом опять разговаривали.

увидите светлячка, так и знайте, где-то рядом с ним старый одинокий филин.

однажды земля спросила у неба:

– линию, где мы соединяемся видит каждый, однако мы не встречаемся никогда. отчего так?

– но мы также видим, – ответила земля, – как соединяются внешние тела вещей, но истинные их тела идут каждое своей дорогой.

– нам бы ваши заботы, – замигали звезды. – мы летим на миллиарды лет друг от друга, но при этом мы – одно целое и не расстаемся никогда.

– научите нас, – сказали небо и земля.

– это невозможно, – ответили звезды. – если соединить стены дома, в нем не останется места для одиночества.

– ваша мудрость подобна морковке, которую я только что съел, – сказал заяц. – морковки уже нет, но вкус еще остается во рту.

ветер принес мне слова зайца и прошептал:

– постоянство – недосягаемая вершина. но и вершины находятся в постоянном движении как волны.

– это потому, что ты не даешь нам остановиться, – пожаловались волны. – до своего рождения мы были ровной поверхностью.

я вышел на крыльцо дома. стены сомкнулись за мной, подмигивали звезды, на горизонте поднимались далекие вершины, а под ногами, на краю тропинки, лежал огрызок морковки.

– ты уже много раз ходил тут, – сказала тропа. – мог бы для разнообразия плыть и морем.

– нужен он мне, – сказало море и ушло.

тогда я улыбнулся им всем и они успокоились.

Мне удивительна точность, этическая и рациональная выверенность совершаемых Сандерсом действий.

Начну с AIPAC.

AIPAC - американская организация, занимающаяся "укреплением американско-израильских связей". Важная часть ее деятельности - политический лоббизм. Она стала в последние десятилетия настолько влиятельной, что практически каждый претендующий на победу кандидат в президенты США делает визит в штаб-квартиру AIPAC и выступает там с речью, в которой говорит, как именно он собирается защищать Израиль. В свою очередь, AIPAC способна организовать получение кандидатами мощной финансовой поддержки.

Однако в последнее время AIPAC сильно склонилась вправо и перестала пользоваться доверием многих израильтян и американских евреев. Ей не довольны не только иудаистские реформисты, но даже и многие консерваторы (третье крыло иудаизма в США - ортодоксы). В то же время в результате лоббистской связи AIPAC и американского политикума между США и Израилем возникли весьма нездоровые отношения, имеющие отношение скорее не к этике, а к системе политических табу.

И вот Сандерс совершил, казалось бы, невозможное - не пошел в AIPAC. Без демонстративности, без скандала - просто сказал, что у него на то время, на которое он был приглашен, запланированы другие предвыборные мероприятия. И добавил, что он может послать им свою речь, которую он бы произнес, если бы к ним пришел. 

И эта речь существует. Она висит на сайте Сандерса - и, с моей точки зрения, является образцом взвешенного подхода к проблемам Ближнего Востока. С этой речью читающие этот пост могут познакомиться, пройдя по ссылке в первом моем комменте к этому посту. Однако в AIPAC эта речь восторгов бы, скорее всего, не вызвала.

Естественно, неявка Сандерса, даже и поданная в деликатной форме, все равно вызвала скандал. Он оказался единственным кандидатом, который в AIPAC не выступил. 

Сандерс сам имеет еврейское происхождение. И - в отличие от других кандидатов - в молодости даже жил некоторое время в одном из израильских киббуцев. И его отказ демонстрировать лояльность правой организации - соврешенно правомерен как этически, так и прагматически. Те, кто шокирован его неявкой - и так за него, скорее всего, не голосовали бы. Поддержка лоббистов, могущих обеспечить значительные финансовые вливания, ему не нужна.

Теперь о Кубе.

Интервьюер задал Сандерсу вопрос - возможен ли визит Рауля Кастро в Вашингтон, если Сандерс будет избран президентом? 

Ответ Сандерса был таков. Да, на Кубе сложился диктаторский авторитарный режим. Да, нужно способствовать трансформации этого режима. Но нужно понимать, в каких условиях он сложился, не надо забывать о достижениях Кубы в области медицины и школьного образования. Наконец, сказал Сандерс, визиты в Вашингтон совершали лидеры Саудовской Аравии и Китая - государств, которые в области прав человека ничуть по сравнению с Кубой не выигрывают. Так почему же надо для Кубы делать исключение?

И, что удивительно для политика, стремящегося стать президентом, Сандерс в очередной раз повторил: попытка вторжения на Кубу (залив Свиней) была катастрофой. Участие США и их спецслужб в свержении Альенде и президента Гватемалы - катастрофа. Поддержка сомосовцев в Никарагуа - катастрофа.

Правильно - общество должно отдавать себе отчет в тех гадостях, которые делало его государство. А еще неплохо понять. что эти гадости не принесли и никаких дивидендов. Попытка вторжения на Кубу никак не поспособствовала демократизации кубинского революционного движения (напомню, оно вначале вовсе не было "коммунистическим"). Напротив, в результате США получили сильный рост антиамериканских настроений в Латинской Америке.

Что я могу сказать по этому поводу? Что если кандидат, который по опросам выигрывает в финале (если туда выйдет) у любого кандидата-республиканца, заявляет такие вещи и совершает такие действия - и если учесть, что за Сандерса голосует больше молодых избирателей, чем за Трампа и Клинтон вместе взятых - то есть повод для оптимизма,

Одним из важнейших факторов нынешней президентской кампании в США является проблема идентичности.

Разумеется, значимость тех или иных идентичностей в социополитической жизни была высока в любом хронотопе. «Париж стоит мессы», — произнес Генрих Наваррский в 1593 году, меняя свою религиозную идентичность с гугенотской на католическую, — и уже через год занял французский престол.

Что касается пространства идентичностей вообще — в данном случае я веду речь прежде всего о западном мире — основная тенденция последних нескольких десятков лет заключается в постепенном преодолении груза оппрессивных идентичностей. Такие идентичности навязываются человеку с рождения. Это идентичности гендерные, расово-этнические, традиционно-религиозные, сословные. Традиционное общество предполагало, что эти идентичности не должны изменяться человеком по своей прихоти, что впечатанность в сеть врожденных идентичностей задана непосредственно высшими, управляющими мирозданием силами. Нарушение идентификационных границ в представлении социума угрожало самому социуму как таковому магическим или мистическим образом: возмездие могло настигнуть не только нарушителя, но весь его род в самом широком смысле этого слова. А потому такие нарушители, как правило, карались — тем или иным способом (к примеру, выбрасыванием из кастовой социальной системы). Однако, несмотря на труднопреодолимые барьеры, пути изменения идентичности были — и один пример смены базовой (врожденной) идентичности был в предыдущем абзаце уже приведен.

Соединенные Штаты как общность, отделившаяся официально от метрополии, изначально создавались, казалось бы, как общество модерна, как социум, реализующий проект Просвещения. Во многом это так и было — хотя в США как на заре их существования, так и сегодня существуют многочисленные группы населения, в той или иной форме и с той или иной степенью радикальности проект Просвещения отрицающие.

Так или иначе, США в самом начале своего существования провозгласили ряд принципов Модерна и Просвещения в качестве основы существования общества и государства — имею в виду американскую Конституцию в совокупности с Биллем о правах.

В контексте вопроса идентичности в этих корневых американских установках нам важен прежде всего принцип свободы вероисповедания. На уровне политической государственной декларации было установлено, что граждане США не должны подвергаться дискриминации по религиозному признаку. В дальнейшем развитие гражданского общества привело к официальному признанию того, что не должно быть дискриминации по расовому и гендерному признаку. Последним на данный момент достижением в сфере официального отказа ранжирования людей по «врожденным» (или, если угодно, «базовым») идентичностям является официальный отказ от дискриминации по признаку сексуальной ориентации.

Однако такие политические декларации еще не означали отсутствия дискриминации. Они были, с одной стороны, важными векторами, указывающими направление сознательным трансформациям социальных практик, а с другой — являлись симуляциями. Симуляция реформы — а постоянное реформирование является центральным моментом, легитимирующим власть в обществе Модерна, — отслеживается в каждый момент существования этого общества и преодолевается давлением гражданского общества, разворачивающего реформистские социальные практики в реальном социальном пространстве, тем самым реализуя несимулятивный проект. Сосуществование симулятивного реформизма властных элит и реального реформизма фронтира гражданского общества в какой-то момент становится невозможным — и тогда общество либо делает шаг назад, закрепляя симуляцию, либо продвигается вперед по пути реформы.

Равенство религий, зафиксированное в Билле о правах, имело универсальное значение и потенции. Однако на практике оно много десятилетий существовало лишь для протестантских деноминаций. До Джона Кеннеди многие считали немыслимой ситуацию, при которой католик становится президентом США. До сих пор главами американского государства не становились мусульмане, индуисты, буддисты, представители новых религиозных движений («ньюэйджеры») или атеисты. Конечно, в данном случае мы имеем не прямую, а скрытую дискриминацию — однако сам факт того, что человек не заявляет себя принадлежащим к какой-либо респектабельной религиозной организации, до последнего времени делал его избрание хотя и возможным формально, но невозможным в практической реальности. На данный момент один из кандидатов в президенты США — Берни Сандерс — пытается сдвинуть окно Овертона в этом направлении. И, надо сказать, кое-чего ему уже удалось добиться. Он стал первым человеком, заявившим, что не аффилирован ни с какой религиозной организацией, который сумел выиграть праймериз одной из двух крупнейших партий страны. Но мы должны помнить, что еще не так давно — в 70-е годы — в США подвергались дискриминации представители некоторых новых религиозных движений, а другой кандидат в президенты на нынешних выборах — Дональд Трамп — в ходе своей предвыборной кампании предложил установить слежку за всеми мусульманами страны.

От отмены рабства до запрета сегрегации в США прошло более ста лет. Однако со времен Марша Мартина Лютера Кинга прошло еще 45 лет, прежде чем в Белом доме оказался первый черный президент Барак Обама. Однако и этот факт пока что не привел к полной ликвидации расовой дискриминации в США. Проблема дискриминации осмысляется на все более глубоких уровнях — и по мере замены оптики на более чувствительную в поле зрения гражданских активистов попадают новые ряды фактов дискриминации. В результате на текущих президентских выборах тема расовой дискриминации является одной из основных обсуждаемых проблем — во всяком случае, для кампаний кандидатов от Демократической партии.

Теперь обратимся к гендерной проблематике в контексте грядущих президентских выборов в США: именно на ней и будет сделан основной акцент этого текста.

Суфражистское движение добилось того, что в 1920 году была ратифицирована 19-я поправка к американской Конституции, декларировавшая право женщин принимать участие в выборах — избирать высших государственных чиновников и быть избранными. Но если принимать участие в выборах женщины действительно с этого момента могли, то что касается права быть избранными, симулятивная тень реформистского процесса оказалась значительно более сильной. Действительно, пост президента США до сих пор не занимала ни одна женщина. Кроме того, то, что говорилось чуть выше о проблемах расовой дискриминации, верно и в случае дискриминации по гендерному признаку. Изменение концептуальной оптики выводит в круг нашего зрения новые дискриминационные реалии. По-прежнему существуют гендерные диспропорции во властных элитах, в элитах культурных. На низовом же уровне по-прежнему существует проблема неравномерной оплаты труда: аналогичный труд женщины оплачивается в среднем меньше, чем труд мужчины.

На фоне этих весьма актуальных для американского общества проблем с гендерной дискриминацией, на высшем политическом уровне происходит знаковое событие. Впервые в американской истории политик, идентифицирующий себя и идентифицируемый социумом как женщина, имеет реальные и весьма высокие шансы стать не только номинантом от одной из двух крупнейших партий, но и президентом страны. Когда президентом США станет первая женщина, это станет действительно важной точкой в американской истории, истории освобождения от ранжирования по базовым идентификациям, истории реформы.

К примеру, когда Барак Обама стал первым черным президентом США, этот факт стал показательным моментом, демонстрирующим нам уровень развития американской демократии. Два президентских срока Барака Обамы продемонстрировали американскому обществу не только что человек, который еще в недавнем прошлом был бы дискриминирован по принципу one drop rule («правило одной капли»), по которому человек, среди предков которого был хотя бы один черный, считался черным со всеми вытекающими отсюда последствиями, может стать президентом США — хотя и само избрание на президентский пост представителя черного меньшинства значит очень и очень немало в контексте формирования нового, более развитого в гражданском смысле социального пространства, в котором значительная часть белого большинства может проголосовать за человека с другим цветом кожи.

Президентство Обамы имело и дополнительное значение — может быть, еще более важное, чем указанное в предыдущем абзаце. Барак Обама оказался президентом компетентным — что и показало его переизбрание на второй срок. Его предвыборные обещания не были исполнены в полном объеме — но где в мире либеральных демократий мы найдем такого главу государства или правительства, о котором можно было бы сказать, что он полностью реализовал все пункты своей предвыборной программы? Тем не менее, некоторую часть своей программы Обаме и его администрации реализовать все же удалось — несмотря на жесточайшее сопротивление республиканского большинства в конгрессе и сенате. Через парламентский «гридлок» (устраиваемую противоборствующими партийными фракциями «пробку», последние годы препятствующую принятию какой бы то ни было масштабной реформы) удалось протащить, хотя и в весьма усеченном виде, реформу здравоохранения. Американские войска покинули Ирак. Был отменен федеральный запрет на однополые браки. Несколько штатов легализовали у себя употребление марихуаны не только в медицинских, но и в рекреационных целях.

Восьмилетнее президентство Обамы имело и свои «темные пятна». Тут можно вспомнить и скандал с разоблачением Сноуденом системы осуществляемой спецслужбами слежки за населением страны — и реакционный ответ администрации на этот скандал, в итоге заставивший Сноудена искать политическое убежище. Но, несмотря на некоторое количество негативных моментов, эволюция американского социума хотя и не слишком быстрыми темпами, но продолжалась. Во многом именно сохранение в целом прогрессивной тенденции и вызвало столь негативную реакцию на деятельность и даже на саму личность Обамы со стороны ультраконсерваторов и фундаменталистов.

Однако, с другой стороны, прогрессивная тенденция при Обаме не была интенсифицирована. Обама оказался весьма умеренным и компромиссным президентом — и эта его умеренность (особенно после эйфории, которую у многих сторонников прогрессивных реформ вызвало его избрание), и все это вызвало фрустрацию и у демократов-прогрессистов, которые рассчитывали на более глубокие трансформации политической, экономической и культурной реальности.

Основы политической и экономической конфигурации при Обаме в своей основе никаких фундаментальных изменений не претерпели. Изменения касались прежде всего внешних элементов конструкции, хотя общество все более отчетливо ощущало необходимость трансформации самих основ — в частности, затрагивающих механизмы принятия решений в высших эшелонах политико-экономической власти. И — несмотря на то что я как раз таки и являюсь сторонником таких изменений — я вынужден сказать, что Обама на своем президентском посту за свои два срока сделал примерно то, что и должен был сделать, — если рассматривать его действия в свете развития гражданских свобод.

Обама в некотором смысле сделал именно то, что и должен был сделать. При нем не произошло никаких масштабных политических и экономических катастроф, которые оказались бы непосредственно связаны с его именем. И в результате его пребывание на высшем государственном посту показало всем сомневающимся, что Овальный кабинет может занимать человек не с белым цветом кожи. Черный президент пребывал на своем посту восемь лет — и Соединенные Штаты не прекратили свое существование, мир не перевернулся, политические, экономические и социокультурные институты функционируют относительно нормально — во всяком случае, не хуже, чем при предшествующих белых президентах.

И в настоящий момент мы можем констатировать факт, что в США (а в дальнейшем, вероятно, и во всем западном мире) политическое социальное поле открыло социальный лифт для группы «не-белых», ведущий на самый верхний этаж политического здания. По этому параметру фактор расово-этнической идентичности потерял свои демаркационные свойства: он более не является непроходимым барьером для носителей прежде дискриминированных идентичностей. В качества примера мы можем рассмотреть двух республиканских кандидатов на пост президента — Теда Круза и Марко Рубио, все еще имеющих серьезные шансы получить республиканскую номинацию, — которые в американском культурном пространстве идентифицируемы как «латиносы» (это слово является, как и слово «черные», политкорректным в США). На одном из республиканских дебатов произошел не имеющий аналогов случай, когда в полемике между собой эти два кандидата на короткое время перешли на испанский язык. И даже в среде ультраконсерваторов вряд ли кто-то попробует публично без потери лица использовать фактор «латинской» идентичности Круза и Рубио в целях их диффамации. Такое не приходит в голову даже Дональду Трампу, неоднократно заявлявшему о своем намерении депортировать нелегальных мигрантов (по преимуществу «латиносов») и воздвигнуть стену на американо-мексиканской границе. Ксенофобская оптика подобного рода не используется и в отношении Берни Сандерса, потомка еврейских эмигрантов из Польши.

Президентство Обамы продемонстрировало, что США действительно продвинулись на пути к одной из фундаментальных гуманистических целей «проекта Просвещения». Оно показало, что идет реальный, несимулятивный процесс формирования нового социального пространства, в котором расовая или этническая идентификация становится личным делом человека и не создает ему барьеров в его социальной жизни.

А теперь представим себе, что Обама и в самом деле оказался бы радикально прогрессивным реформистом — чего от него ждали многие его сторонники. Проблема в том, что радикальные реформы чреваты неудачами и провалами. Риск введения общества в зону бифуркации, в пространство неопределенности (неизбежный момент при любой глубокой реформе) был в том, что Обама мог бы оказаться не просто первым черным президентом. Он мог бы оказаться президентом провальным — и в результате идея расового равноправия могла бы серьезнейшим образом пострадать. Расистские предрассудки могли бы многократно усилиться — и в обществе укрепилось бы мнение, что черные не могут управлять страной в силу своей неумеренности, чрезмерной эмоциональности и т.д. Теперь же, после демонстрации Обамой умеренности и компетентности, мало у кого есть сомнения, что США могут избрать и второго черного президента, и четвертого, и двадцать четвертого — если к тому времени сохранится планета, Соединенные Штаты и пост американского президента.

Однако в выборах 2008 года расовый момент был хотя и важен — но он не был определяющим. Мотивация расовой идентификации Обамы как кандидата имела лишь атрибутивный характер для тех либералов, прогрессистов и ультрапрогрессистов, которые поддерживали его кандидатуру.

Привлекательность Обамы как кандидата выражалась слоганом его кампании “Hope & Change” («надежда и перемены»). Хотя программа Обамы и не была детально разработана (следует, впрочем, заметить, что излишняя разработанность программы становится в наши дни скорее проблемой для кандидата, чем достоинством в глазах не слишком хорошо образованной части электората), она давала понять, в какую сторону Обама собирается двигаться. И намек был понят — как интеллектуалами, так и всеми остальными.

Именно основная проблематика — признание необходимости глубоких изменений в американском социально-политическом пространстве — и стала основным мотивом избрания Обамы. Его расовая идентификация была своего рода «побочным эффектом», хотя и маркировавшим продвижение американского общества в позитивном направлении.

И — что крайне важно отметить в контексте, который я в этой статье пытаюсь задать, — Обама из числа имеющих в период праймериз 2008 года реальные шансы претендентов на пост президента представлял наиболее прогрессивную линию. Прогрессивнее него в кампании не было никого. Да, некоторые проголосовали за него именно потому, что он был «черным». Да, некоторые проголосовали против него по той же причине. Но мне представляется, что эти две группы населения не сделали погоды в той кампании.

Однако этап обамовского компромисса не может продолжаться бесконечно. Человечеству в его эволюции нужны не только надежды на перемены, но и сами перемены. Умеренная де факто политика Обамы должна смениться иной, более отчетливой и концептуальной. Продолжение политики умиротворения будет означать в дальнейшем уже не спокойную адаптацию к уже произошедшим социокультурным переменам (эта адаптация как раз и происходила при Обаме), но, скорее, саботаж реформы со стороны истеблишмента под маской «либерализма» и «торжества демократии, одолевшей одиозных крайне правых популистов и фундаменталистов». Такого рода саботаж я выше и обозначил термином «симуляция».

Фундаментальная проблема, связанная с тематикой идентификаций, — повторю на более концептуальном уровне — такова. Проблема ликвидации дискриминации сама по себе не может быть взята и решена в отрыве от других задач прогрессивного развития общества. Мало того, она не является задачей центральной. Общественное благо само по себе не сводится к решению проблемы, к примеру, расовой и гендерной дискриминации. Наоборот, решение проблем расовой и гендерной дискриминации является маркером того, что произошли изменения в самой социальной организации, в основах, задающих параметры социокультурного пространства. Первична общая идея движения общества в сторону равноправия, толерантности, пространств творчества и открытости, развития прав человека и гражданского общества, в сторону социального освобождения от начал подавления, внешнего контроля и принуждения.

Только в том случае, если в качестве основной цели выступает цель действительно основная, фундаментальная, в некотором смысле предельная, социальное развитие происходит реально, а не симулируется. В отношении слова «предельная» я применил дополнение «в некотором смысле», поскольку по-настоящему предельные цели общественного развития не могут быть, полагаю, предложены в качестве предвыборных обещаний, но являются пока что уделом интеллектуального фронтира человечества. Общество пока не готово ставить себе такие цели, как, например, остановку энтропийного процесса во Вселенной, хотя в качестве отдаленной перспективы, на мой взгляд, такую задачу ставить следует — следует, чтобы не сбиваться с дороги и сверять по высшим целям более близкие ориентиры.

Только в этом случае цели устранения дискриминации могут быть достигнуты.

Если же задачи устранения дискриминации выходят на первый план и заслоняют собой остальные проблемы, в том числе и проблемы «стержневые», есть серьезная и опасная вероятность того, что устранение дискриминации окажется симулятивным.

В 90-х годах прошлого века американское общество столкнулось с проблемой, получившей наименование identity policy — «идентификационной политики». Сторонники такой политики полагали, что личный опыт имеет унифицирующее значение. Что представлять интересы той или иной группы, имеющей свою идентичность, может только человек, имеющий ту же самую идентичность.

Эта политика стала частью становящегося пространства «политкорректности», которое, как это часто бывает, имеет свою светлую и теневую стороны. Теневая сторона этого пространства прекрасно описана Брэдбери в романе «451 градус по Фаренгейту». Если эта теневая сторона начнет превалировать, то мы окажемся в реальности множества социальных групп, имеющих внеэтические и внетворческие идентификации, превращающие историко-культурный процесс в непрерывное выяснение взаимоотношений между собой и попытку самоутверждения своей группы за счет остальных. Особенно хорошо заметна эта теневая сторона, когда мы сталкиваемся с дискурсом «оскорбленных религиозных чувств».

Усиленная акцентуализация общественного внимания на проблемах дискриминации по принципу «базовых идентификаций» может дать обратный, регрессивный, реакционный эффект.

И этот эффект мы можем наблюдать в процессе отслеживания процессов, идущих в контексте нынешней президентской избирательной кампании в США.

Акцентуация внимания в первую очередь на вопросах идентификации — хотя это может показаться парадоксальным — свойственна вовсе не развивающемуся последние несколько веков гражданскому обществу. Основной тренд развития последнего — снятие «базовых идентификаций» (практически неизменных, ригидных и оппрессивных) и развитие свободных творческих идентификаций, которые человек волен как принять, так и отбросить и иметь тот их набор, который его устраивает. Напротив, вопросы базовых идентификаций были ключевыми для общества традиционного, для общества премодерна — и именно в реальность традиционного общества ведет переключение внимания со стержневых проблем развития человечества на побочные. После периода «выяснения взаимоотношений и борьбы за равноправие» — если утерялась сама идея, в каком именно социальном пространстве группы должны это равноправие иметь, — может наступить эпоха нового неотрадиционалистского «баланса», в котором прилипшие к личности идентичности оказываются важнее самой личности и ее свободного развития.

Какие же явления подобного рода мы можем наблюдать в ходе нынешней президентской кампании в США?

Прежде всего, мы наблюдаем своего рода бунт «белых гетеросексуальных цисгендерных мужчин» с невысоким уровнем образования и болезненной реакцией на изменение своего статуса в ходе ряда социокультурных и экономических процессов. Эмоционально-концептуальную основу этого бунта неплохо выражает — хотя и речь в том тексте идет о куда более ранней эпохе — персонаж Марка Твена, отец Гека Финна:

«Да, замечательное у нас правительство, просто замечательное! Ты только послушай. Был там один вольный негр из Огайо — мулат, почти такой же белый, как белые люди. Рубашка на нем белей снега, шляпа так и блестит, и одет он хорошо, как никто во всем городе: часы с цепочкой на нем золотые, палка с серебряным набалдашником — просто фу-ты ну ты, важная персона! И как бы ты думал? Говорят, будто он учитель в каком-то колледже, умеет говорить на разных языках и все на свете знает. Да еще мало того. Говорят, будто он имеет право голосовать у себя на родине. Ну, этого я уж не стерпел. Думаю, до чего ж мы этак дойдем? Как раз был день выборов, я и сам хотел идти голосовать, кабы не хлебнул лишнего, а когда узнал, что есть у нас в Америке такой штат, где этому негру позволят голосовать, я взял да и не пошел, сказал, что больше никогда голосовать не буду. Так прямо и сказал, и все меня слышали. Да пропади пропадом вся страна — все равно я больше никогда в жизни голосовать не буду! И смотри ты, как этот негр нахально себя ведет: он бы и мне дороги не уступил, кабы я его не отпихнул в сторону. Спрашивается, почему этого негра не продадут с аукциона? Вот что я желал бы знать! И как бы ты думал, что мне ответили? “Его, говорят, нельзя продать, пока он не проживет в этом штате полгода, а он еще столько не прожил”. Ну, вот тебе и пример. Какое же это правительство, если нельзя продать вольного негра, пока он не прожил в штате шести месяцев? А еще называется правительство, и выдает себя за правительство, и воображает, будто оно правительство, а целые полгода с места не может сдвинуться, чтоб забрать этого жулика, этого бродягу, вольного негра в белой рубашке и…»

Времена изменились, но основа месседжа значительной массы сторонников Дональда Трампа остается по сути примерно такой же. Они желают восстановления в прежних правах своей идентичности. Они раздражены тем, что когда-то они были респектабельными главами семей, «опорой Америки», их жены не работали — и даже в случае социального неблагополучия сознание того факта, что их идентичность имеет привилегии, помогала им справляться с фрустрациями, имеющими иные корни. Для этих людей проблемы социального прогресса не являются существенными — если они вообще замечают эти проблемы. Их волнует прежде всего статус их идентичности — а потому они являются агентами социального регресса.

Естественно, в случае ксенофобски настроенных поклонников Дональда Трампа мы имеем дело не просто с культом собственной базовой идентичности, но с ресентиментом, с реваншизмом, с желанием «вернуть утраченное» — что настолько бросается в глаза, что не может быть представлено как нечто «прогрессивное» теми, кто пытается прогресс симулировать.

Иная ситуация с черным сообществом.

Если роль «черной идентичности Обамы» была в контексте выборов 2008 года совершенно уместной (поскольку была побочной, вторичной, дополнительной) — и в итоге вела к развитию гражданского общества, — то эксплуатация темы «черной идентичности» на выборах-2016 в известной степени носит радикально иной характер и цели.

Черные традиционно не голосуют за республиканцев. Прошедшие недавно республиканские праймериз в Южной Каролине (где черные составляют примерно треть населения) показали, что из общего числа пришедших на республиканские праймериз черные составляли всего 1%. На демократических же праймериз, состоявшихся в минувшую субботу, доля черных составляла порядка двух третей из числа пришедших на голосование.

Поэтому тема «черной идентичности» актуальна именно для кандидатов от Демократической партии.

И тут мы наблюдаем парадоксальную картину.

Берни Сандерс фактически — по основному посылу своей программы и кампании — является прямым продолжателем «дела Обамы». Сандерс — сторонник глубоких реформ, которых ждали от Обамы, но не дождались. Он является «низовым кандидатом», не берущим деньги лоббистских организаций, аккумулирующих средства крупных корпораций (superPACs). Что же касается борьбы за прекращение расовой дискриминации, он участвовал в легендарном марше, на котором Мартин Лютер Кинг произносил свою знаменитую речь “I Have a Dream” и был арестован полицией во время акции протеста в Чикаго (1963) против сегрегации в школах. И, казалось бы, один этот факт должен был привлечь значительную часть черного сообщества на его сторону, поскольку его позиция по вопросам дискриминации остается четкой, неизменной и прогрессивной и по нынешним временам.

Однако, согласно опросам и итогам праймериз в Южной Каролине, на данный момент в большинстве своем черное сообщество поддерживает другого демократического кандидата — Хиллари Клинтон, на стороне которой партийный истеблишмент, крупные корпорации, которая выступала в 90-х за резкое усиление полицейских мер, в результате которых за решеткой оказалось непропорционально большое количество черных. И, главное, Хиллари Клинтон по сути является не прогрессивным, а весьма умеренным кандидатом. В контексте данной кампании в борьбе с Сандерсом она вынуждена подчеркивать свою прогрессивность (что вызывает упреки в ее адрес в том, что она занимается «флипфлопингом» — меняет позицию в зависимости от конъюнктуры); однако создается впечатление, что мы в данном случае как раз и наблюдаем описанный мной выше феномен «симуляции прогрессивности». В итоге на демократических праймериз в Южной Каролине Клинтон набрала порядка 80% голосов черных, пришедших на избирательные участки.

Я опущу — весьма любопытные, впрочем — подробности, связанные с демографической и общекультурной ситуацией в Южной Каролине, а также с особенностями предвыборной кампании, которую в ней вели кандидаты.

Важно в данном случае иное. Так получилось, что в глазах значительной части «черного сообщества» Сандерс оказался защитником интересов не черных, а белых — во многом именно потому, что основные темы его кампании были связаны с общесоциальными моментами, хотя и касающимися прежде всего черного сообщества. В частности, Сандерс полагает, что в корне должна быть изменена ситуация, в результате которой США являются мировым чемпионом по количеству заключенных — как в процентном отношении, так и по абсолютным показателям, — а процент черных среди общего количества заключенных существенно выше, чем процент черных в американском обществе в целом.

Клинтон же позиционирует себя как «преемника Обамы» — в преддверии праймериз в штатах с высоким процентом черного населения этот посыл в ее кампании стал едва ли не основным. Таким образом, хотя и не будучи черной, многими черными она видится как «преемник первого черного президента» — и таким образом видится как своего рода олицетворение легитимности последнего, его значимости, его успешности.

Таким образом, мы видим, что в данном случае фактор расовой идентичности становится у значительного количества черных избирателей центральным, подменяющим в плане значимости основные прогрессистские цели. Страх перед изменениями, которые, как видится многим травмированным дискриминацией, могут быть для них и негативными, побуждает их голосовать за кандидата, который обещает, что он будет, «как Обама».

Идентификация в этом случае становится центральной проблемой в сознании избирателя. Но забвение стрежневых проблем прогрессивного развития влечет за собой архаизацию общества, в котором война и баланс идентичностей становятся основной проблемой, а идентичности перестают эволюционировать в нечто более творческое.

В итоге общество Соединенных Штатов может оказаться в ситуации, когда один из кандидатов в президенты, попавших в финал, будет поддержан людьми, для которых их «белизна» и «маскулинность» являются центральными идентификационными моментами, а второй окажется избран прежде всего благодаря позиции той части черного сообщества, для которого его «черная идентичность» тоже является идентичностью приоритетной.

Надо признать, что для гражданского общества подобная ситуация является серьезной проблемой — как сказал бы Тойнби, вызовом. Если на этот вызов гражданское общество не сумеет адекватным образом ответить и продолжить этическую эволюцию, результатом может быть архаизация и традиционализация политического пространства США, что может вызвать «эффект домино» и в других странах Запада. Ведь в той же Франции, к примеру, набирает силу Национальный фронт Марин Ле Пен, а с другой стороны, имеется проблема исламского населения, для значительной части которого их традиционная религиозная идентификация (одна из «базовых», а не «творческих») тоже является приоритетной.

Опубликовано на Гефтер.ру