“Писать после Освенцима стихи — это варварство, оно подтачивает и понимание того, почему сегодня невозможно писать стихи...”

Этот тезис, впервые обнародованный Теодором Адорно в работе "Культурная критика и общество" (1951), затем с некоторыми вариациями повторенный в “Негативной диалектике” (1966) и сведенный массовым сознанием к формуле “после Освенцима невозможно писать стихи”, безусловно, стал водоразделом в культурной мысли послевоенной Европы. Впрочем, возможность творчества в рамках прежней парадигмы после страшнейшего акта дегуманизации, когда-либо переживавшегося человечеством – проблема не только этики, но и метода. То, что подтверждено практикой: можно – писать, рисовать, снимать, – отнюдь не отменяет вопроса о том, как это делать. Какими должны стать – и стали – стихи, живопись, кино после Освенцима?

Собственно конструкт “Кино после Освенцима” ни в коей мере не претендует на расширение/перетолкование вышеупомянутой максимы. Здесь речь идет, скорее, о логическом способе отграничения материала: экстраполируя высказывание Адорно в пространство экранного искусства, мы получаем довольно четкую сеть координат. Время – последние полвека. Место – Старый Свет. А предмет рассмотрения – насилие на экране.

Вне сомнений, Вторая Мировая как апофеоз расчеловечивания не могла не изменить само представление о насилии. С интервалом менее чем пятьдесят лет Европа породила и кино как квинтэссенцию собственных иллюзий, и Освенцим как раскаленный до незримости документ, которым поверяются все фантазмы и допущения; однако именно здесь, в этой части света, также находится лаборатория смыслов, до сих пор питающая кинематограф как таковой. Важно подчеркнуть: речь идет о принципиально ином представлении о праве высказывания, об авторском этосе, о природе кинематографичности. Сцены жестокости и насилия считаются неотъемлемой составляющей, компонентом последней, по крайней мере в том, что касается жанра. Однако жанровая структура предельно формализует насилие; любое его проявление априори обусловлено так называемыми “законами жанра”. В том же типе кино, который рассматривается здесь, сцена насилия алогична – это, если угодно, крайняя степень авторского своеволия, деконструктивный импульс, проникающий далеко за поверхность сюжета. Удары наносятся в самый неожиданный момент и, чаще всего, в самые неожиданные места, без опосредования жанром. Каждый случай исключителен, и каждый раз в каждом новом фильме устанавливаются свои правила, обрисовывается совершенно автономное поле означиваний.

Это кино также принципиально отличается положением зрителя. Вопрос не в том, как “nach Auschwitz” можно снимать – а в том, как на это можно смотреть. Человек в зале зачастую, и предельно жестко, фрустрируется. Он может быть и жертвой, и соучастником, у которого не остается шансов на оправдание, потому что такое кино пред(по)лагает особую оптику отношений. Это оптика вызова, фронтального взгляда, непрерывности: нас принуждают как минимум свидетельствовать, в том числе и о самих себе. Экран опрокидывается в глаза. Полотно с движущимися на нем образами избыточно по определению, но здесь мы говорим о кинематографе Невозможного, где луч проекции пропущен сквозь мириады частичек пепла.

Следовательно, тексты, составляющие “Кино после Освенцима”, должны быть посвящены наиболее значимым фильмам послевоенной Европы, содержащих явные акценты насилия, продиктованные логикой не жанра, но автора. Здесь будут рассматриваться соответствующие компоненты, - субъекты и объекты, жертвы, исполнители, орудия, сюжеты, пространство и т. д. Это не хронология и не словарь, а также не аналитика в строгой форме – скорее, пристальный взгляд на важнейший элемент кинематографа, на несколько литер из бесконечной азбуки насилия, в которую европейские режиссеры вчитывают свои угловатые истины.

 

 

Забавно наблюдать, как один и тот же структурный концепт воплощается в различных культурных контекстах.

Вот например - распространенная идея нанести вред символическому изображению врага. Непосредственно дотянуться до него трудно, а сделать все же что-то хочется.

И вот одни втыкают булавки в куклу, полагая, что кукла сия магически связана со своим прообразом - а стало быть, прообраз пострадает в реале.

Другие прилюдно сжигают чучела, изображения, флаги и книги, полагая, что наносят прообразу реальное оскорбление. И часто им это удается.

Третьи избивают те самые чучела в потайных офисах корпораций, снимая стресс. Чучела ставят сами начальники, а что японец думает, мудохая симулякр босса, тот японец никому не расскажет. Разве что полное легкой грусти хокку в ответ Басе сложит. Про лягушку.

 

 

Среди людей весьма много Ценителей Древностей. Раньше так вообще девяносто девять из ста их ценили, а сотый не ценил, потому что не ценил вообще ничего - тотальный нигилизм до осевого времени, впрочем, вряд ли был психологически возможен, а вот органические поражения нервной системы все же, вероятно, бывали.

Допускаю, есть вещи, которые от своей древности только выигрывают. Или хотя бы не теряют. Как нейтрино, пролетают незамутненными сквозь толщу времен. Но сложные системы стабильными не остаются - они либо развиваются, либо разрушаются. Либо вниз по течению энтропии, либо вверх. 

Вроде бы и знали люди, что все, имеющее начало, имеет и конец, но ведь если очень хочется, то конца у фетиша ведь не будет, правда? Все империи рушились, только наша, родимая, будет вечно стоять, сложно цвести и пахнуть нефтью.

Не будет. Либо будет развиваться во что-то новое, часто неожиданное и неприятное ценителям древностей, либо каменеть, ссыхаться и затем рассыпаться. Как горы. Очень древние. Может, и останется в куче праха несколько алмазов. Но алмазы - это не те баобабы, черепахи и прочие долгоживущие существа, вокруг которых водят хороводы археофилы и футурофобы. Алмазы просты - чистый углерод. А вот навороты из множества слов, ритуальных действий, архитектурных финтифлюшек и узоров - могут быть прекрасны, но желательно сметать их с поверхности сознания, как буддисты поступают со своими песочными мандалами. А то прекрасное становится смешным и страшным - в общем, безобразным. 

Впрочем, боюсь, что алмазопоклонничество тоже чревато. Поскольку углерод сам по себе не душеполезен. Равно как и кристаллическая решетка. И их сочетание.

 

 

Описывая строй Розы Мира, Андреев неоднократно отмечал, что это будет принципиально новое социально-политическое устройство, ранее никогда не существовавшее. Однако в тексте «Розы Мира» появляется ряд сопряжений идеального общества, видевшегося Андрееву, не с далеким будущим, а с той политической реальностью, современником которой он был, – с коммунистической системой.

В работах, посвященных анализу творчества Андреева, можно встреть самые разные утверждения относительно его (анти)советскости. Так, И. Кондаков считает, что Андреев связан с советской системой через ее внутреннее отрицание: «Он был в чистом виде несоветским поэтом, несоветским прозаиком, несоветским мыслителем, и это определяло все в его творчестве и в его культурном статусе»^xix. Однако есть и противоположная точка зрения. В. Микушевич назвал Андреева «советским человеком в том смысле, как это было задумано»^xx.

Казалось бы, оценка Андреевым коммунистической идеологии и ее воплощения в истории однозначно негативны: создателем коммунистической «Доктрины» был темный вестник XIX в. К. Маркс (РМ, 375, 445); во главе этого движения в России стояли носители темных миссий, направляемые Планетарным демоном, – Ленин и Сталин (РМ, 434-511) («…за образами обоих вождей революционной России видятся не только очертания Третьего русского уицраора, но явственно выступает тень существа неизмеримо более огромного, существа планетарного – того осуществителя великого демонического плана, который носит имя Урпарп» (РМ, 465)); Ленин и Сталин после своей смерти как все носители темных миссий пали на Дно Шаданакара (РМ, 496-497); тот, кто был Сталиным, является главным «кандидатом в антихристы» (РМ, 480); инспирировавший советских лидеров багровый Третий Жругр противостоял Демиургу и Синклиту России (РМ, 440-497); сам Планетарный демон видел в «Доктрине» один из социальных путей к установлению мировой тирании (РМ, 445; 494).

Но при всем этом коммунистическая идеология и связанное с ней политическое движение не определяются Андреевым как безусловно темные: «Важно то, что борьба демонического и провиденциального начал про-должала протекать и внутри того исторического движения, внутри той психологии, которые к концу Гражданской войны сделались господствующими и оставались таковыми в течение нескольких десятилетий. При анализе этих явлений никогда нельзя забывать, что семя этой идеологии и всего этого движения, идеал совершенного социального устройства, было посеяно на исторической ниве теми же силами, которые некогда уяснили разуму и сердцам далеких минувших поколений идеалы всеобщего братства, равенства людей перед Богом и права на свободу для каждого из живущих…» (РМ, 444). Андреев утверждает, что «…демоническое начало исказило идеал и залило кровью дорогу» (РМ, 444). Но, в то же время, по мнению Андреева, «…это еще не значило, будто бы демоническое начало полностью захватило и контролирует и это движение, и психику людей, к нему примкнувших» (РМ, 444).

Создается впечатление, что Андреев оправдывает некоторые принципы большевистской идеологии, так сказать, в обратной перспективе – с учетом того, что грядущая Роза Мира воспримет нечто и от коммунистической Доктрины, особенно в социальном плане. Представляя социальную программу Розы Мира (РМ, 536-540), особенно достижение всеобщего достатка, Андреев видит в ней сходство с социальным идеалом коммунизма: «В деятельности Розы Мира будет и нечто, совпадающее даже с коммунистической мечтой» (РМ, 537).

О чьей мечте говорит Андреев? Мечты о социальном “рае” были у “простых советских людей”, утративших саму потребность в свободе. Они были и у “партии рядовых”, ради светлого будущего арестовывавших, пытавших и убивавших “врагов народа” и взрывавших храмы. Они были и у темных вестников и миссионеров: у Маркса, у “кремлевского мечтателя” Ленина, у «Малюты Скуратова ХХ века» (РМ, 495) Берии. Все они имели какое-то свое видение этой социальной «панорамы». Имел свое представление об этой мечте и “великий зодчий коммунизма”, который, по мнению Андреева, в конце этого эона вернется в наш мир в качестве Антихриста, чтобы воплотить ее окончательно.

Социальный идеал, ниспосылавшийся провиденциальными силами, был искажен темными миссионерами и вестниками, и именно поэтому он мог быть использован для построения тоталитарного советского общества. Упрощая можно сказать, что коммунистический идеал всеобщего достатка, достигаемый через диктатуру, изобретают и используют те, кто стремится к абсолютной власти или уже обладает ею, а соблазняют им тех, кто живет в полной нищете и угнетении. Андреев сам замечает, что методика большевистской формации была мыслима «…лишь в обществе, приученном ко всевозможным лишениям, убожеству и нищете» (РМ, 346). Если идеи и практика коммунизма осуществлялись темными миссионерами, то, вполне возможно, что идеалом для них было не “счастливое будущее”, о котором они лгали, часто вполне сознательно, и которое в принципе никогда не могло наступить. Идеалом для них были их личная абсолютная тирания и полная покорность полуграмотной, забитой и полуголодной массы. Но по мере того, как снижался накал политических репрессий, а средний уровень жизни и образования в СССР поднимался, советская империя начала ветшать и, в конце концов, развалилась.

Особое место в «Розе Мира» занимает проблема грядущей педагогики, которая оказывается в некоторых своих чертах почти тождественной педагогике коммунистической (1). Андреев отмечает близкие ему достижения коммунистической системы: «…воспитание воли и твердости, правдивости и чувства товарищества, смелости и стойкости, жизнерадостности и идейности» (РМ, 514). Андреев особенно выделяет «три свойства натуры, три отличительных свойства особой важности» (это звучит почти как “три источника, три составных части”), которые развивала коммунистическая педагогика: «подчинение личного общему, духа интернационализма и устремления к будущему» (РМ, 516). При чтении всех этих пассажей кажется курьезом (или мистически значимым нюансом) то, что первое издание «Розы Мира» было осуществлено издательством Московского государственного педагогического института им. Ленина (на это внимание читателя обращает А. Палей, готовивший текст «Розы Мира» к публикации)^xxi.

Андреев видит ложь коммунистического воспитания в том, что вместо действительно общего преподносилось частичное, а «общее благо» человечества «именно в том и заключается, чтобы оно (человечество – Ф.С.) перестало быть разбито» (РМ, 517). Благо всего человечества «…достаточно весомо, чтобы претендовать на примат над личным элементом. Но и этот примат не имеет права быть абсолютным: правильное соотношение заключается в том, чтобы большие жертвы со стороны личности приносились ради действительно больших результатов, а ради мелких, частных результатов достаточно и мелких жертв» (РМ, 517). Но что значит «правильное соотношение» и кому будет «достаточно и мелких жертв»? Какие результаты можно считать действительно большими, а какие нет? Кто будет определять эти результаты? И разве не может быть объединенное человечество орудием сил зла? Ведь Андреев сам предупреждает об опасности объединения мира на демонической основе. И интернационализм (или космополитизм), как он сам отмечает, использовался и продолжает использоваться для объединения человечества силами зла. Андреев не замечает противоречия между вышеприведенной цитатой и другими своими словами, сказанными им о государстве: «Оно руководствуется материальными интересами больших или меньших человеческих массивов, понимаемых как целое. К интересам личности как таковой оно безучастно» (РМ, 530).

Еще более восторженно, чем о подчинении личного общему, в «Розе Мира» говорится о третьей черте коммунистической педагогики: «…устремление к будущему; великая черта! Черта, прекрасно и гордо отличающая людей, воспитанных этой системой. Такой человек мыслит перспективно. Он мечтает и верит в солнце грядущего, он вдохновляется благом будущих поколений, он чужд себялюбивой замкнутости. Это устремление к будущему – огромный шаг вперед, но оно еще не совершенно» (РМ, 518). Далее Андреев критикует ущербность коммунистического воспитания, но только за «сниженность и упрощенность», но не за сам пафос.

Каких же людей в СССР «прекрасно и гордо» отличала эта черта и от кого? Андреев как будто забывает, что советской системой были воспитаны устремленные в будущее бдительные следователи госбезопасности и полуобразованные комсомольцы с горящим взглядом. Некоторые из них уже после того, как их бдительность несколько сникла, взгляд потух, а советская система перестала существовать, действительно оказались в довольно привлекательном для них мире, став руководителями не только крупных капиталистических корпораций, но даже российского государства.

Отношение к будущему как ценности, превосходящей настоящее и прошлое, может возникать из эсхатологической настроенности, сохранившейся в христианской культуре. При том, что будущее в конфессиональном христианстве, возможно, бессознательно ассоциировалось именно с Антихристом. И это, возможно, влекло за собой социальный консерватизм, не только богословский, но и социальный. Однако в будущем должно состояться Второе пришествие, в будущем, после своей физической смерти человек получал шанс на достижение райского состояния. Но это будущее, по сути, являлось вечным, которое – из-за несовершенства мира – для нас оказывалось связанным с течением времени. Здесь можно привести слова Бердяева о том, что человек должен стремиться не к “будущему”, а к вечному. А вечное не всегда совпадает с будущим. Удивительно то, что Андреев так восторгается устремленностью к будущему, будучи уверен в неизбежности появления в будущем Антихриста.

Принятие Андреевым некоторых принципов коммунистической педагогики прямо связано с его мечтой о воспитании Розой Мира человека “нового типа” – «человека облагороженного образа». Такая надежда Андреева на воспитание кажется архаичной не только для начала XXI века, но и для середины века ХХ.

«Преобразование всемирного государства в братство невозможно одними внешними средствами» (РМ, 529). «Строй этот не есть установление внешнее» (РМ, 529). Внутренним средством преобразования Андреев считает воспитание системой «этической инстанции» «человека облагороженного облика». Однако смысл слова “воспитание” заключается именно во внешнем воздействии и влиянии на человека. Правда, надо отметить, что Андреев отчасти сглаживает противоположение внешнего воспитания и внутреннего становления личности: «Воспитание Розы Мира не опутывает человека сетью нормативов, выработанных без его участия и не считающихся с его индивидуальностью. Наоборот: оно пробуждает в самом человеке внутренний источник религиозно-нравственной деятельности, способствуя всячески его проявлению и помогая кристаллизации вытекших из этой глубины духовных струй в образы творчества, в осознанные веления этики, в принципы самовоспитания» (РМ, 546).

Грядущей Розой Мира в новых людях «культивируется … отвращение к насилию, к разрушению, к подавлению чужой воли» (РМ, 522). Эта культивация будет осуществляться довольно просто: «Система Розы Мира будет готовить кадры всемирного государства так, чтобы отрицательные качества заменить их противоположностями» (РМ, 534). Создается впечатление, что Андреев в данном случае утрачивал осознание внутренней взаимозависимости целей и средств, благодаря которым эти цели достигаются. Кроме того, здесь чувствуется творческая ограниченность педагогики Розы Мира.

Новая педагогика должна быть массовой, универсальной и унифицированной. Причем симптоматично, что Андреев в данном случае обращается к опыту политических систем, категорически им не принимавшихся: «Исторический опыт великих диктатур, с необыкновенной энергией и планомерностью охватывавших население громадных стран единой, строго продуманной системой воспитания и образования, неопровержимо доказал, какой силы рычаг заключен в этом пути воздействия на психику поколений. Поколения формировались все ближе к тому, что представлялось желательным для властей предержащих. Нацистская Германия, например, ухитрилась добиться своего даже на глазах одного поколения. Ясное дело, ничего, кроме гнева и омерзения, не могут вызвать в нас ее идеалы. Не только идеалы – даже методика ее должна быть отринута нами почти полностью. Но рычаг, ею открытый, должен быть взят нами в руки и крепко сжат» (РМ, 13). Какая сила, кроме уицраоров и эгрегоров массовых воинствующих партий нового времени, этих анти-церквей современности (РМ, 144), может осуществить «с необыкновенной энергией и планомерностью» массовое «воздействие на психику поколений»? По мысли Андреева ей должна стать Роза Мира, которая создаст «человека облагороженного образа».

Обращает на себя внимание его внешняя цельность. Андреев отмечал, что «распад первичной цельности душевного строя» и «внутренняя дисгармония» были аспектами духовного процесса, который проходит каждый сверхнарод, в том числе и российский. Одним из путей преодоления этой дисгармонии он называет «…то колоссальное движение, у истоков которого стояли фигуры Плеханова и Ленина», но «…преодоления, однако, ущербного и чреватого еще более глубокими катастрофами – и в общеисторическом плане, и в плане личной эсхатологии, то есть посмертной судьбы человеческих шельтов» (РМ, 317). Состояние дисгармонии, видимо, представлялось ему ненормальным, нуждающимся в преодолении. Альтернативой марксизму и должна стать система тотальной власти Розы Мира, воспитывающая нового человека.

«Человек облагороженного образа» – это не “штучное” произведение «этической инстанции». Андреев говорит о ряде «поколений облагороженного образа» (РМ, 264), воспитанных в интернатах Розы Мира. Андреев так представляет себе универсалию “нового человека”: «Мне кажется, его телосложение будет стройным, движения пластичными, походка легкой, мускулатура гармоничной, а лицо – открытым, высокоинтеллигентным, исполненным приветливости и как бы светящимся изнутри… Как солнечное дитя, проходит он сквозь свои ранние годы, и воистину юного бога напоминает он, вступая в молодость» (РМ, 520).

Высокая оценка, которую Андреев дает трем чертам коммунистической педагогики, дает нам право отметить внешнее сходство “грядущего человека” с персонажами произведений социалистического реализма (как, впрочем, и с современными рекламными плакатами общества потребления). Во всяком случае, то, что Андреев говорит об облике «человека облагороженного образа», совсем не оригинально и вполне могло быть сказано любым коммунистическим пропагандистом о внешности людей грядущих времен.

Интересно отметить, что созданный Андреевым образ вызывает ассоциации с определенной возрастной принадлежностью. Здесь очень подходит советская идиома – “молодой человек”. Роза Мира у Андреева не может преодолеть старость и смерть. Может быть, поэтому здоровая молодость приобретает решающее значение для «облагороженного образа» человека грядущего. Здесь опять можно обратить внимание на то, что тоталитарные системы провозглашали именно молодежь своей главной ценностью, потому что она должна была жить в счастливом “завтра”.

Андреев мечтает о смягченной, человечной власти Розы Мира. Но обратим внимание на его текст: «Государство состоит из людей. Люди, воплощающие государственную власть на всех ее ступенях, в большинстве формальны, сухи, холодны. Изжить бюрократизм нельзя ни административными мерами, ни призывами к совести и чувству долга, если это чувство и профессиональная совесть не вошли в плоть и кровь человека с малых лет» (РМ, 533-534). Также Андреев уверен, что Роза Мира будет в состоянии организовать профессиональный отбор нескольких миллионов юношей для подготовки судебных кадров Розы Мира. После «ряда лет работы над ними», эти юноши смогут «нести бремя суда над преступником» и осуществлять его нравственное врачевание (РМ, 531).

Борьба с бюрократизмом и искоренение преступности – были фетишами советской пропаганды (может быть, потому, что ни того, ни другого коммунисты не только не добились, но, напротив, провоцировали их рост – «врагом народа» можно было стать срезая колоски на колхозных полях). Идея Андреева радикальнее любой советской программы по преодолению этих “временных трудностей”. Альтернативой гражданскому обществу и праву либеральных демократий должно стать вхождение в плоть и кровь человека с малых лет профессиональной совести. Возможно, это тот дидактический прием, который, в самом деле, способен быстро изжить, “выгрызть волком” бюрократизм и искоренить преступность. Но что может произойти с душой ребенка или подростка, в которую «этическая инстанция» внедряет профессиональную совесть для работы в новых “органах”?

Андреев не объясняет, как будет происходить отбор таких детей или юношей, какие человеческие качества они должны проявить для этого (бдительность, бескомпромиссность, жажду справедливости?). В данном случае главным для него является способность системы Розы Мира формировать необходимые ей структуры власти с точностью почти часового механизма. Конкретный человек рассматривается как средство для максимально эффективного построения счастливого общества. И ради этой великой цели он с самого детства превращается в объект воспитательных опытов Розы Мира.

В некоторых своих мечтах Андреев фактически приносит человеческую свободу в жертву тому миропорядку, который кажется ему идеальным. Но воспитатели и воспитуемые в системе Розы Мира могут показаться представителями не только некоего прекрасного мира, но и жуткой антиутопии в духе Замятина, Оруэлла или Брэдбери. К представленному Андреевым «золотому веку» «этической инстанции» вполне может быть отнесено замечание Бердяева о том, что механическая дрессировка человеческих душ для земного рая является заботой антихриста^xxii. 

 

xix Кондаков И.В. Даниил Андреев в истории русской культуры // Даниил Андреев в культуре ХХ века. М., 2000, с.74.

xx Микушевич В.Б. Россианство Даниила Андреева. // Даниил Андреев в культуре ХХ века. М., 2000, с.117. Автор, правда, не уточняет, как, кем и для чего «было задумано». Вместо этого он предлагает свои интерпретации идей Андреева: «Даниил Андреев – певец русской государственности…» (с.118); «Нужно прямо и честно сказать, что мы живем в эпоху Розы Мира, которая осуществилась у нас в 1991 г., хотя и не так, как представлялось Даниилу Андрееву» (с.122); «ЦК КПСС был воплощением Синклита русского народа» (с.123). Мы же можем прямо и честно сказать, что все эти утверждения В. Микушевича безосновательны – в том смысле, что они не могут быть подкреплены ни одной ссылкой на тексты Андреева.

xxi Палей, с. 335

xxii Бердяев Н.А., Новое средневековье. М., 1991, с. 72.

 

 

А может быть, перестать уже возвигать некие "алтари" в центральных местах общественного пользования - или уж не воспринимать кажущиеся неадекватными действия как "кощунство" и "осквернение" и не предлагать выпороть, побить камнями или засадить в лагеря по самое не горюй? Святыни следует хранить в душе, а не воздвигать их на центральных площадях и шипеть на всех, кто не проявляет должного почтения. 

***

Некогда "христиане" считали своей доблестью разрушение святилищ т.н. "язычников". Мало того, нынешние "православные" считают те действия каноническими.

Танцы же под песню "Распутин" в ХХС и светские рауты в зале церковных соборов, видимо, это не шабаш, а незамутненная благодать. А мне-то, дураку, казалось, что шабаш - это выступление Путина с солеи в том же культовом сооружении.

***

Религиозность - это что, такая огромная мозоль на душе человека, которую так просто отдавить? Может быть, тогда ее лучше не отращивать, не холить и не лелеять, а прибегнуть к услугам кометологов, дабы избавить себя и других от неудобства - если моя мозоль занимает весь трамвай, смешно роптать на то, что кто-то на нее наступил.

***

Организация, считающая себя вправе судить других, может нарваться и на ответное осуждение. Тем более, что ответ - это песни и пляски, а не тюрьмы и не летящие камни. А вот философов и панков судят обычно другим судом - перед ними не пляшут и не поют. Их лишают сна и еды, поят цикутой и прибивают к крестам.

***

Модный мем последние полтора года - "попробовали бы в мИчетЕ". Типа, смелости да драйва не хватило. Оставив в стороне неактуальность похода в московскую мечеть (о мечетях Грозного или Мекки должна голова болеть у жительниц соответствующих стран) - скажите, какой акт был бы более смелым? За который бы акционисток выпороли, изнасиловали и съели лично главы синедриона и империи прямо на месте без суда и следствия? Или все то же самое, но после многолетних изощренных пыток?

 

Василий Гроссман. Всё Течёт
О Русской душе (соборной?), русских пророках и о миссии России.


Чтобы понять Ленина, недостаточно вглядеться в человеческие, житейские
черты его. Недостаточны черты Ленина-политика, нужно соотнести характер
Ленина сперва к мифу национального русского характера, а затем к року,
характеру русской истории.

Ленинская аскетичность, естественная скромность сродни русским
странникам, его прямодушие и вера отвечают народному идеалу жизнеучителя,
его привязанность к русской природе в ее лесном и луговом образе сродни
крестьянскому чувству. Его восприимчивость к миру западной мысли, к Гегелю
и Марксу, его способность впитывать в себя и выражать дух Запада есть
проявление черты глубоко русской, объявленной Чаадаевым, это та всемирная
отзывчивость, изумляющая глубина русского перевоплощения в дух чужих
народов, которую Достоевский увидел в Пушкине. Этой чертой Ленин роднится
с Пушкиным. Этой чертой был наделен Петр I.

Ленинская одержимость, убежденность - словно бы сродни аввакумовскуму
исступлению, аввакумовской вере. Аввакум - явление самородной, русское.
В прошлом веке отечественные мыслители искали объяснения исторического
пути России в особенностях русского национального характера, в русской душе,
в русской религиозности.

Чаадаев, один из умнейших людей девятнадцатого века, оповестил
аскетический, жертвенный дух русского христианства, его не замутненную
ничем наносным византийскую природу.

Достоевский считал всечеловечность, стремление к всечеловеческому слиянию
истинной основой русской души.

Русский двадцатый век любит повторять те предсказания, что сделали о нем
мыслители и пророки России в веке девятнадцатом, - Гоголь, Чаадаев,
Белинский, Достоевский.

Да и кто не любил бы повторять о себе подобное…
Пророки девятнадцатого века предсказывали, что в будущем русские станут
во главе духовного развития не только европейских народов, но и народов
всего мира.

Не о военной славе русских, а о славе русского сердца, русской веры и
русского примера говорили предсказатели.

“Птица тройка…” “Русской душе, всечеловеческой и всесоединяющей,
вместить в нее с братской любовью всех наших братьев, а в конце концов,
может быть, и изречь окончательное слово великой общей гармонии, братского
окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону…”
“Тогда мы естественно займем свое место среди народов, которым предназначено
действовать в человечестве не только в качестве таранов, но и в качестве
идей” “Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом
дымится под тобой дорога, гремят мосты…”

И тут же Чаадаев гениально различил поразительную черту русской истории:
“…колоссальный факт постепенного закрепощения нашего крестьянства,
представляющий собой не что иное, как строго логическое следствие нашей
истории”.

Неумолимое подавление личности неотступно сопутствовало тысячелетней
истории русских. Холопское подчинение личности государю и государству. Да,
и эти черты видели, признавали пророки России.

И вот наряду с подавлением человека князем, помещиком, государем и
государством - пророки России сознавали невиданную западным миром чистоту,
глубину, ясность, Христову силу души русского человека. Ей, русской душе, и
пророчили пророки великое и светлое будущее. Они сходились на том, что в
душе русских идея христианства воплощена в безгосударственной,
аскетической, византийской, антизападной форме, и что силы, присущие русской
народной душе, выразят себя в мощном воздействии на европейские народы,
очистят, преобразуют, осветят в духе братства жизнь западного мира, и что
западный мир доверчиво и радостно пойдет за русским всечеловеком. Эти
пророчества сильнейших умов и сердец России обхединялись одной общей им
роковой чертой. Все они видели силу русской души, прозревали ее значение для
мира, но не видели они, что особенности русской души рождены несвободой, что
русская душа - тысячелетняя раба. Что даст миру тысячелетняя раба, пусть и
ставшая всесильной?

И вот девятнадцатый век, казалось, приблизил наконец время, предсказанное
пророками России, время, когда Россия, столь восприимчивая к чужой проповеди
и к чужому примеру, жадно поглощавшая и всасывавшая чужие духовные влияния,
сама готовила себя к воздействию на мир.

Сто лет Россия впитывала в себя заносную идею свободы. Сто лет пила
Россия устами Пестеля, Рылеева, Герцена, Чернышевского, Лаврова, Бакунина,
устами писателей своих, мученическими устами Желябова, Софьи Перовской,
Тимофея Михайлова, Кибальчича, устами Плеханова, Кропоткина,
Михайловского, устами Сазонова и Каляева, устами Ленина, Мартова, Чернова,
устами своей разночинной интеллигенции, своего студенчества, своих
передовых рабочих - мысль философов и мыслителей западной свободы. Эту мысль
несли книги, кафедры университетов, гейдельбергские и парижские студенты, ее
несли сапоги бонапартовых солдат, ее несли инженеры и просвещенные купцы, ее
несла служивая западная беднота, чье чувство человеческого достоинства
вызывало завистливое удивление русских князей.

И вот, оплодотворенная идеями свободы и достоинства человека, совершилась
русская революция.

Что же содеяла русская душа с идеями западного мира, как преобразовала их
в себе, в какой кристалл выделила их, какой побег готовилась выгнать из
подсознания истории?
“…Русь, куда же несешься ты? …Не дает ответа…”

Подобно женихам прошли перед юной Россией, сбросившей цепи царизма,
десятки, а может быть, и сотни революционных учений, верований, лидеров,
партий, пророчеств, программ… Жадно, со страстью и с мольбой вглядывались
вожди русского прогресса в лицо невесты.

Широким кругом стояли они - умеренные, фанатики, трудовики, народники,
рабочелюбцы, крестьянские заступники, просвещенные заводчики, светолюбивые
церковники, бешеные анархисты.

Невидимые, часто неощущаемые ими нити связывали их с идеями западных
конституционных монархий, парламентов, образованнейших кардиналов и
епископов, заводчиков, ученых землевладельцев, лидеров рабочих
профессиональных союзов, проповедников, университетских профессоров.

Великая раба остановила свой ищущий, сомневающийся, оценивающий взгляд на
Ленине. Он стал избранником ее.

Он разгадал, как в старой сказке, ее затаенную мысль, он растолковал ее
недоуменный сон, ее помысел.

Но так ли?

Он стал избранником ее потому, что он избрал ее, и потому, что она
избрала его.

Она пошла за ним - он обещал ей златые горы и реки, полные вина, и она
пошла за ним сперва охотно, веря ему, по веселой хмельной дороге, освещенной
горящими помещичьими усадьбами, потом оступаясь, оглядываясь, ужасаясь пути,
открывшегося ей, но все крепче и крепче чувствуя железную руку, что вела ее.

И он шел, полный апостольской веры, вел за собой Россию, не понимая
чудного наваждения, творившегося с ним. В ее послушной поступи, в ее новой,
после свержения царя, покорности, в ее податливости, сводившей с ума,
тонуло, гибло, преображалось все, что он принес России из свободолюбивого,
революционного Запада.

Ему казалось, что в его непоколебимой, диктаторской силе залог чистоты и
сохранности того, чему он верил, что принес своей стране.

Он радовался этой силе, отождествлял ее с правотой своей веры и вдруг, на
мгновение, со страхом видел, что в его непоколебимости, обращенной к мягкой
русской покорности и внушаемости, и есть его высшее бессилие.

И чем суровее делалась его поступь, чем тяжелее становилась его рука, чем
послушнее становилась его ученому и революционному насилию Россия, тем
меньше была его власть бороться с поистине сатанинской силой крепостной
старины.

Подобно тысячелетнему спиртовому раствору, крепло в русской душе
крепостное, рабское начало. Подобно дымящейся от собственной силы царской
водке, оно растворило металл и соль человеческого достоинства, преобразило
душевную жизнь русского человека.

Девятьсот лет просторы России, порождавшие в поверхностном восприятии
ощущение душевного размаха, удали и воли, были немой ретортой рабства.
Девятьсот лет уходила Россия от диких лесных поселений, от чадных курных
изб, от скитов, от бревенчатых палат к уральским заводам, к донецкому
углю, к петербургским дворцам, Эрмитажу, к могучей своей артиллерии, к своим
тульским металлургам и токарям, к фрегатам и паровым молотам.

В поверхностном восприятии рождалось однозначное ощущение растущего
просвещения и сближения с Западом.

Но чем больше становилась схожа поверхность русской жизни с жизнью
Запада, чем более заводской грохот России, стук колес ее тарантасов и
поездов, хлопанье ее корабельных парусов, хрустальный свет в окнах ее
дворцов напоминали о западной жизни, тем больше росла тайная пропасть в
самой сокровенной сути русской жизни и жизни Европы.

Бездна эта была в том, что развитие Запада оплодотворялось ростом
свободы, а развитие России оплодотворялось ростом рабства.

История человека есть история его свободы. Рост человеческой мощи
выражается прежде всего в росте его свободы. Свобода не есть осознанная
необходимость, как думал Энгельс. Свобода прямо противоположна
необходимости, свобода есть преодоленная необходимость. Прогресс в основе
своей есть прогресс человеческой свободы. Да ведь и сама жизнь есть свобода,
эволюция жизни есть эволюция свободы.

Русское развитие обнаружило странное существо свое - оно стало развитием
несвободы. Год от года все жестче становилась крестьянская крепость, все
таяло мужичье право на землю, а между тем русские наука, техника,
просвещение все росли да росли, сливаясь с ростом русского рабства.

Рождение русской государственности было ознаменовано окончательным
закрепощением крестьян: упразднен был последний день мужицкой свободы -
двадцать шестое ноября - Юрьев день.

Все меньше становилось “вольных”, “бродячих” людей, все множилось число
холопов, и Россия стала выходить на широкий путь европейской истории.
Прикрепленный к земле стал прикреплен к хозяину земли, потом и к служивому
человеку, представлявшему государство и войско; и хозяин получил право суда
над крепостным, а потом и право московской пытки (так ее называли четыре
века назад) - это подвешивание за связанные за спиной руки, битье кнутом. И
росла русская металлургия, ширились лабазы, крепло государство и войско,
разгоралась заря русской воинской славы, ширилась грамотность.

Могучая деятельность Петра, основоположника русского научного и
промышленного прогресса, связалась со столь же могучим прогрессом
крепостного права. Петр приравнял крепостных, сидевших на земле, к холопам -
дворовым, обратил “гулящих” людей в крепостных. Он закрепостил
“черносошных” на севере и “однодворцев” на юге. Помимо помещичьего
крепостного права, при Петре зацвело государственное крепостное право - оно
помогало Петрову просвещению и прогрессу. Петру казалось, что он сближает
Россию с Западом, да так и было оно, но пропасть, бездна между свободой и
несвободой все росла и росла.

И вот пришел блистательный век Екатерины, век дивного цветения русских
искусств и русского просвещения, век, когда русское крепостное право
достигло своего высшего развития.

Так тысячелетней цепью были прикованы друг к другу русский прогресс и
русское рабство. Каждый порыв к свету углублял черную яму крепостничества.

Девятнадцатый век - особый век в жизни России.

В этот век заколебался основной принцип русской жизни - связь прогресса с
крепостничеством.

Революционные мыслители России не оценили значение совершившегося в
девятнадцатом веке освобождения крестьян. Это событие, как показало
последующее столетие, было более революционным, чем события Великой
Октябрьской социалистической революции: это событие поколебало
тысячелетнюю основу основ России, основу, которой не коснулись ни Петр, ни
Ленин: зависимость русского развития от роста рабства.

После освобождения крестьян революционные лидеры, интеллигенция,
студенчество бурно, со страстной силой, с самоотверженностью боролось за
неведомое Россией человеческое достоинство, за прогресс без рабства. Этот
новый закон был полностью чужд русскому прошлому, и никто не знал, какова
же станет Россия, если она откажется от тысячелетней связи своего развития с
рабством, каков же станет русский характер?

В феврале 1917 года перед Россией открылась дорога свободы. Россия
выбрала Ленина.
Огромна была ломка русской жизни, произведенная Лениным. Ленин сломал
помещичий уклад. Ленин уничтожил заводчиков, купцов.
И все же рок русской истории определил Ленину, как ни дико и странно
звучит это, сохранить проклятие России: связь ее развития с несвободой, с
крепостью.

Лишь те, кто покушается на основу основ старой России - ее рабскую душу,
- являются революционерами.

И так сложилось, что революционная одержимость, фанатическая вера в
истинность марксизма, полная нетерпимость к инакомыслящим привели к тому,
что Ленин способствовал колоссальному развитию той России, которую он
ненавидел всеми силами своей фанатичной души.

Действительно трагично, что человек, так искренне упивавшийся книгами
Толстого и музыкой Бетховена, способствовал новому закрепощению крестьян и
рабочих, превращению в холуев из государственной людской выдающихся деятелей
русской культуры, подобных Алексею Толстому, химику Семенову, музыканту
Шостаковичу.

Спор, затеянный сторонниками русской свободы, был наконец решен - русское
рабство и на этот раз оказалось непобедимо.

Победа Ленина стала его поражением.

Но трагедия Ленина была не только русской трагедией, она стала трагедией
всемирной.

Думал ли он, что в час совершенной им революции не Россия пойдет за
социалистической Европой, а таившееся русское рабство выйдет за пределы
России и станет факелом, освещающим новые пути человечества.

Россия уже не впитывала свободный дух Запада, Запад зачарованными глазами
смотрел на русскую картину развития, идущего по пути несвободы.

Мир увидел чарующую простоту этого пути. Мир понял силу нар
одного государства, построенного на несвободе.

Казалось, свершилось то, что предвидели пророки России сто и полтораста
лет тому назад.

Но как странно и страшно свершилось.

Ленинский синтез несвободы с социализмом ошеломил мир больше, чем
открытие внутриатомной энергии.

Европейские апостолы национальных революций увидели пламень с Востока.
Итальянцы, а затем немцы, стали по-своему развивать идеи национального
социализма.

А пламя все разгоралось - его восприняла Азия, Африка.

Нации и государства могут развиваться во имя силы и вопреки свободе!
Это не была пища для здоровых, это было наркотическое лекарство
неудачников, больных и слабых, отсталых или битых.

Тысячелетний русский закон развития волей, страстью, гением Ленина стал
законом всемирным.

Таков был рок истории.

Ленинская нетерпимость, напор, ленинская непоколебимость к инакомыслящим,
презрение к свободе, фанатичность ленинской веры, жестокость к врагам, все
то, что принесло победу ленинскому делу, рождены, откованы в тысячелетних
глубинах русской крепостной жизни, русской несвободы. Потому-то ленинская
победа послужила несвободе. А рядом тут же, бесплотно, не знача,
продолжались и жили чаровавшие миллионы людей ленинские черты милого,
скромного русского трудового интеллигента.

Что ж. По-прежнему ли загадочна русская душа? Нет, загадки нет.
Да и была ли она? Какая же загадка в рабстве?

Что ж, это действительно именно русский и только русский закон развития?
Неужели русской душе, и только ей, определено развиваться не с ростом
свободы, а с ростом рабства? Действительно, сказывается ли здесь рок русской
души?

Нет, нет конечно.

Закон этот определен теми параметрами, а их десятки, а, может быть, и
сотни, в которых шла история России.

Не в душе тут дело. И пусть в эти параметры, в леса и степи, в топи и
равнины, в силовое поле между Европой и Азией, в русскую трагическую
огромность тысячу лет назад вросли бы французы, немцы, итальянцы, англичане
- закон их истории стал бы тем же, каким был закон русского движения. Да и
не одни русские познали эту дорогу. Немало есть народов на всех континентах
Земли, которые то отдаленно, смутно, то ближе, ясней в своей горечи узнавали
горечь русской дороги.

Пора понять отгадчикам России, что одно лишь тысячелетнее рабство создало
мистику русской души.

И в восхищении византийской аскетической чистотой, христианской кротостью
русской души живет невольное признание незыблемости русского рабства. Истоки
этой христианской кротости, этой византийской аскетической чистоты те же,
что и истоки ленинской страсти, нетерпимости, фанатической веры - они в
тысячелетней крепостной несвободе.

И потому-то так трагически ошиблись пророки России. Да где же она,
“русская душа, - всечеловеческая и всесоединяющая”, которой предсказывал
Достоевский “изречь окончательные слова великой общей окончательной
гармонии, братского окончательного согласия всех времен по Христову
евангельскому закону”?

Да в чем же она, господи, эта всечеловеческая и всесоединяющая душа?
Думали ли пророки России в соединенном скрежете колючей проволоки, что
натягивали в сибирской тайге и вокруг Освенцима, увидеть свершение своих
пророчеств о будущем всесветном торжестве русской души?

Ленин во многом противоположен пророкам России. Он бесконечно далек от их
идей кротости, византийской, христианской чистоты и евангельского закона. Но
удивительно и странно - он одновременно вместе с ними. Он, идя совсем иной,
своей, ленинской дорогой, не старался уберечь Россию от тысячелетней
бездонной трясины несвободы, он, как и они, признал незыблемость русского
рабства. Он, как и они, рожден нашей несвободой.

Крепостная душа русской души живет и в русской вере, и в русском неверии,
и в русском кротком человеколюбии, и в русской бесшабашности, хулиганстве и
удали, и в русском скопидомстве и мещанстве, и в русском покорном
трудолюбии, и в русской аскетической чистоте, и в русском
сверхмошенничестве, и в грозной для врага отваге русских воинов, и в
отсутствии человеческого достоинства в русском характере, и в отчаянном
бунте русских бунтовщиков, и в исступлении сектантов, крепостная душа и в
ленинской революции, и в страстной восприимчивости Ленина к революционным
учениям Запада, и в ленинской одержимости, и в ленинском насилии, и в
победах ленинского государства.

Всюду в мире, где существует рабство, рождаются и подобные души.

Где же надежда России, если даже великие пророки ее не различали свободы
от рабства?

Где же надежда, если гении России видят кроткую и светлую красоту ее души
в ее покорном рабстве?

Где же надежда России, если величайший преобразователь ее, Ленин, не
разрушил, а закрепил связь русского развития с несвободой, с крепостью?

Где пора русской свободной, человеческой душе? Да когда же наступит она?
А может быть, и не будет ее, никогда не настанет?

“Политкорректное”, хоть и сатирическое описание встречи интеллигенции города Ниццы с учёной саламандрой из антифашистского романа-антиутопии Карела Чапека “Война с саламандрами” (1936 год). Что-то очень сильно напоминает…

“Ницца, 6 мая

В красивом светлом здании Средиземноморского института на
Promenade des Anglais царит сегодня оживление; двое
полицейских очищают на тротуаре путь для приглашенных,
которые, ступая по красному ковру, входят в гостеприимный
прохладный амфитеатр. Мы видим здесь улыбающегося г-на мэра
города Ниццы, г-на префекта в цилиндре, генерала в голубой
форме, господ с красной розеткой Почетного легиона, дам
определенного возраста (в этом году преобладает модный
терракотовый цвет), вице-адмиралов, журналистов, профессоров
и высокопоставленных старцев всех национальностей, которых
всегда множество на Лазурном берегу. Вдруг - небольшой
инцидент: какое-то странное создание робко старается
проскользнуть между всеми этими почетными гостями; оно
закутано с головы до ног в длинную черную пелерину не то
домино, глаза его спрятаны за огромными темными стеклами;
поспешными неуверенными шагами семенит оно к переполненному
вестибюлю.

”Не vous! - крикнул один из полицейских, - qu'est-ce que
vous cherrhez ici (95)“ Но к испуганному пришельцу уже
спешат университетские сановники с возгласами: ”Cher
docteur“ (96) да ”Cher docteur“, - стало быть, вот она, эта
ученая саламандра, д-р Шарль Мерсье, который должен сегодня
выступить перед цветом Лазурного берега! Скорее в дом,
чтобы успеть захватить местечко среди торжественно
настроенной и взволнованной публики.

На трибуне восседают Monsieur le Maire (97), великий поэт
Monsieur Поль Маллори, M-me Мария Диминяну - делегатка
Международного бюро интеллектуального сотрудничества, ректор
Средиземноморского института и другие официальные лица.
Сбоку от трибуны стоит кафедра для докладчика, а за
кафедрой… Ну да! Это в самом деле эмалированная ванна.
Обыкновенная эмалированная ванна, какие бывают в ванных
комнатах. Двое сотрудников института вводят на трибуну
робкое создание, закутанное в длинный балахон. Публика
несколько растерянно аплодирует. Д-р Шарль Мерсье
застенчиво кланяется и неуверенно оглядывается, куда бы ему
сесть. ”Voila, monsieur (98), - шепчет один из сотрудников,
указывая на эмалированную ванну, - это для Вас“. Д-р Мерсье
страшно конфузится и не знает, как отклонить подобную
любезность; он пытается как можно незаметней занять место в
ванне, но запутывается в своей длинной пелерине и падает в
ванну, с шумом расплескивая воду. Господа на трибуне
основательно забрызганы, но делают вид, будто ничего не
случилось; в аудитории кто-то истерически рассмеялся, но
господа в передних рядах сурово озираются и шипят: ”Тсс!“ В
тот же момент поднимается и берет слово Monsieur le Maire et
Depute (99).

”Милостивые государыни и милостивые государи, - говорит
он. - Я имею честь приветствовать на территории прекрасной
Ниццы доктора Шарля Мерсье, выдающегося представителя
научной жизни наших близких соседей, обитателей модских
глубин (д- р Мерсье высовывается до половины из воды и низко
кланяется). Впервые в истории цивилизации земля и море
протягивают друг другу руки для интеллектуального
сотрудничества. До сих пор перед духовной жизнью людей
стояла неодолимая преграда - это был мировой океан… Мы
могли пересечь его, могли бороздить его по всем направлениям
на своих кораблях, но в глубь его, милостивые государыни и
государи, цивилизация проникнуть не могла. Тот небольшой
кусок суши, на котором живет человечество, был до сих пор
окружен диким и девственным морем; это великолепное
обрамление, по вместе с тем и извечная грань: по одну
сторону прогрессирующая. цивилизация, по другую - вечная и
неизменная природа. Эта грань, мои дорогие слушатели, ныне
исчезает. (Аплодисменты.) Нам, детям теперешней великой
эпохи, досталось несравненное счастье видеть собственными
глазами, как растет наше духовное царство, как оно
переступает собственные границы и нисходит в волны, морские,
завоевывает подводные глубины и присоединяет к старой
культурной земле современный цивилизованный океан. Какое
грандиозное зрелище! (Возгласы “Браво!”) Дамы и господа,
только рождение океанской культуры, выдающегося
представителя которой мы имеем честь приветствовать сегодня
в нашей среде, сделало наш земной шар действительно и до
конца цивилизованной планетой! (Восторженные рукоплескания
Д-р Мерсье приподнимается в ванне и кланяется). Дорогой
доктор и великий ученый! - обратился затем Monsieur le
Maire к доктору Мерсье, который, опираясь о край ванны,
растроганно и с трудом шевелил своими трепещущими жабрами.
- Вы сможете передать своим друзьям и соотечественникам на
дне морском наши добрые пожелания, наше восхищение и наши
самые горячие симпатии. Скажите им, что в вашем лице, в
лице наших морских соседей мы приветствуем авангард
прогресса и культуры, авангарг, который будет шаг за шагом
колонизовать бесконечные морские пространства и создаст
новый культурный мир на дне океана. Я вижу, как в пучине
морской вырастают новые Афины и новый Рим; вижу, как
расцветает там новый Париж с подводными Луврами и
Сорбоннами, с подводными Триумфальными арками и Могилами
неизвестных солдат, с театрами и бульварами. Так позвольте
же мне высказать мою самую заветную мысль; я надеюсь, что
напротив нашей дорогой Ниццы в синих волнах Средиземного
моря вырастает новая славная Ницца, ваша Ницца, которая
своими пышными подводными проспектами, садами и променадами
украсит наш Лазурный берег. Мы хотим узнать вас и хотим,
чтобы вы узнали нас Я глубоко убежден, что более близкие
научные и общественные взаимоотношения, которым мы положили-
сегодня начало при столь счастливых предзнаменованиях,
приведут наши народы ко все более и более тесному
культурному и политическому сотрудничеству в интересах всего
человечества, в интересах всеобщего мира, процветания и
прогресса“. (Продолжительные аплодисменты )

Вслед за тем встает д-р Шарль Мерсье и пытается в
нескольких словах поблагодарить г-на мэра и депутата Ниццы
Но, с одной стороны, он слишком растроган, а с другой - у
него довольно своеобразный выговор; из его речи я уловил
лишь несколько с трудом произнесенных слов, если не
ошибаюсь, это было: ”весьма польщен“, ”культурные
взаимоотношения“ и ”Виктор Гюго“. После этого, явно
взволнованный, д-р Мерсье снова скрылся в ванне.

Слово получает Поль Маллори. То, что он произносит, - не
речь, a гимн, проникнутый глубокой философией ”Я благодарю
судьбу, - говорит он, - за то, что дожил до подтверждения и
воплощения одной из прекраснейших легенд человечества. Это
воплощение и подтверждение поистине необычно- взамен
погрузившейся в море Атлантиды мы с изумлением видим новую
Атлантиду, поднимающуюся из пучины Дорогой коллега Мерсье!
Вы, поэт пространственной геометрии, и ваши ученые друзья -
вы первые посланцы того Нового Света, который встает из
морских глубин, и вы приходите к иам ие как Афродита
Певорожденвая, но как Паллада Анадиомена.

Но гораздо более невбычайно и несравненно, более
таинственно, то, что наряду с этим…

(Окончание не сохранилось.)

Почему, говорят, Pussy Riot в мечети не станцевали или в синагоге?

Отвечаю!

В синагоге - МОЖНО, в мечети - МОЖНО, в дацане - МОЖНО. Про кирху новозеландский епископ уже дал ответ: он сам в подобной акции участвовал в 1983 году. Какие были в те годы проблемы в Англиканской церкви, о которых он сказал: "Церковь легла в постель с государством", - я не знаю, но верю, что повод для акционизма в соборе - был.

В России (центральной её части) не ислам или иудаизм, а именно организация РПЦ МП стала "успешным" проводником шовинистических имперских идей, апологетом покорности произволу государства, пестует чувство исключительности, сакрализует стайность и средневековые ценности. Масштаб деструкции, исходящей от этой конфессии, стал таков, что молчать стало трудно, критика идёт и в церковной среде. Контркультура левых панк-акционистов реагирует собственными художественными приёмами, которые современному образованному человеку не обязаны быть близки и органичны, но могут и должны быть понятны.

ЕСЛИ БЫ в России госрелигией был ислам, надо было бы идти в мечеть. Если бы иудаизм - в синагогу. Именно - надо. Это был бы гражданский и духовный долг людей, принадлежащих к своей культурной традиции. В Иране такая акция именно в мечети была бы более, чем оправдана. Там давно назрело и перезрело. Правда это был бы поступок ценою жизни, по законодательству богохульство карается высшей мерой, и особо громкого процесса не вышло бы. Дело получилось бы коротким и безнадёжным. Поэтому там это потребовало бы не просто честности и смелости, а настоящей исповеднической харизмы.

Да, и еще. Толоконниковой часто поминают участие в акции "Войны" в зоологическом музее. Так вот:

Прекрасная и действительно смелая живая инсталляция "Ебись за наследника Медвежонка" через имитацию соития подняла целый пласт архетипических образов, спародировала как истероидные "верноподданнические" чувства толпы (отсюда и групповой характер, и атрибутика в виде транспарантов), так и фальшивые декларации правящей корпорации о поощрении семейности и рождаемости (отсюда и беременная участница). 

Венский акционизм - это круто.

 

Почему, говорят, Pussy Riot в мечети не станцевали или в синагоге?

Отвечаю!

В синагоге - МОЖНО, в мечети - МОЖНО, в дацане - МОЖНО. Про кирху новозеландский епископ уже дал ответ: он сам в подобной акции участвовал в 1983 году. Какие были в те годы проблемы в Англиканской церкви, о которых он сказал: "Церковь легла в постель с государством", - я не знаю, но верю, что повод для акционизма в соборе - был.

В России (центральной её части) не ислам или иудаизм, а именно организация РПЦ МП стала "успешным" проводником шовинистических имперских идей, апологетом покорности произволу государства, пестует чувство исключительности, сакрализует стайность и средневековые ценности. Масштаб деструкции, исходящей от этой конфессии, стал таков, что молчать стало трудно, критика идёт и в церковной среде. Контркультура левых панк-акционистов реагирует собственными художественными приёмами, которые современному образованному человеку не обязаны быть близки и органичны, но могут и должны быть понятны.

ЕСЛИ БЫ в России госрелигией был ислам, надо было бы идти в мечеть. Если бы иудаизм - в синагогу. Именно - надо. Это был бы гражданский и духовный долг людей, принадлежащих к своей культурной традиции. В Иране такая акция именно в мечети была бы более, чем оправдана. Там давно назрело и перезрело. Правда это был бы поступок ценою жизни, по законодательству богохульство карается высшей мерой, и особо громкого процесса не вышло бы. Дело получилось бы коротким и безнадёжным. Поэтому там это потребовало бы не просто честности и смелости, а настоящей исповеднической харизмы.

Да, и еще. Толоконниковой часто поминают участие в акции "Войны" в зоологическом музее. Так вот:

Прекрасная и действительно смелая живая инсталляция "Ебись за наследника Медвежонка" через имитацию соития подняла целый пласт архетипических образов, спародировала как истероидные "верноподданнические" чувства толпы (отсюда и групповой характер, и атрибутика в виде транспарантов), так и фальшивые декларации правящей корпорации о поощрении семейности и рождаемости (отсюда и беременная участница). 

Венский акционизм - это круто.

Симамура Акинари

***

Хорошо, что Чаплин - не Бог. Ну, то есть бог, конечно, и будущий будда, как и все остальные, но не во всех милых актуальных подробностях его нынешнего существования. Что было бы, если бы он евангелие писал...

***

Каждому сферическому карго в вакууме соответствует свое аналогичное эмбарго. Карго порождает эмбарго, а эмбарго вызывает к жизни новое карго. Сансарическая диалектика.

Поскольку есть карго-культы, то могут быть и эмбарго-культы. Часто они идут в одном флаконе - исторические карго-культы сопровождались почти что тотальным отказом от владения имуществом, особенно произведенным белыми. 

Таким образом, эмбарго-культ - это теневая сторона, обратная сторона медали карго-культа, и наоборот.

В надежде на гипермегатортик с отвращением жевать верблюжью колючку и обличать кулинаров в безнравственности - характерная вариация карго-эмбарго-культа.

Подлинный аскет считает кулинарию путем к Источнику, не влечется к гипермегатортикам и радуется верблюжьим колючкам - как-то так говорили мудрые, если я ничего не путаю.

Дмитрий Ахтырский

 

В понедельник, 23 сентября, я объявляю голодовку. Это крайний метод, но я абсолютно уверена в том, что это единственно возможный выход для меня из сложившейся ситуации.

Администрация колонии отказывается меня слышать. Но от своих требований я отказываться не буду, я не буду молчаливо сидеть, безропотно взирая на то, как от рабских условий жизни в колонии падают с ног люди. Я требую соблюдения прав человека в колонии, требую соблюдения закона в мордовском лагере. Я требую относиться к нам как к людям, а не как к рабам.

Уже год прошел, как я приехала в ИК-14 в мордовском поселке Парца. Как говорят зэчки, «кто не сидел в Мордовии, тот не сидел вообще». О мордовских зонах мне начали рассказывать еще в СИЗО-6 в Москве. Самый жесткий режим, самый длинный рабочий день, самое вопиющее бесправие. На этап в Мордовию провожают как на казнь. До последнего надеются: «Может, все-таки ты не в Мордовию? Может, пронесет?» Меня не пронесло, и осенью 2012 года я приехала в лагерный край на берегу реки Парца.

Мордовия встретила меня словами замначальника колонии подполковника Куприянова, который фактически и командует нашей ИК-14: «И знайте: по политическим взглядам я — сталинист». Другой начальник (а колонией правят в тандеме) полковник Кулагин в первый же день вызвал меня на беседу, целью которой было вынудить меня признать вину. «У вас в жизни произошло горе. Ведь так? Вам дали два года колонии. А когда в жизни человека происходит горе, он обычно меняет свои взгляды. Вам нужно признать вину, чтобы уйти пораньше по УДО. А если не признаете — УДО не будет». Я сразу же заявила начальнику, что работать я собираюсь только положенные по Трудовому кодексу восемь часов в день. «Кодекс кодексом, но главное — выполнение норм выработки. Если вы не выполняете — остаетесь на продленный рабочий день. И вообще мы здесь еще и не таких ломали!» — ответил полковник Кулагин.

Вся моя бригада в швейном цехе работает по 16-17 часов в день. С 7.30 до 0.30. Сон — в лучшем случае часа четыре в день. Выходной случается раз в полтора месяца. Почти все воскресенья — рабочие. Осужденные пишут заявления на выход на работу в выходной с формулировкой «по собственному желанию». На деле, конечно, никакого желания нет. Но эти заявления пишутся в приказном порядке по требованию начальства и зэчек, транслирующих волю начальства.

Ослушаться (не написать заявление на выход на промзону в воскресенье, то есть не выйти на работу до часа ночи) никто не смеет. Женщина 50-ти лет попросилась выйти в жилзону не в 0.30, а в 20.00, чтобы лечь спать в 22.00 и хотя бы раз в неделю поспать восемь часов. Она плохо себя чувствовала, у нее высокое давление. В ответ было созвано отрядное собрание, где женщину отчитали, заплевали и унизили, заклеймили тунеядкой. «Тебе что, больше всех спать хочется? Да на тебе пахать надо, лошадь!» Когда кто-то из бригады не выходит на работу по освобождению врача, его тоже давят. «Я с температурой 40 шила, ничего страшного. А ты вот подумала, кто будет шить за тебя?!»

Мой жилой отряд в лагере меня встретил словами одной осужденной, досиживающей свою девятилетку: «Мусора тебя прессовать побоятся. Они хотят сделать это руками зэчек!» Режим в колонии действительно устроен так, что подавление воли человека, запугивание его, превращение в бессловесного раба осуществляется руками осужденных, занимающих посты мастеров бригад и старшин отрядов, получающих указания от начальников.

Для поддержания дисциплины и послушания широко используется система неформальных наказаний: «сидеть в локалке до отбоя» (запрет на вход в барак — осень, зима ли; во 2-м отряде, отряде инвалидов и пенсионеров, живет женщина, которая за день сидения в локалке отморозила себе руки и ноги так, что пришлось ампутировать одну ногу и пальцы рук), «закрыть гигиену» (запрет подмыться и сходить в туалет), «закрыть пищевую каптерку и чайхану» (запрет есть собственную еду, пить напитки). И смешно, и страшно, когда взрослая женщина лет сорока говорит: «Так, сегодня мы наказаны! Вот интересно, а завтра нас тоже накажут?» Ей нельзя выйти из цеха пописать, нельзя взять конфету из своей сумки. Запрещено.

Мечтающая только о сне и глотке чая, измученная, задерганная, грязная, осужденная становится послушным материалом в руках администрации, рассматривающей нас исключительно в качестве бесплатной рабсилы. Так, в июне 2013 года моя зарплата составила 29 (двадцать девять!) рублей. При этом в день бригада отшивает 150 полицейских костюмов. Куда идут деньги, полученные за них?

На полную замену оборудования лагерю несколько раз выделяли деньги. Однако начальство лишь перекрашивало швейные машины руками осужденных. Мы шьем на морально и физически устаревшем оборудовании. Согласно Трудовому кодексу, в случае несоответствия уровня оборудования современным промышленным стандартам нормы выработки должны быть снижены по сравнению с типовыми отраслевыми нормами. Но нормы лишь увеличиваются. Скачкообразно и внезапно. «Покажешь им, что можешь дать 100 костюмов, так они повысят базу до 120!» — говорят бывалые мотористки. А не давать ты не можешь — иначе будет наказан весь отряд, вся бригада. Наказан, например, многочасовым коллективным стоянием на плацу. Без права посещения туалета. Без права сделать глоток воды.

Две недели назад норма выработки для всех бригад колонии была произвольно повышена на 50 единиц. И если до этого база составляла 100 костюмов в день, то сейчас она равна 150 полицейским костюмам. По Трудовому кодексу об изменении нормы выработки работники должны быть извещены не позднее чем за два месяца. В ИК-14 мы просто просыпаемся в один прекрасный день с новой нормой, потому что так вздумалось начальству нашей «потогонки» (так называют колонию осужденные). Количество людей в бригаде уменьшается (освобождаются или уезжают), а норма растет — соответственно, оставшимся работать приходится все больше и больше. Механики говорят, что нужных для ремонта оборудования деталей нет и не будет: «Нет деталей! Когда будут? Ты что, не в России живешь, чтобы такие вопросы задавать?» За первые месяцы на промзоне я практически освоила профессию механика. Вынужденно и самостоятельно. Бросалась на машину с отверткой в руках в отчаянной надежде ее починить. Руки пробиты иглами и поцарапаны, кровь размазывается по столу, но ты все равно пытаешься шить. Потому что ты — часть конвейерного производства, и тебе необходимо наравне с опытными швеями выполнять свою операцию. А чертова машина ломается и ломается. Потому что ты — новенький, и в лагерных условиях нехватки качественного оборудования тебе, естественно, достается самый никчемный из моторов на ленте. И вот мотор опять сломался — и ты снова бежишь искать механика (которого невозможно найти). А на тебя кричат, тебя понукают за то, что ты срываешь план. Курса обучения швейному мастерству в колонии не предусмотрено. Новеньких сразу же сажают за машинку и дают операцию.

«Если бы ты не была Толоконниковой, тебя бы уже давно *********» — говорят приближенные начальникам зэчки. Так и есть, других бьют. За неуспеваемость. По почкам, по лицу. Бьют сами осужденные, и ни одно избиение в женском лагере не происходит без одобрения и ведома администрации. Год назад, до моего приезда, до смерти забили цыганку в 3-м отряде (3-й отряд — пресс-отряд, туда помещают тех, кого нужно подвергать ежедневным избиениям). Она умерла в санчасти ИК-14. Факт смерти от избиений администрации удалось скрыть: причиной указали инсульт. В другом отряде неуспевающих новеньких швей раздевали и голыми заставляли шить. С жалобой к администрации никто обратиться не смеет, потому что администрация улыбнется в ответ и отпустит обратно в отряд, где «стукачку» изобьют по приказу той же администрации. Начальству колонии удобна контролируемая дедовщина как способ заставить осужденных тотально подчиняться режиму бесправия.

На промзоне царит угрожающе нервная атмосфера. Вечно невысыпающиеся и измученные бесконечной погоней за выполнением нечеловечески огромной нормы выработки зэчки готовы сорваться, орать в голос, драться из-за ничтожнейшего повода. Совсем недавно юной девушке пробили ножницами голову из-за того, что она вовремя не отдала брюки. Другая на днях пыталась себе проткнуть ножовкой живот. Ее остановили.

Заставшие в ИК-14 2010-й, год пожаров и дыма, рассказывали о том, что в то время как пожар подбирался к стенам колонии, осужденные продолжали выходить на промзону и давать норму. Человека было плохо видно в двух метрах из-за дыма, но, повязав на лица мокрые платки, они шили. В столовую на обед из-за чрезвычайного положения не выводили. Несколько женщин рассказывали, как они, чудовищно голодные, вели в то время дневники, где старались фиксировать ужас происходящего. Когда пожары закончились, отдел безопасности колонии эти дневники старательно отшмонал, чтобы ничего не просочилось на свободу.

Санитарно-бытовые условия колонии устроены так, чтобы зэк чувствовал себя бесправным грязным животным. И хотя в отрядах есть комнаты гигиены, в воспитательно-карательных целях в колонии создана единая «общая гигиена», то есть комната вместимостью в пять человек, куда со всей колонии (800 человек) должны приходить, чтобы подмыться. Подмываться в комнатах гигиены, устроенных в наших бараках, мы не должны, это было бы слишком удобно. В «общей гигиене» — неизменная давка, и девки с тазиками пытаются поскорее подмыть «свою кормилицу» (как говорят в Мордовии), взгромоздившись друг другу на головы. Правом помыть голову мы пользуемся один раз в неделю. Однако и этот банный день время от времени отменяется. Причина — поломка насоса или затор в канализации. Иногда по две или три недели отряд не мог помыться.

Когда забивается канализация, из комнат гигиены хлещет моча и летит гроздьями кал. Мы научились самостоятельно прочищать трубы, но хватает ненадолго — она опять засоряется. А троса для прочистки у колонии нет. Стирка — раз в неделю. Прачка выглядит как небольшая комната с тремя кранами, из которых тонкой струей льется холодная вода.

Из воспитательных же видимо целей осужденным всегда дается только черствый хлеб, щедро разбавленное водой молоко, исключительно прогоркшее пшено и только тухлый картофель. Этим летом в колонию оптом завозили мешки склизких черных картофельных клубней. Чем нас и кормили.

О бытовых и промышленных нарушениях в ИК-14 можно говорить бесконечно. Но главная, основная моя претензия к колонии лежит в другой плоскости. Она в том, что администрация колонии самым жестким образом препятствует тому, чтобы хоть какие-либо жалобы и заявления, касающиеся ИК-14, выходили за ее стены. Основная моя претензия к начальству — то, что они заставляют людей молчать. Не гнушаясь самыми низкими и подлыми методами. Из этой проблемы вытекают все остальные — завышенная база, 16-тичасовой рабочий день и т.п. Начальство чувствует себя безнаказанным и смело угнетает заключенных все больше и больше. Я не могла понять причин, по которым все молчат, пока сама не столкнулась с той горой препятствий, которая валится на решившего действовать зэка. Жалобы из колонии просто не уходят. Единственный шанс — обратиться с жалобой через родственников или адвоката. Администрация же, мелочно-мстительная, использует все механизмы давления на осужденного, чтобы тот понял: лучше от его жалоб никому не будет, а будет только хуже. Используется метод коллективного наказания — ты нажаловался, что нет горячей воды — ее выключают вовсе.

В мае 2013 мой адвокат Дмитрий Динзе обратился в прокуратуру с жалобой на условия в ИК-14. Замначальника лагеря подполковник Куприянов мигом установил в колонии невыносимые условия. Обыск за обыском, вал рапортов на всех моих знакомых, изъятие теплой одежды и угроза изъятия теплой обуви. На производстве мстят сложными в пошиве операциями, повышением нормы выработки и искусственно создаваемым браком. Старшина смежного с моими отрядом, правая рука подполковника Куприянова, открыто подговаривала осужденных порезать продукцию, за которую я отвечала на промзоне, чтобы за порчу «государственного имущества» был повод отправить меня в ШИЗО. Она же приказывала осужденным своего отряда спровоцировать драку со мной.

Все можно перетерпеть. Все, что касается только тебя. Но коллективный колонийский метод воспитания означает другое. Вместе с тобой терпит твой отряд, вся колония. И, что самое подлое, те люди, которые успели стать тебе дороги. Одну мою подругу лишили УДО, к которому она шла семь лет, старательно перевыполняя на промке норму. Ей дали взыскание за то, что она пила со мной чай. В тот же день подполковник Куприянов перевел ее в другой отряд. Другую мою хорошую знакомую, женщину очень интеллигентную, перекинули в пресс-отряд для ежедневных избиений за то, что она читала и обсуждала со мной документ Минюста под названием «Правила внутреннего распорядка исправительных учреждений». На всех тех, кто имел общение со мной, были составлены рапорта. Мне было больно оттого, что страдают близкие мне люди. Подполковник Куприянов, усмехаясь, сказал мне тогда: «Наверняка у тебя уже совсем нет друзей!» И пояснил, что все происходящее — из-за жалоб адвоката Динзе.

Сейчас я понимаю, что мне стоило объявить голодовку еще в мае, еще в той ситуации, но видя чудовищный пресс, который включили в отношении других осужденных, я приостановила процесс жалоб на колонию.

Три недели назад, 30 августа, я обратилась к подполковнику Куприянову с просьбой обеспечить всем осужденным в бригаде, в которой я работаю, восьмичасовой сон. Речь шла о том, чтобы сократить рабочий день с 16 часов до 12 часов. «Хорошо, с понедельника бригада будет работать даже восемь часов», — ответил он. Я знаю — это очередная ловушка, потому что за восемь часов нашу завышенную норму отшить физически невозможно. Следовательно, бригада будет не успевать и будет наказана. «И если они узнают, что это произошло из-за тебя, — продолжил подполковник, — то плохо тебе уже точно никогда не будет, потому что на том свете плохо не бывает». Подполковник сделал паузу. «И еще — ты никогда не проси за всех. Проси только за себя. Я много лет работаю в лагерях, и всегда тот, кто приходил ко мне просить за других, отправлялся из моего кабинета прямо в ШИЗО. А ты первая, с кем этого сейчас не случится».

В следующие несколько недель в отряде и на промке была создана невыносимая обстановка. Близкие начальству осужденные стали подстрекать отряд на расправу: «Вы наказаны на потребление чая и пищи, на перерывы на туалет и курение на неделю. И вы теперь всегда будете наказаны, если не начнете вести себя по-другому с новенькими и особенно с Толоконниковой — так, как вели себя старосиды с вами в свое время. Вас били? Били. Рвали вам рты? Рвали. Дайте и им *****. Вам ничего за это не будет».

Меня раз за разом провоцировали на конфликт и драку, но какой смысл конфликтовать с теми, кто не имеет своей воли и действует по велению администрации?

Мордовские осужденные боятся собственной тени. Они совсем запуганы. И если еще вчера все они были к тебе расположены и упрашивали — «сделай хоть что-то с 16-тичасовой промкой!», то после того как на меня обрушивается пресс начальства, все они боятся даже разговаривать со мной.

Я обращалась к администрации с предложением уладить конфликт, избавив меня от искусственно созданного начальниками давления подконтрольных им зэчек, а колонию — от рабского труда, сократив рабочий день и приведя в соответствие с законом норму, которую должны отшивать женщины. Но в ответ давление лишь усилилось. Поэтому с 23 сентября я объявляю голодовку и отказываюсь участвовать в рабском труде в лагере, пока начальство колонии не начнет исполнять законы и относиться к осужденным женщинам не как к выброшенному из правового поля скоту для нужд швейного производства, а как к людям.

Надежда Толоконникова

 

(источник)

 

Демаркация социального и биологического - одна из топовых тем современных дискурсов. Копья ломаются, и перья летят. И кого-то в них постоянно народ желает обвалять. Но вот к примеру, та же гомосексуальность. В отношении ее, казалось бы, чисто теоретический вопрос приобретает вполне себе практическую, и даже юридическую окраску. Как, собственно с древним развлечением - определением, что же такое человек - происходило. Философия - она ж сплошная практика и актуальность.

Итак, гомосексуальность - это биологическое или социальное явление? Сколько в нем био- и сколько в нем социо-? Оставим в стороне пока замысловатые диспозиции, тактически и стратегические выгоды, которые извлекают бьющиеся стороны (а также что это за стороны и сколько их) из того или иного решения этого вопроса. Поговорим о другом - о формальном, о логическом, об эпистемологии.

Любое решение этого вопроса имеет догматический характер по определению. Демаркация (разделение) социального и биологического (можем сюда еще и психологическое до кучи добавить) невозможна в принципе. Прямо как по Юму с его критикой понятия причины - если подходить строго, а тут только так и надо. Не бывает иного счета, кроме гамбургского, как осетрины второй свежести. 

Попробуйте, разделите! Жирные мухотлеты с котлухами вокруг заклубятся и облепят догматика с ног до головы. Впрочем, как и подобает догматику, несостыковок и несообразностей он может не заметить. С лица не воду пить. Тот, кто не знает шахматных правил, не сможет понять, что ему поставили мат.

Даже в актах пищеварения можно прозреть социальное начало. В какой-то степени пищеварение конструируется социумом, но вот в какой именно - сказать невозможно за невозможностью провести корректный эксперимент. Любые утверждения относительно вопроса о долях социального и биологического будут неверифицируемы. Их невозможно корректно доказать. 

Эксперименты на людях, не дававших согласия на эксперимент - дело неэтичное. Поэтому максимум, что мы можем себе позволить - исследовать близнецов. Допустим, они росли в разных социальных условиях, но оба выявили одно нестандартное свойство. Например, стали гомосексуалами. Доказывает ли это, что их гомосексуальность носит биологический характер? Ответ "нет". Мы можем, например, возразить, что для организмов данного типа существующие социальные условия способствуют развитию гомосексуальности. С определенной точки зрения, даже если сравнивать социум брокера с Уолл-стрита с социумом племен в сельской местности Папуа Новой Гвинеи - это будет почти что один и тот же социум, поскольку пространство гипотетических социумов бесконечно. Как с точки зрения математики - любое расстояние между двумя конкретными точками является практически нулевым расстоянием в сравнении с бесконечностью. Возможно, где-нибудь на Альфе Центавра был бы этот организм (если бы смог там жить, и если там есть социум) вполне себе гетеросексуальным. Или вообще реализовал бы какую-нибудь пятиполость, дремлющую незаметно для обывателей и ученых в нашем организме до поры. 

Да, кстати - наличие гомосексуальности у других животных никак не может доказать ее биологичность. Потому что обезьянья стая, к примеру - это тоже социум.

И, наконец, рассмотрим предельный случай. Полную изоляцию живого существа от других особей своего или чужого вида. Если кто-то будет утверждать, что вот тут-то существо разовьет в себе только собственную биологию - то и тут он будет неправ. Во-первых, мы не можем точно удостоверить, что наша изоляция полна. Мы можем предположить существование невидимых существ, которые способны продолжать входить в контакт с существом, которое мы постарались изолировать. А во-вторых, мы не можем утверждать что такое существо не получало никакого опыта общения до момента изоляции. Поскольку не знаем, как и с кем общается существо во внутриутробном состоянии. И не имело ли оно предсуществования до зачатия, которое могло социально сформировать то, что некоторые склонны ныне считать биологически обусловленным.

Так что уважаемые заинтересованные лица - примите на заметку, если будете вести дискуссии на эту тему. Не забывайте, что игра ведется всегда по гамбургскому счету.

 

 

Если я решу создать некое место встречи, допустим, любителей творчества Достоевского - портал, сайт, а может быть, даже открытый проект на вики-движке, форум и социальную сеть - смогу ли я считать эту площадку своей вотчиной, где я буду сидеть полновластным боярином? Или же, поскольку я организовал ее не как место встречи друзей Дмитрия Ахтырского, я по моральным соображениям не являюсь абсолютным сувереном данного пространства (вынесем за скобки теоретическую необходимость подчиняться государственному законодательству и зависимость от провайдера)? Этим местом, по гамбургскому счету, если я действительно хочу собрать под одной крышей ценителей творчества Достоевского, должен править его дух, его энергия.

Впрочем, даже если бы я сам по случайному совпадению и оказался тем самым Достоевским, который стал организатором и модератором места встреч поклонников себя любимого, то прибавилось бы у меня моральных прав насаждать феодальные порядки на такой площадке? Что упало - капнуло с кончика пера - то пропало как моя собственность. Если когда-то ею вообще было, поскольку откуда ко мне приходят мысли, кто их изначальный производитель, дистрибьютор и экспедитор - мне доподлинно неведомо, и остаются мне только гипотезы, метафизические спекуляции или обыкновенные предрассудки, которым дети Проекта Просвещения подвержены в той же степени, что и напыщенные жертвы-пациенты сократовской майевтики. Как только я нажал клавишу “Enter”, и мой текст отправился в путешествие к центру интернета - контроль ушел из моих рук, даже если я удалю текст или отредактирую его. Кэш Гугла выдаст - и свиньи съедят-потопчут весь бисер, сколько бы я ни доказывал свои права на обладание оным. Древние говорили проще - “что написано пером, то не вырубишь топором”.

Потуги наемной армии копирайта, несмотря на весь ущерб, который они приносят цивилизации, достаточно убоги в своей сизифовой бессмысленности. Так было от начала времен - надеюсь, так оно и будет впредь, и никакой делец не сможет присвоить себе звезды, положив в банковский сейф бумажку с цифирками. Ветер волен носить вой где хочет - без разницы, собака то выла или рафинированный интеллектуал Аллен Гинсберг.

Но оставим в стороне общие рассуждения относительно прав собственности на то, что нельзя потрогать. Вернемся к нашей более узкой теме. Итак. я создаю частным образом, в качестве частного предпринимателя площадку для общения людей на определенную тему - или даже просто площадку. Для всех. Или почти для всех - и это дополнение очень важно.

С одной стороны - я оказываюсь юридическим владельцем этого места. С другой - я создаю общественную площадку. Ее посетители дружат или враждуют не со мной, а друг с другом. Я лишь обеспечиваю им возможность встретиться. И с моральной точки зрения я перестаю быть сувереном и не имею права требовать от посетителей соблюдения милых мне норм общения. Я оказываюсь всего-навсего мажордомом, обслуживающим персоналом - и видно меня должно быть по минимуму. Как владельца - в остальном я имею права простого юзера. Прямо по “Дао Дэ Цзин” - лучший правитель тот, о ком народ всего лишь знает, что тот существует. И мое мнение о том же Достоевском - всего лишь одно из мнений на данной площадке, не долженствующее получать дополнительного веса за счет моего административного положения.

Однако остается ряд вопросов. Все ли посетители сайта действительно интересуются творчеством Достоевского? Можно ли считать интересом публикацию порнографического комикса “Преступление и наказание”? Или просто надпись “Толстой рулез, Достоевский лох”? Каковы оказываются функции модераторов подобных общественных площадок? Кто правомочен устанавливать правила для таких мест?

В рамках мифа о сакральном происхождении власти таких вопросов не возникает. Казалось бы. Собственником мира является его творец (творцы). Остается захватить власть и объявить себя наместником божества на земле или сразу уж божеством - и чтобы власть была санкционирована жрецами, посредниками между богами и людьми. Но и тут сразу возникает масса сложностей. Какой именно кодекс поведения санкционирован божеством? Кто уполномочен принимать решения подобного рода?

Когда же появилась теория общественного договора, согласно которой власть является результатом соглашения людей между собой, правители вынуждены вести речь как бы от имени и по поручению народа - соответственно, открываются богатые возможности для манипулирования понятием “народ”, появляются разнообразные слуги, друзья и враги народа. А сам народ оказывается “простым”, поскольку все сложные какие-то уж больно подозрительные, нужно иметь возможность идеологически отсечь их от власти, объявив “антинародными элементами”.

На афинской агоре все имели относительно равное право голоса - если голос был и взашей не выталкивали. Сократ и Протагор имели равные возможности - поскольку агора была общественным полисным пространством. Гайд-парки не имеют редакционной и корпоративной политики и стратегии.

СМИ же - это нечто совсем иное. В гутенберговскую эпоху они были частными по определению, принадлежа либо индивидууму, либо той или иной корпорации-институции. Общественной газеты или телевидения не то чтобы не может быть, потому что не может быть никогда. Теоретическая вероятность есть, умозрительную утопическую модель мы построить можем. Но историческая статистика даст нам ноль в соответствующей графе. Представить себе, что именно показывало бы такое умозрительное телевидение, мне, честно говоря, непросто. Эксперимент со всем человечеством возможен только при жестких условиях. Принимать участие в демократической жизни такого телеканала многие люди откажутся. Идея рейтинга дала в итоге чудовищное падение уровня телепрограмм. И не то чтобы люди были такие тупые - просто люди с тонкими запросами перестают пользоваться телевидением при наличии альтернатив или даже и без оных.

Полное отсутствие регламентирования дает не свободу, а власть самого сильного в самом брутальном смысле слова. Впрочем, наличие регламентирования изменяет ситуацию лишь косметическим образом. Власть есть всегда власть сильного, а не доброго. Когда правят добрые - это значит, что власть исчезла как понятие, как идея. Это значит, что люди достигли - критическая масса их - высокой степени ответственности, открытости, терпимости, доброты. То есть стали способны к конструктивной самоорганизации. А до тех пор если и оказывается чудом у власти хороший человек, то он вынужден идти на компромиссы со своей же совестью и применять методы, ему полностью чуждые, методы насилия. То есть начать хотя бы отчасти руководствоваться принципом “цель оправдывает средства”.

Таким образом, СМИ старого образца неизбежно оказывались культуртрегерами, теми самыми ленинскими “коллективными пропагандистами и организаторами”. Даже если они были государственными, а государство строилось на основе теории общественного договора - они оставались выразителями интересов той или иной правящей группы, поскольку “общественный договор” - это все же некий идеальный образ, достаточно далекий от эмпирической реальности. От “идеального общественного рупора” (само понятие “общества”, конечно, оказывалось конструктом властного дискурса) в советских газетах, к примеру, оставалась обязанность редакции отвечать (то есть посылать ответные письма, конечно) на ВСЕ письма читателей.

Интернет открыл возможность каждому человеку - отнюдь не миллионеру - обзавестись собственным информационным средством и сделать его массовым. Социальные сети же явились к настоящему моменту верхом интегрированности в сетевом пространстве, максимально приближенными к идеалу эллинской агоры. Сила в таком пространстве мало что значит - отсюда частые вызовы на реальную дуэль в русскоязычном сегменте сети. Мало значит даже сила голоса. Вместо бандитов и насильников в интернете хулиганят тролли, флеймеры и флудеры. Нельзя не признать такую трансформацию позитивной с этической точки зрения.

Теперь же общество сталкивается с новой угрозой свободе распространения и получения информации. Власть не исчезает в новых условиях - она транслируется через формального собственника социальной сети.

Парадоксальным образом, социальные сети явились своего рода контрреволюционными образованиями в сетевом обществе, сконцентрировали в своих руках огромную власть в информационном пространстве. Гарантом свободы может служить только добрая воля узкого круга лиц. Социальные сети - это островки заорганизованности в сети. Альтернативой им могут стать “плавающие”, никому не подконтрольные поисковые системы. Это могут быть сети на манер торрент-систем. У таких открытых систем поиска не будет хозяина, только ремонтные рабочие. Люди будут встречаться в сети сами, а не под присмотром бабушек - Цукерберга и Дурова. Поскольку с присмотром, как показывает практика, можно играть далеко не во все. Обитатели сети, словно еврейский народ когда-то, возжелали царя. Ведь в сети не должно было бы быть главных площадей. Совершенная сеть голографична, в ней любая точка должна быть полноценным и полноправным центром.

Конечно, теоретически у людей, которым не нравится политика владельцев соцсетей, есть возможность создать новую сеть или уйти в уже имеющуюся альтернативную. Но в социальных сетях работает принцип монополии. И работает он там так, что можно признать социальную сеть идеальной монополией, ее рафинированным типом, квинтэссенцией принципа. Социальная сеть тем привлекательнее, тем более соответствует своей идее, чем она шире. У города есть только одна центральная площадь. Если создать маленькую площадь у себя под боком, то выйдет дворик, а не площадь. Вот поэтому у русскоязычного человека есть всего три-четыре крупных социальных сети. Человек же запада имеет фактически и вовсе один Facebook.

Но хорошо, предположим, что г-да Дуров и Цукерберг - идеальные выразители общественных настроений и хорошо знают желания жителей виртуального города, их представления о том, как должна выглядеть их главная площадь. Однако что такое эти “общественные настроения” и какую власть эти настроения могут иметь в информационном пространстве?

Оппозиция между приватным и публичным пространствами стремительно деконструируется. Мои сетевые аккаунты - типичное выражение бессмысленности, неприменимости этой оппозиции в современных условиях. Я самовыражаюсь в них, но “общество” в лице каких-то своих очередных “лучших людей” пытается ограничить меня в этом самовыражении. Потому что, дескать, меня “могут увидеть” или “услышать” те, кому слышать и видеть “это” не подобает. Раньше карали именами царей и богов, теперь же в ходу призывания имен детей. Они - суверены этого мира, согласно, конечно, только его идеологии. Реальная власть у тех, кто решает, что именно должны, а что не должны дети видеть и слышать.

Далеко позади детей, но тоже на достаточно влиятельных местах располагаются различные сообщества, сгруппированные по самым различным принципам - половым, национальным, религиозным и т.д. В каждой из таких групп есть “паровоз” - группа, оскорбление которой вызывает наибольший негативный эффект. Часто это группы, которые ранее бывали дискриминированы. Такими паровозами в западном мире сейчас выступают “женщины”, “евреи”, “черные”, “сексуальные меньшинства” и т.д. Их имена тоже имеют немалую власть. Многие желающие поиграть в эту интересную игру, пытаются пополнить список “паровозов”. Так, например, Кураев предлагал рассматривать православных как группу населения, которая была дискриминирована по религиозному признаку и должна получать все причитающиеся ей по логике этой игры бонусы. Точнее, конечно, не сама группа, а играющие якобы от ее имени фишками соответствующего цвета. Аналогичную игру некоторые ведут от имени всех мусульман - только это уже не гипотетическая, а вполне реальная игра. Поскольку полноценным паровозом сделать ислам (пока) не получается, игроки этими фишками компенсируют свою слабую позицию угрозами внесудебных расправ. Другие фундаменталисты не прочь пойти по этому же пути.

Перед человечеством в итоге открывается реальный путь к миру, описанному Бредбери в “451 градусе по Фаренгейту”. В том мире книгоиздание было остановлено, поскольку содержание книг практически неизбежно вызывало “оскорбленные чувства” у той или иной социальной группы. Чем больше социальных групп получат статус “паровозов” и легитимируют тем самым дискурс “оскорбленных чувств” для всей (потенциально) группы своего типа - тем более ограничена окажется информационная свобода, вплоть до того, что это понятие станет чистой фикцией.

Вот перед нами очередной пример события, вызванного к жизни дискурсом “оскорбленных чувств”. Facebook подвергается атаке со стороны “женских” правозащитных организаций, которые требуют запретить в этой социальной сети hate speech в отношении “женщин”, как это было сделано ранее в отношении “расизма” и “порнографии” (а в отдельных случаях по требованиям, видимо, местных властей - вспомним удаление страницы марокканца Касема Газзали, пропагандировавшей атеизм).

Таким образом, бизнесмены встают перед выбором - кто они в первую очередь, члены гражданского общества или стяжатели и конформисты, готовые ради успеха своего предприятия прогибаться и перед весьма зловещими проявлениями диктаторских режимов. Каким лоббистам и по каким причинам должны уступать владельцы сетей, созданных для свободного общения людей? Как определить, что является оскорблением, а что правдой, на которую нельзя обижаться?

Ранее, когда существовали жесткие разделения на публичную и частную сферу, “бон тон” следовало соблюдать в публичной сфере, а в частной можно было позволить себе больше. Классическая иллюстрация - сотрудник японской корпорации, мутузящий чучело босса. Но когда грань стирается, в сети может оказаться соответствующее видео, даже и против желания такого сотрудника. И практика может оказаться запрещена. Повышающаяся прозрачность может привести к тому, что соответствующему контролю окажется подвержен любой информационный обмен - даже тот, который осуществляется шепотом на кухне.

Избежать катастрофы можно, только если перестать стимулировать “дискурс обиды”. Мне не должно быть дела до того, что говорят на соседской кухне. И если граница между соседской кухней и моей опрозрачнилась - значит, следует не затыкать соседу рот, а изобрести новую перегородку. Например, фильтры, которые не допустят в мою ленту слово “дурак”. Человека, который меня оскорбляет. можно и отфрендить. А если он оскорбляет меня в ленте моего френда, то попросить и этого френда об аналогичном действии, если уж совсем достало. А если френд не внемлет, отфрендить и его.

Понятно, что в рамках короткого текста всех проблем решить невозможно. “Как говорил старина Мюллер, в таком деле нет мелочей - особенно в таком деле, как это”. Однако общий этический вектор развития человеческой цивилизации - минимизация насилия и принуждения. И стоит следовать именно в этом фарватере, стараясь изменить ситуацию ненасильственными мерами, если это возможно. А то замаячит перспектива ловли “волков мысленных” (выражение из законодательства Алексея Михайловича), каковую охоту весьма может облегчить технический прогресс. Правда, он же часто приходит на помощь не только охотникам, но и волкам. Не только волкам, но и зайчикам.

Во фрагменте Жития Сергия Радонежского (Пахомиевой редакции), в котором сообщается о благословении святителем «князя великого», этот князь обращается к Сергию: «Отче, велиа печаль обдержит мя. Слышах бо, яко Мамаи въздвиже всю Орду и идет на Русскую землю, хотя разорити церквы их же Христос кровию своею искупи. Тѣм же, отче святыи, помоли Бога о том, яко сия печаль обща всѣм христианом есть» (Клосс Б.М. Избранные труды. Т. I. Житие Сергия Радонежского. М., 1998. Стр.369).  Слова об «общей печали всем христианам» может пониматься именно в контексте существовавшего на тот момент острого конфликта между великим князем Дмитрием и партией митрополита Киприана.  

Мы уже говорили о том, что Сергий Радонежский поддерживал митрополита Киприана в этом конфликте в 1378 г. и уже поэтому не мог благословлять анафемствованного им московского князя – по крайней мере, летом 1378 г. (перед битвой на Воже). Судя по посланию Киприана Сергию Радонежскому и Феодору Симоновскому от 18 октября 1378 г., они тогда полностью разделяли позицию митрополита. Но, может быть, позднее великий князь выбрал другой курс, или же Сергий резко изменил свое отношение к Дмитрию Ивановичу?

Предположение об изменении позиции Дмитрия в отношении Киприана осенью 1379 г. еще до получения сведений о смерти Михаила-Митяя (Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Л., 1978. Стр. 103-104) весьма уязвимо. Они базируются лишь на допущении, что Михаил-Митяй был главным сторонником «церковного обособления и протатарской ориентации», а Киприан – их противником, а с осени 1379 г. Дмитрий, до этого поддерживавший Михаила-Митяя, резко изменил свой политический курс. Но на чем основано предположение о том, что Михаил-Митяй выступал за признание власти Мамая?

Известно, что Михаил-Митяй получил ярлык от имени хана Тюляка (отождествляемым частью исследователей с ханом Мухаммедом Бюлеком) "овечия лета дарыка (т. е. летосчисления) в 708 лето солгата месяца в десятый нова". Ярлык с учетом корректировки датируется 27 февраля 1379 г. (Черепнин Л.В. Русская хронология. М., 1944, с. 88) или 28 февраля 1379 г. (Григорьев А.П. Сборник ханских ярлыков русским митрополитам. СПб., 2004, сс. 201-202). Во-первых, сам факт получения Михаилом-Митяем ханского ярлыка никоим образом не свидетельствует о том, что у него была какая-то «протатарская ориентация», отличающаяся от позиции великого князя Дмитрия. Во-вторых, датировка ярлыка показывает, что его получение не было связано с какими-то договоренностями между Михаилом-Митяем и Мамаем летом 1379 г. Михаил-Митяй в 1378-1379 гг. полностью зависел от великого князя. Никакой самостоятельной позиции, тем более в отношениях с Ордой или Константинополем, он иметь просто не мог.

Факт пропуска Мамаем Михаила-Митяя и бояр великого князя Дмитрия в Константинополь через ордынскую территорию летом 1379 г. гораздо убедительнее объясняется не проордынской позицией Михаила-Митяя (а тем более бояр Дмитрия Ивановича), а стремлением Мамая к компромиссу с Дмитрием в тот период (Почекаев Р.Ю. Мамай. История «антигероя» в истории СПб. 2010, стр. 88).

Точно так же нет никаких оснований полагать, что Михаил-Митяй был сторонником раздела русской митрополии. И великий князь Дмитрий, и его ставленник Михаил-Митяй стремились получить контроль над всей митрополией. Именно неудачей этого проекта (о которой будет сказано чуть ниже) объясняется последующее примирение Дмитрия и Киприана зимой-весной 1381 г.

Неубедительным является предположение о том, что великий князь Дмитрий изменил свое отношение к партии Киприана (в которую входил Сергий) после получения известий о смерти Михаила-Митяя осенью 1379 г. У Дмитрия после кончины Михаила-Митяя было в распоряжении как минимум полгода для того, чтобы уведомить константинопольскую патриархию о согласии принять законно поставленного митрополита Киприана. Или связаться через собственных послов с самим Киприаном, который до весны 1380 г. находился в Константинополе. Однако великий князь этого не сделал.

Наиболее логичным будет предположение о том, что после смерти Михаила-Митяя великий князь Дмитрий решил поставить в митрополиты переяславского архимандрита Пимена – одного из членов московского (митяевского) посольства в Константинополь. Заметим, что это посольство возглавлял боярин великого князя Дмитрия – «Юрiи Василiевичь Кочевинъ Олешеньскыи, то есть большiи бояринъ, тоже и посолъ князя великаго, тому и старѣйшиньство приказано» (Рогожский летописец. ПСРЛ. Т. XV, вып. 1. Стб.129). И представление кандидатуры Пимена в Константинополе на митрополию происходило именно по воле великокняжеских бояр – членов посольства: «…и яшася бояре за Пимина…» (ПСРЛ. Т. XV, вып.1. Стб.130). Рогожский летописец, стремясь дискредитировать Пимена и оправдать великого князя, намеренно создает впечатление о единовременности получения Дмитрием известия о смерти Михаила-Митяя (осень 1379 г.) и поставлении Пимена в митрополиты (июнь 1380 г.): «И прiиде вѣсть князю великому, яко Митяи твои умре, а Пvминъ сталъ въ митрополиты. Князь великiи не въсхотѣ Пvмина прiати… » (ПСРЛ. Т. XV, вып. 1, Стб. 131).  

Последующее вынужденное примирение Дмитрия и Киприана (в начале 1381 г. Феодор Симоновский по распоряжению великого князя отправился за митрополитом в Киев) стало следствием неудачи Пимена, которому так и не удалось получить митрополию целиком: по решению константинопольской иерократии она в июне 1380 г. оказалась разделенной между ним и Киприаном. Только в этой ситуации Дмитрий вынужден был отказаться от кандидатуры Пимена и пойти на примирение с Киприаном. Ни тот, ни другой раздробления русской митрополии никогда не желали – они оба стремились к контролю над ней.  

На чем может быть основано предположение о том, что в 1378-80 гг., или, если брать более узкие хронологические рамки – с зимы 1379 г., отношения великого князя Дмитрия и Сергия Радонежского были настолько благоприятными, что Сергий закрыл глаза на его анафемствование Киприаном и дал свое благословение?

Важным летописным свидетельством о новых взаимоотношениях Сергия и Дмитрия является сообщение Рогожского летописца (ПСРЛ. Т. XV, вып.1. Стб. 137-138) и Симеоновской летописи (ПСРЛ. Т. XVIII. Стр. 129) об освящении Сергием Успенской церкви на Дубенке в декабре 6887 г. по приказу великого князя. Но отождествление 6887 г. с 1379 г. не столь очевидно, как это может показаться на первый взгляд.

Б.М. Клосс обратил внимание на то, что в 1379 г. 1 декабря приходилось на четверг, а освящение церкви по его мнению должно было происходить в воскресный день. 1 декабря было воскресеньем в 1381 г. Датировки событий в Рогожском летописце и Симеоновской летописи в близких к 6887 г. статьях содержат ошибки. Так, в Рогожском летописце (ПСРЛ, т. XV, вып. 1. Стб 136) и в Симеоновской летописи (ПСРЛ, т. XVIII. Стр. 128) отмечается, что в 6887 г. Благовещение совпадало с днем Пасхи. Но в 6887 г. (то есть в 1379 г.) Благовещенье и Пасха не совпадали. Специально отмеченное летописцем редкое совпадение двух праздников пришлось на следующий – 6888 (1380) г. отсюда Б.М. Клосс сделал вывод о том, что и дата освящения Успенской церкви отнесена к 6887 (1379) г. ошибочно и на самом деле приходится на 1381 г.

В.А. Кучкин возразил Б.М. Клоссу. Во-первых, в Рогожском летописце и Симеоновской летописи все остальные даты 6887 (1379) г. точно соответствуют отмеченным дням недели (Кучкин В.А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский в канун Куликовской битвы. // Церковь, общество и государство в феодальной России. Сб. статей. М., 1990. С. 126, прим. 87). Это: вторник 26 июля – переправа Митяя через Оку (Рогожский летописец. ПСРЛ. Т. XV, вып.1. Стб. 136); вторник 30 августа – казнь Ивана Васильевича Вельяминова (Рогожский летописец. ПСРЛ. Т. XV, вып. 1. Стб.   137); воскресенье 11 сентября – смерть сына великого князя Семёна Дмитриевича (Рогожский летописец. ПСРЛ. Т. XV, вып. 1. Стб. 137); пятница 9 декабря – начало похода московских войск на Литву (Рогожский летописец, ПСРЛ, т. XV, 138 стб). Во-вторых, освящение церквей на Руси в воскресенье – это вовсе не непреложное правило: «Так, в 1115 г. при Владимире Мономахе, Олеге и Давыде Святославичах была освящена церковь Бориса и Глеба в Вышгороде «мая въ 1 день в суботу» [21 прим.: ПСРЛ. Т. II. СПб., 1908. Стб. 280.]. 1 мая в 1115 г. действительно было субботой (пасха 18 апреля). В 6798 г. в Твери был освящен Спасский собор «на Съборъ Архангела Михаила», т. е. на 8 ноября. Если 6798 год летописи мартовский, то событие произошло 8 ноября 1290 г. во вторник. Если 6798 год летописи ультрамартовский или сентябрьский, то событие произошло 8 ноября 1289 г. в среду. Ни в том, ни в другом случае речь не может идти о воскресенье. В 6835 г. в Москве был освящен первый каменный Успенский собор «мѣсяца августа въ 14» [22 прим.: ПСРЛ. Т. XV. Вып. I. Стб. 44]. Если 6835 год летописи мартовский, то освящение состоялось 14 августа 1327 г. в пятницу. Если 6835 год летописи ультрамартовский или сентябрьский, то освящение состоялось 14 августа 1326 г. в четверг. В 6875 г. 30 января освятили главный храм Пскова – церковь Троицы [23 прим.: Там же. Стб. 86]. Если 6875 год летописи мартовский, то церемония состоялась 30 января 1368 г. в воскресенье. Если 6875 год летописи ультрамартовский или сентябрьский, то церемония имела место 30 января 1367 г. в субботу. А вот как описал летописец XV в. освящение в 1479 г. главного храма всей русской православной церкви – Успенского собора московского Кремля: «мѣсяца августа 12 в четверток священна бысть великаа соборнаа апостольскаа церковь» [24 прим: ПСРЛ. Т. XXV. С. 324]. 12 августа 1479 г. действительно приходилось на четверг (пасха 11 апреля). Таким образом, данные от начала XII в. по конец XV в., число которых можно легко увеличить, ясно свидетельствуют о том, что в средневековой Руси церкви освящались в разные дни недели» (Кучкин В.А. Антиклоссицизм // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2002. № 4(10). Стр.101-102).

Однако в поддержку версии о том, что освящение Успенской церкви состоялось не в 1379 г., можно привести ряд контраргументов.

Во-первых, перечисленные выше даты событий 6887 (1379) г. в Рогожском летописце как раз и отличаются от даты освящения Успенской Дубенской церкви тем, что они связываются с конкретным днем недели. Освящение Дубенской церкви – это в Рогожском летописце (и Симеоновской летописи) единственное событие 6887 г. без указания на день недели.

Во-вторых, перечисленные Кучкиным даты освящения церквей весьма показательны. Они все приходятся либо на субботы, либо на даты значительных религиозных праздников (Спасский собор в Твери, освященный в день архангела Михаила), либо на дни, которые предшествуют тем праздникам, в честь которых освящались церкви (освящение московских Успенских соборов 12 и 14 августа). 1 декабря не отмечается значительных праздников, и этот день не предшествует Успению, отмечаемому 15 августа. Описка в цифре «1» маловероятна, так как в летописях специально уточняется, что освящение состоялось в день пророка Наума, то есть именно 1 декабря.

Наконец, в Рогожском летописце в статьях за следующий – 6888 г., встречается ряд ошибочных датировок. Например, сообщается, что «В лѣто 6888 мѣсяца iуня въ 15 день, в нѣделю, священа бысть зборнаа церковь во имя святыя Троица въ градѣ Серпоховѣ…» (ПСРЛ, т. XV, вып. 1. Стб. 138). Но в 1380 г. 15 июня приходилось на пятницу, а воскресным это число было в 1382 г. Получается, что в двух сообщениях, связанных с конфессиональной тематикой (совпадение Пасхи и Благовещения и освящение церкви в Серпухове) и текстуально близких к статьям 6887 г. даты указаны ошибочно.

Итак, вполне вероятно, что день освящения Успенской церкви на Дубенке мог приходиться либо на воскресенье, то есть на 1381 г., либо на субботу, то есть 1380 г. В противном случае оказывается, что освящение Успенской церкви в будний день в период, весьма отдаленный от дня соответствующего праздника (15 августа – 1 декабря) и не выпадающий на какой-либо иной значительный праздник, явление исключительное.

Почему церковь, освящение которой пришлось на 1 декабря, была посвящена Успению, а, например, не Зачатию Богородицы (отмечаемому 9 декабря)? Если принять версию летописей о том, что Успенская церковь на Дубенке была поставлена по приказу великого князя Дмитрия, и согласовать ее с данными Жития Сергия о благословлении им «князя великого», то самым убедительным объяснением (которое предложил В.А. Кучкин) будет то, что она была основана в честь победы московских войск в битве на Воже, состоявшейся 11 августа 1378 г. накануне праздника Успения. Предположение о том, что Успенская церковь на Дубенке была основана в честь того праздника, дата которого была близка к принесению Дмитрием обета и его встречи с Сергием в августе 1380 г. (Клосс Б.М. Избранные труды, Ч.1, стр. 58) не имеет обоснования: обетные церкви «назывались по празднику, приходившемуся на день свершения желанного события» (Кучкин В.А. Антиклоссицизм. Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2003 №1(11). Стр.115).

Но была ли победа в битве на Воже в августе 1378 г. единственным событием того периода, которое могло быть связано с приказом великого князя Дмитрия об освящении Успенской церкви? Вполне возможно, что в тот период происходили иные значимые для великокняжеской власти события, в честь которых могли строиться церкви.

Так, например, Рогожский летописец и Симеоновская летопись сообщают, что в 6889 г. (то есть следующем за Куликовской битвой) в Москву из Орды вернулось посольство великого князя: «Того же лѣта выидоша изъ Орды киличееве князя великаго Толбуга да Мокшѣи к Госпожину дни» (Рогожский летописец. ПСРЛ. Т. XV, вып. 1. Стб. 142; Симеоновская летопись, т. XVIII, стр. 131). В Никоновской летописи содержится более подробная информация о возвращении послов. Она помещена под тем же годом, что и Куликовская битва (6889 г.), но при этом два сообщения, расположенные между ней и «Сказанием о Мамаевом побоище», датируются октябрем и ноябрем. То есть Толбуга и Мокшей возвратились в Москву в августе 1381 г. «Того же лѣта прiидоша изъ Орды киличѣеве Дмитриа Ивановичя Толбуга да Мокшѣи, мѣсяца августа въ 14 день и прочiи вси киличѣеве койждо прiидоша ко княземъ своимъ русским из Орды отъ Тахтамыша царя съ пожалованiемъ и со многою честiю. И бысть на Руси радость велiа, но печали еще не осташася о избiенныхъ отъ Мамаа на Дону князей, и бояръ, и воеводъ, и слугъ, и многаго воинства хрiстианскаго, оскудѣ бо отнюдь вся земля Русскаа воеводами и слугами и всѣми воинствы, и о семъ велiй страхъ бысть всей земле Русстѣй» (ПСРЛ. Т. XI, стр. 69). То есть накануне праздника Успения в 1381 г. в потерявшую множество своих защитников и устрашенную этим Москву вернулось посольство, принесшее радостную весть о том, что хан Тохтамыш жалует великого князя Дмитрия. Это событие представляется вполне достаточным основанием для того, чтобы в его честь была сооружена церковь. Поскольку между закладкой Успенской церкви и ее освящением (возможно, еще недостроенной) могло пройти несколько месяцев, то оно вполне может быть датировано декабрем 1381 г. Обычно на строительство каменных церквей в домонгольский период уходило не менее двух-трех месяцев (Раппопорт П.А. Строительное производство Древней Руси (X-XIII вв.) СПб., 1994, с.115; Прохоров Г.М. Повесть о Митяе. Русь и Византия накануне Куликовской битвы. Л., 1978, стр. 104; Новгородская I летопись старшего и младшего изводов. ПСРЛ. Т. 3. М.–Л. 1950, сс. 36 (сообщение за 6687 г.), 42 (сообщение за 6704 г.)).

Итак, попробуем реконструировать хронологию некоторых событий 1381 г.: Феодор Симоновский по воле великого князя Дмитрия отправился в Киев за Киприаном в великий пост 1381 г.; Киприан прибыл в Москву в конце мая 1381 г. – конфликт между сторонами был улажен; 14 августа (за день до праздника Успения) 1381 г. было получено известие о достижении важного для Дмитрия соглашения с Тохтамышем; 1 декабря 1381 г. Сергий освятил Успенскую церковь на Дубенке.  

 

Весьма распространено мнение, что "если бы не христианская ортодоксия, у Рима и Греции был бы шанс вступить вместо Средневековья прямо в Новое время. Однако тут мы сталкиваемся не более чем с одним из вариантов антиклерикального мифа эпохи "просвещения". 

Такого шанса не было. Падение Западной Римской империи произошло бы в любом случае. Варварские королевства никак не попали бы в "модерн", если бы сохранили свои племенные верования. В Византии же новоевропейский модерн тоже вряд ли появился бы. Равное достоинство перед Богом людей всех народов, разных сословий, обоих полов - это как раз христианская идея, которая именно через христианскую традицию стала достоянием многих и воплотилась в социальной ткани. Творцы модерна - Джон Локк, например - были именно христианами. 

Что же до "уничтожения наук" - то Сократа казнили отнюдь не христиане. Культурный слом часто приводит к насильственному удару по предшествующей традиции. Но нельзя сказать, что преемственности не было. В самой христианской церкви победила "философическая" партия. Точка зрения Тертуллиана (что философия не нужна для спасения души или даже препятствует оному) продолжила существовать, но победила другая позиция, оригеновская. Возникли христианские философские школы. 

Что же касается "технического прогресса" - то блокировала его не христианская церковь, а традиционное эллинское отношение, аристотелевское. Согласно ему, подлинная философия самоценна, непосредственно ведет человека к совершенству. Увлечение же материальными пользами пагубно для пути познания. Архимед был одним из немногих исключений, но и он изобретал технические приспособления в качестве хобби, основным же своим занятием считал ту самую "бесполезную философию".

Таким образом, имхо, христианство - это скорее путь к модерну, а не препятствие на этом пути. Хотя все процесс этот многовекторен и нелинеен.

 

Страх и ужас современного мира. Мессия, несущий народам свет просвещения. Лукавый деляга, опутавший планету сетью своих агентов, высасывающий соки из своих жертв. Страна свободы, джаза и рок-н-ролла, битников, хиппи и психоделической революции. Экспортер демократии и кока-колы, в ответ на взрывы своих посольств неизвестно кем, отвечающий ударом по кому попало. Путеводная звезда современного мира или посланник Люцифера, призванный привести человечество в ад. И все эти определения далеко не исчерпывают спектр возможного отношения к такой реалии современного мира, как Соединенные Штаты Америки.

За таким грандиозным мифом не может не скрываться некая реальность. Эта сила, стоящая за государственностью США, может быть, как показывают работы историка Фёдора Синельникова, выявлена вполне рациональными средствами. Также она может быть обнаружена человеком в глубинных пластах его сознания, как юнговский архетип. Поэт и визионер Даниил Андреев в своих произведениях описывал эти силы, относясь к ним как к разумным, живым субъектам, действующим в реальностях иных уровней материальности и проявляющих свою волю и эмоции, реализующих свои планы с помощью определенных психических процессов, которые могут происходить в человеческом сознании. Андреев дал этим силам имя “уицраор”, или “демон великодержавной государственности”.

Когда же и по какой причине появился уицраор - или, как предпочитает называть эту “вещь” Фёдор Синельников, “метадержава” Соединенных Штатов? Вопрос не самый тривиальный, поскольку рождение метадержавы во времени не может нами непосредственно наблюдаться, а во-вторых вовсе не обязано совпадать с, допустим, моментом постановки подписи на декларации независимости. Наконец, момент рождения метадержавы может быть и вовсе размазан во времени по даже и весьма длительной области. Но оставим тонкости до другого раза, отослав заинтересованного читателя к мифопоэтическому трактату Даниила Андреева “Роза Мира” и аналитическому исследованию Фёдора Синельникова “Циклы российского великодержавия и современность”. Дабы не пересказывать здесь содержание этих текстов, в дальнейшем мы будем предполагать, что читатель знаком с их основными положениями хотя бы в первой степени приближения.

Итак, в какой момент государственность США перерождается и приобретает некий особый характер? Когда она начинает инспирироваться (или, выражаясь языком Андреева, “инвольтироваться” метадержавой, подобной тем, которые стояли за государственностью Ассирии и Рима, Персии и Франции, Испании и Англии, Третьего Рейха и Третьего Рима? С представлениями о некоей своей особой миссии и гордыней за свою избранность, в перспективе - избранность планетарного масштаба, а то и далее?

Исследователи, принимающие саму концепцию “метадержав” (“уицраоров”) занимают различные, часто диаметрально противоположные позиции относительно тех или иных общих или конкретных аспектов их существования. По вполне понятным причинам вопросы, связанные с метадержавой США, вызывают ожесточенные споры. Фактически, речь идет о метафизических основаниях американской государственности. При учете, какую роль в мире она играет, с этим вопросом оказывается сопряжено онтологическое и этическое самоопределение человека в политическом - и не только политическом - мире.

 

Фёдор Синельников, как и во всех остальных случаях, имеющих отношение к проблематике великодержавной государственности, рассматривает проблемы, связанные с метадержавой США, через призму своей собственной детально разработанной историософской концепции. Согласно ей, деятельность метадержав подчиняется весьма строгим закономерностям, вполне умопостигаемым путем анализа доступного в будничном опыте и верифицируемого эмпирического материала.

Синельников полагает, что американская метадержава рождается приблизительно в 1894 году, а первое ее яркое проявление в истории относится к 1898 году и было связано с войной между США и Испанией.

Причина рождения уицраоров/метадержав - в этом Андреев и Синельников вполне солидарны - внешняя угроза, как правило (всего с одним исключением, относящимся к первому существу из этого ряда), связанная с угрозой со стороны других сущностей того же порядка, относящихся к иным метакультурам. Не отрицая вероятность иного сценария, следует попытаться определить, какое же метадержавное образование вызвало внутри метакультуры европейского Северо-Запада реакцию, следствием которой стало появление американского уицраора.

К иным сценариям относится, к примеру, возможность “самозарождения” метадержавы в эпоху Гражданской войны или же отпочкование от британского “родителя”, проявившее себя во время войны за независимость.

Если говорить о войне за независимость и последовавшем за ним периоде территориальных захватов и приобретений - то Синельников заявляет, что согласно его теории никаких метадержав в Северной Америке в тот период времени возникнуть не могло, так отсутствовали необходимые для этого предпосылки, которых требует концепция Синельникова. Метакультура европейского Северо-Запада, в которую входят и США, не становилась в то время объектом агрессии никаких инометакультурных “восходящих” метадержав в североамериканском регионе. Единственной такой (“перпрессивной”) метадержавой на момент обретения Соединенными Штатами независимости являлась Манчжуро-Китайская. Но Цяньлун не предпринимал никаких агрессивных действий против английских владений в Северной Америке.

Десцендентом метадержавы Британии (“отпочкованием английского уицраора”, если выражаться языком “Розы Мира”) американское великодержавие также не могло, согласно построениям Синельникова, являться. Такие десценденты/отпочкования могут быть либо синергичными с высшими задачами метакультуры, либо нет - а синергичность в данном случае означает временное внешнее соответствие некоторых результатов деятельности метадержавы высшим задачам метакультуры, в которой метадержава действует (Даниил Андреев называет подобное состояние “демиургической санкцией на уицраоре”). Но английская метадержава в этот период времени, согласно концепции Синельникова, находилась на стадии эскалации - а при таком положении синергичные десценденты просто не возникают, а несинергичные неизбежно уничтожаются в схватке с “родителем”. Однако войну со своими североамериканскими колониями Англия проиграла - а следовательно, ее метадержава никак не могла сражаться в этой войне со своим порождением.

Далее Синельников перебирает возможные кандидатуры на роль “восходящей” (эскалирующей) метадержавы-провокатора, действия которого вызвали в качестве реакции появление американского уицраора. Франция, эскалировавшая в 1792-1815 гг., не проявляла никакой агрессии против Соединенных Штатов. Напротив, Наполеон уступает США Луизиану, территория которой на тот момент превышала территорию самих США. Россия? Россия прошла фазу надлома лишь в 50-х годах XIX века, владела протестантской Финляндией - короче говоря, вполне можно говорить, что она оказывала давление на метакультуру протестантского Северо-Запада. Однако активность России не имела никакого отношения к Северной Америке и Тихоокеанскому региону, а США, в свою очередь, не имели интересов в Восточной Европе. Напротив, Александр I и Николай I сокращали присутствие России в Тихом океане - слушайте и смотрите рок-оперу “Юнона и Авось” и погуляйте по Русской Горке в Сан-Франциско (можно также посмотреть в глаза аляскинской валькирии Сары Пейлин с берегов Чукотки и помечтать об отдыхе на пляжах русского Гонолулу).

Казалось бы, остается только один вариант - таким провокатором стала Испания и ее стареющая метадержава, некогда инвольтировавшая свои человекоорудия на создание империи планетарного масштаба, а к концу XIX века цепляющаяся за последние свои колониальные приобретения. Однако такие дряхлые старики, согласно концепции Синельникова, не могут вызывать в иных метакультурах такой “защитной” реакции, как рождение новой метадержавы. Только “восходящие” драконы (согласно терминологии Синельникова, “находящиеся на стадии эскалации”) могут привести к тому, что “соседи” пожелают завести своего собственного. Так что искать следует в другом месте.

И Синельников находит ответ, кажущийся практически невероятным - или, во всяком случае, предельно нетривиальным. Источником угрозы для метакультуры протестантского Северо-Запада, частью которой является США, стала развивающаяся метадержава Японии, которая уже через несколько лет после описываемых событий достигла такой мощи, что разбила российские войска в русско-японской войне.

Казалось бы, какую угрозу могла представлять для США Япония, отделенная от США Тихим океаном и не помышляющая о морском десанте в Калифорнию?

Ответ Синельникова таков. В том самом 1894 году Япония совершает агрессивные действия в отношении Китая, начав свою первую войну. Использовав а качестве предлога антикитайское восстание в Корее, Япония вводит туда войска, а затем нападает и на сам Китай. Китай проиграл войну, оказавшись вынужденным подписать крайне невыгодный ему Симоносекский договор 17 апреля 1895 года. Англия не смогла предотвратить японскую агрессию - а от нее можно было это ожидать, поскольку именно она была защитницей социальных образований, входивших в орбиту Северо-Западной метакультуры вдали от собственно Европы.

“Подписание англо-японского торгового договора (выгодного Японии и фактически предоставлявшего ей свободу действий в Китае и Корее) 16 июля 1894 г. – уже после того, как началось японское вторжение в Корею, является одним из рубежных событий в истории английского присутствия на Дальнем Востоке. По одной из статей этого договора британские владения становились открытыми для переселения японских подданных. А это уже грозило изменением этно-культурного и геополитического положения в английских тихоокеанских колониях. Вскоре после подписания Лондонского договора Япония напала на Китай. Символично, что первым объектом, уничтоженным японцами, был английский транспорт, перевозивший китайских солдат.

Ослабление Британской державы имело значение не только для Тихоокеанского региона. Оно влияло на баланс сил во всем мире. Новое положение попыталась использовать другая северо-западная держава – Германская. В 1895 г. в Германии началась подготовка к созданию мощного военно-морского флота. Перпрессивная держава Германии с этого времени стала все более четко заявлять о своих претензиях на передел мира, а в конечном счете – и на глобальное доминирование. Эта цель была настолько же неосуществима, насколько и разрушительна – не только для Северо-Западной метакультуры, но и для всего человечества. Претензии Германской державы толкали ее к столкновению с Английской. Таким образом, ослабление Англии, проявившееся в ее отступлении перед Японией в 1894 г., привело к тому, что две самые могущественные – на тот момент – державы Северо-Западной метакультуры оказывались в состоянии нараставшей конфронтации.

Северо-Западная метакультура оказывалась без адекватной защиты. Уязвимыми становились не только английские тихоокеанские колонии (Австралия и Новая Зеландия), но и западное слабозаселенное побережье США (например, в Калифорнии в 1900 г. проживало всего 1,5 млн. человек). Запад США из-за своей огромной территории и богатейших природных ресурсов вполне мог оказаться объектом экспансии Японии. Сегодня мысль о том, что Япония в ХХ веке могла, например, захватить западное побережье США, кажется фантастичной. Но такие захваты стали невозможны именно потому, что под американской государственностью в ХХ веке существовала держава, находившаяся на стадии эскалации”.

Суть проблемы, с точки зрения Синельникова, в том, что объектом японской агрессии в Китае стало значительное конфессиональное протестантское меньшинство, связанное в силу именно своего протестантизма с Северо-Западной метакультурой.

“Страной, в которой в конце XIX в. существовала значительная протестантская община, был Китай. Благодаря усилиям протестантских миссионеров, главным образом англоязычных, к концу XIX в. в Китае эту форму христианства приняло около 200 тысяч человек. В относительном исчислении – для Китая – эта цифра может показаться незначительной. Однако в абсолютных цифрах это довольно значительная община. Уже то, что китайские протестанты жили в государстве, подвергшемся агрессии перпрессивной державы, создавало необходимое и достаточное условие для креации северо-западной державы для защиты этой метакультуры, динамично развивавшейся в дальневосточном регионе … К концу XIX в. на планете произошло коренное геополитическое изменение – из-за стремительного развития технических средств, сблизивших континенты. Дальний Восток и США стали сосуществовать в одном регионе. В сочетании с распространением протестантизма в Китае и Корее это обеспечило возможность креации Американской державы в ответ на японскую агрессию против Китая”.

Однако существуют и иные точки зрения на проблему времени рождения американской метадержавы. Так, Рауха высказывает точку зрения, согласно которой к признакам “метадержавности” относится наличие экспансионистской идеологии, милитаризация, “волна патриотизма” со стороны общественности - а все эти моменты, согласно Раухе, имели место задолго до агрессии Японии против Кореи и Китая.

Кроме того, замечает Рауха, без влияния метадержавы США не смогли бы сформировать политико-идеологическо-экономический комплекс, оказавший такое серьезное воздействие на весь мир. Без уицраора в Северной Америке образовалась бы лишь рыхлая конфедерация, которую в итоге ждала бы судьба Южной Африки. Доктрина Монро как раз и демонстрировала потенциальную склонность новой метадержавы к экспансии - а американо-испанская война только лишь продемонстрировала, что в своей экспансии метадержава не собирается ограничиваться мирными средствами.

 

Исследователь, использующий никнейм “Песец”, также полагает, что имперский миф США начал складываться еще во времена борьбы за независимость. Он полагает, что в своей основе он сохранился и по сей день - “Америка как оплот демократии для западного полушария”, а затем и для всего мира. Противопоставлялся этот миф силам реакции, инспирированным метадержавами Европы, “Священному союзу”. После появления доктрины Монро в 1823 году США начинают вмешиваться в дела других стран, “экспортируя демократию” - в частности, морально поддерживая испанские и португальские кологии в их борьбе за независимость. Реализуя доктрину Монро, американская дипломатия сорвала интервенцию Священного Союза с целью восстановить испанское владычество над колониями. Затем -  уже используя финансовые и военные рычаги - США вмешиваются в дела Гаити, Мексики и Бразилии, пытаясь свергнуть проевропейские монархические правительства и заменить их правительствами республиканскими. Во время “весны народов” 1848-49 гг. США поддерживают антимонархические революционные движения в Европе.

Однако, по мнению “Песца”, все это свидетельствует только о подготовке почвы для утверждения метадержавы. Сама метадержава появляется во время Гражданской войны, когда победа Севера инкорпорировала в миф либеральные идеи, прямыми наследниками которых окажутся космополитизм и идея политкорректности. И затем, уже хорошо утвердившийся, Стэбинг (американский уицраор) нападает на Истарру (так Андреев называет уицраора Испании), к которому испытывал неприязнь с самого начала своего появления.

Именно необходимость противодействия не самой испанской метадержаве, а некоей силе, скрывающейся за ней, силе, стоявшей со времен средневековья за инквизицией (в частности, инквизицией испанской), образования, в чем-то подобного метадержаве, но имеющего существенно иной характер - вот, согласно гипотезе “Песца”, причина появления на свет американской метадержавы. Вызов со стороны “демонизированного эгрегора папства и инквизиции” заключался в том, что эта сила желала поставить под свой контроль католические сообщества Латинской Америки - и восстановить свое мировое влияние после тех чувствительных ударов, которые обрушились на папство в Европе. Следы проникновения “эгрегора инквизиции” в Латинскую Америку можно проследить в Перу и Мексике - а особого внимания заслуживает так называемое иезуитское государство в Парагвае.

Если принять такую гипотезу, то, как полагает “Песец”, появление американской метадержавы можно рассматривать как акт помощи со стороны благих творящих сил (“демиурга”) метакультуры Северо-Запада аналогичным силам Романо-католической метакультуры. Затем, когда метадержава перестала быть синергичной, помощь выродилась в простое хищничество.

Американская метадержава, считает “Песец”, потребовалась благому полюсу Северо-Запада для того, чтобы обрести противовес против ослабления влияния “христианского трансмифа” на эгрегоры реальных христианских конфессий и вырождения последних в опору политической реакции, клерикализма и абсолютизма. Это хорошо прослеживается в политической мифологии позапрошлого века - в риторике американского мифа, в котором США оказываются “Новым Израилем”, в противовес обществам Старого Света, отождествляемым американскими проповедниками с библейским Вавилоном. Эта же мифология действует и в XX веке - проявляясь в таких несхожих движениях, как растафарианство и неоконсерватизм.

США поддерживали европейскую либерально-демократическую оппозицию против выродившейся иерократии и реакционных монархий - опираясь на тайные общества, от карбонариев до иллюминатов. Поэтому еще не сменившие идеологию метадержавы Западной Европы попытались накрепко связать в головах инспирируемых ими людей понятия либерализма, демократии и республики с одной стороны - и понятия тайного общества и масонства с другой. Таким образом, по мнению “Песца”, в обиход был введен один из самых влиятельных антилиберальных мифов - миф о мировом масонском заговоре. Этот миф продолжает жить и теперь - его принимали черносотенство и фашизм, Гитлер, современные российские ультра, радикальный исламизм.

Предоставим слово самому “Песцу”:

“Что же касается огрызков демонизированного эгрегора средневековой инквизиции и папства, то тут, я думаю, Стэбинг исполнил свою миссию лишь частично. А потом, когда утратил санкцию, просто её предал и сам стал поддерживать и пользоваться взамен услугами тех сил, которые он должен был искоренить.

Проблема в том, что латиноамериканский католицизм, даже несмотря на противодействие демиургов Северо-Запада и Романо-Католической культуры и действия имевшего тогда демиургическую санкцию Стэбинга, всегда в политическом смысле оставался питательной средой для ультраправых политических взглядов. Именно из этой среды возникли мексиканские "Текос" и "Пуэбло", бразильская "Традиция, Семья, Собственность"... Хотя иезуиты ушли из Парагвая раньше, но их наследство осталось и воплотилось в феномене парагвайской партии "Колорадо", в не меньшей степени, чем в положениях доктрины перонистского движения в Аргентине. В интернете и в литературе есть много материалов. касающихся истории появления на свет жуткого феномена Латинской Америки - “эскадронов смерти”. Когда Стэбинг переродился, утратил санкцию демиурга и получил другую санкцию, он стал опираться на них в борьбе против марксистских и националистических повстанцев во всех странах Западного полушария.

Но можно только предполагать, чем бы стало это явление, если бы в позапрошлом веке Стэбинг, по замыслу Демиурга, его не ослабил. Знаменитые реформы Второго Ватиканского собора, после которых католицизм принял современное лицо и избавился от остатков средневековья, были бы провалены - они и так проходили при страшном сопротивлении как раз латиноамериканских делегаций, обвинявших тогдашнего папу в связях с масонами и... КГБ. И это только одна из негативных возможностей. При более неблагоприятном раскладе чудовище, о котором писал Андреев, ... реинкарнировало [бы] в качестве чудовищной реальности современной эпохи, на базе синтеза переосмысленного средневекового наследства, латиноамериканской пассионарности и заразившей в первую очередь страны Романо-католической культуры доктрины фашизма.

Именно ради предотвращения такого сценария, по моему скромному мнению, понадобился Стэбинг”.

 

Рауха же склонен утверждать, что метадержава появляется еще в эпоху борьбы за независимость - вместе с новым имперским мифом. именно наличие имперского мифа является для Раухи основным критерием наличия метадержавы. Агрессивность внешней и внутренней политики, скоординированной как в отношении соседей, так и коренного населения, не позволяют говорить ни о чем ином, кроме как о метадержаве, уицраоре.

Дадим слово Раухе:

“Однако благополучному существованию империи мешали идеологические нестыковки мифа с социальной реальностью. И если геноцид по отношению к индейцам можно было приглушить дезинформацией об их дикости и кровожадности, то с институтом рабства всё оказалось сложнее. Имперский миф неплохо ложился на воприятие граждан северо-восточных штатов, янки. Но в южных штатах сложились совершенно иные социально-политический уклад, культура и самосознание. Сложились ещё ДО появления незавимого государства и становления имперского мифа. Не попытайся англичане во время войны за независимость опереться на негритянское население южных штатов (рабство в английских колониях незадолго до этого было поставлено вне закона), полагаю, едва ли южане присоединились бы к Конфедерации и приняли бы общую с Севером конституцию. И их присоединение сделало опору имперского мифа ненадёжным, ... а отпочковкам уицраора дало неплохие шансы для выживания.

Перед Гражданской на Юге сформировался свой особый миф, миф о превосходстве аристократов-южан над всем остальным человечеством вообще. Да, дескать, они - республиканцы, но далеко не все люди достойны быть гражданами их республики. Иным это просто от Бога не дано. А вообще же они отдельный богоизбранный народ, достойный своего независимого конфедеративного государства и своей конституции. И если быдловатые янки не желают признать их превосходство или хотя бы право жить по своим законам, пусть и не соответствующим духу конституции - у них есть законное право выйти из Союза Американских Государств”.

“Южно-конфедератский” десцендент метадержавы не был, по мнению Раухи, синергичным - зато активно поддерживался неблагим (“демоническим”) полюсом Северо-Западной метакультуры, который в ту пору стремился поддерживать легитимную аристократию. Родительская же метадержава, инспирировавшая северян, была синергичной на тот момент по своим устремлениям, но развила в ходе борьбы, в которой едва не проиграла, значительную агрессивность. Эта агрессивность делает экспансию необратимой. И Рауха вспоминает известную шутку: “У вас проблемы с демократией? тогда мы летим к вам!”

Разговор пока не закончен - в частности, готовится к выходу объемное исследование Фёдора Синельникова, посвященное метадержавам, после чего читателю представится возможность оценить по достоинству его аргументацию, основывающуюся на внутренней логике его историософской системы.

Редакция Выхода планирует и далее уделять самое серьезное внимание историософской проблематике. В частности, будет продолжен разговор о Соединенных Штатах Америки и американской культуре, ее миссии, задачах и долженствовании.

 

 

Прямым философским следствием знаменитой формулы Эйнштейна является тезис, согласно которому масса есть концентрация энергии. Многие современные мыслители утверждают, что природа любой энергии - информационная. С этой точки зрения, Вселенная есть информация.

Все мы бесплатно пользуемся плодами первой информационной революции - этой революцией был Большой Взрыв. Его следствием стало формирование галактик, звезд и планет. Плодами этой революции люди пользуются ежемгновенно - и никто человечеству не выставляет счет за природопользование. Солнце светит бесплатно.

Но несмотря на всю очевидность этой мысли, постоянно появляются разного рода “торговцы воздухом” и иными стихиями, пытающиеся организовать взимание пятаков “для ремонта Провала, чтобы не слишком провалился”. Им кажется, что если они, как и Ксанф, не могут выпить море, то они, по крайней мере, могут море купить. Главное - обстоятельно оформить права владения. К примеру, задокументировать сделку, согласно которой море передано в собственность новоявленному Тримульхиону самим божеством. А дальше можно смело брать плату со всех корабелов за предоставление транспортных услуг.

Точно так же современные люди пользуются плодами творчества людей минувших эпох. Мы созерцаем наскальную живопись и творения художников Ренессанса, читаем Гомера, Библию и Махабхарату, заводим собак, используем рычаг и колесо - даже и не помышляя об авторских правах древних творцов и изобретателей, а равно и несомненно живущих среди нас их наследников. Культуртрегеры былых времен не скрыли от человечества продукты своего творчества, не поставили свечу под спудом, “но на подсвечнике, и светит всем в доме”.

Авторы законопроекта SOPA, разумеется, не признают себя простыми лоббистами кинокомпаний и фирм звукозаписи. Они пытаются подвести под свое начинание этическую базу. Декларируемая ими цель - ликвидировать материальный ущерб, который несут создатели книг, музыки, фильмов, софтвера и другой информационной продукции. Ущерб от деятельности людей, владельцами информационного моря объявленных “пиратами”.

Существуют различные виды творчества. Создатели творческих продуктов, если другими людьми эти продукты востребованы, безусловно, заслуживают награды за свой труд - как моральной, так и материальной. Но качество и количество этой награды может варьироваться.

Сколько стоит музыка? Пифагорейскую музыку сфер слышат все, хотя и не все осознают, что ее слышат. Организаторы Вудстокского фестиваля сначала пытались взимать плату за вход, но когда увидели, сколько людей прибыло, сняли ограничения и допустили всех желающих бесплатно. Они признавались, что потерпели убытки. Но, как сказал один из “мастеров церемонии”, “что значат деньги, когда происходит событие, какого еще не было в нашей вселенной?” Уличный музыкант не требует предварительной платы - он просто будет рад, если слушатель отблагодарит его после прослушивания. Не до, а именно после. Если есть желание и возможности.

Во многих ситуациях творцы довольствовались разовой материальной наградой. Создатели архитектурных сооружений, к примеру, не берут с нас плату за созерцание своих творений. Нас не заставляют, когда мы попадаем в исторический центр Праги или Санкт-Петербурга, завязывать глаза. Доступ во многие музеи мира бесплатен - то, что обычно считается “платой”, является добровольным пожертвованием посетителя. Размер этого пожертвования только рекомендуется, но в итоге определяется самим посетителем.

Таким образом, в вопросе “взимания платы” (то есть принудительной предоплаты) различные виды творчества неравноправны - хотя цену творений во “всеобщем эквиваленте” объективно рассчитать невозможно. И неравноправие это заключается в неравенстве объективных возможностей “защитить творческий продукт”. Вспомним анекдот о булочнике и бедняке. “Он наслаждался видом моих булочек! Он обонял их несравненный аромат! - Видишь эту монету? Понюхал ее? Считай, что бедняк с тобой в расчете!” Остап мог продавать вид на провал только потому, что на смотровую площадку вела узкая дорожка. А вот вид на гору Фудзи ему удалось бы продать разве что в форме открыток. Когда доступ к “товару” слишком легок, приватизатору остается, как пела группа “Аквариум”, “торговля открытками с видом на пляж или дикий крик “Право руля!” “Право руля!” - то есть завинчивание властных гаек, принуждение к завязыванию глаз тех, кто не желает платить. “Открытые окна будем закрывать” (Шварц, “Дракон”).

Ситуация передачи информации, даже однотипной, всегда изменчива. Любое изменение в культуре представляет собой, в определенном аспекте, трансформацию информационного обмена. Любая трансформация оказывает влияние на соревнования, принятые в изменяющейся среде. Те, кто были последними, становятся первыми - и наоборот. Стремление к “стабильности”, то есть к сохранению status quo - характерная черта человека, привыкшего к определенным правилам игры. Но любая привычка есть просто наркотик. Остановить процесс мировой трансформации так же невозможно, как невозможно выпить то самое эзопово море.

Первый период развития жизни на планете Земля был отмечен развитием анаэробных (не использующих кислород для получения энергии) форм жизни. Но вот появились “сине-зеленые водоросли”, запустившие процесс фотосинтеза. И произошла “кислородная катастрофа” - в океане и воздухе появились молекулы кислорода, среда изменилась, став агрессивной по отношению к подавляющему большинству прежних биологических видов. Они вымерли - но появилось множество новых видов, защищенных от кислорода и практикующих тот или иной вид кислородного дыхания.

Современные охранители приватизированных зон информационного пространства - ассоциации компаний звукозаписи и кинофабрик - желают возврата к их “золотому веку”, говорят о потере рабочих мест и ущербе, который несут патронируемые ими музыканты и кинематографисты. Но кто исчислит ущерб, который нанесла наступившая в XX веке эра “технической репродуцируемости в искусстве” культурной флоре и фауне предшествующей технологической эпохи?

Только что страна наблюдала феерические взлеты «странных людей». Сначала это были вагоностроители с Урала и девушки из Иванова, выходившие на орбиту ценой одной корявой, но верноподданнической фразы вроде «приедем в Москву на танке более лучше одетые». Аттракцион немыслимой щедрости для особо лояльных. Но посадочных мест больше нет, а кому свезло, уже сгорели в плотных слоях атмосферы. Типичная судьба человека не на своем месте.

 

Депрофессионализация как идея и принцип

 

Затем перестановки в политическом блоке и в кабмине показали, что на науку, культуру и работу с обществом тоже можно бросать людей, полезных в некоторых отношениях, но не отмеченных печатью профессионализма, даже с непрофильным прошлым.

Идею перехватили внизу. Если на культуру бросают из налоговых органов, то и в руководстве культурологией логичен инженер-пожарник. В отрезке вертикали под линейным министерством тоже должны быть родные души, а не искусствоведы без погон. Теперь уже внутри институтов образованных меняют на лояльных недоучек. Потом этих же пожарных бросят делать другой пожар. Легкая разминка перед погромом РАН по готовому сценарию. И новый этап кадровой политики. Закончился период, когда на место выдвиженцев от партии приходили авторитеты из профессии. Но и не вернулись нравы советской власти, когда брошенные на любое направление (хоть на культуру) люди от сохи еще сохраняли уважение к чужой профессии. Теперь дилетанты с фанаберией готовы учить ученых, перестраивать отрасль, будто лесоповал, и общаться с мэтрами, как с бригадирами гастарбайтеров.

 

Цари и резиденты

 

Просто на авторитаризм это не спишешь. И даже на сырьевую модель. Самовластие чаще окружало себя людьми высшей пробы, украшая правление открытиями и шедеврами. Даже времена темные и солдафонские по инерции оставляли после себя памятники творчества и знания. Помимо манифестации величия, не говоря о личном удовольствии для людей с мозгами и вкусом, в этом было подтверждение легитимности свыше: помазанника должны окружать «божественные» вещи, и люди, способности которых тоже не от мира сего, — дар.

Демократии все это не нужно, квазидемократии — тем более. Филантропию и меценатство могут перехватывать бизнес и социальные фонды, только если власть не заигрывает с «богоданностью» и смиряется с бытовым предназначением. Тогда приватная благотворительность поощряется самим же государством, которое служит скорее техническим распорядителем, нежели покровителем наук и искусств, и уж точно не покушается на автономию, не лезет в кадровую политику творческих сообществ.

У нас в этом плане чудовищный микст. Проблемы с легитимностью власти есть и у общества, и в политическом классе, и в самом руководстве. Власть, пытаясь нащупать легитимацию помимо формальной процедуры переизбрания, успокаивает себя иллюзией всевластия: суверен не всесилен, потому что легитимен, а наоборот (произвол как знак легитимности де-факто). Доказательством «права править» оказывается способность подавлять любые права, кроме своих, а свои — ничем не ограничивать.

Один из знаков такой легитимности — кадровые чудеса, способность поражать воображение непредсказуемыми и необъяснимыми назначениями — сигналами, встраивающими в лояльность и своих, и колеблющихся.

Лучший способ — бросить на дело людей со стороны, без заслуг и нормальной карьеры, но с безудержным, несомневающимся активизмом, свойственным плохо обученным неофитам.

Полезен здесь и опыт личной самодеятельности. Люди, собирающиеся оценивать результативность исследований, сочли достаточным то, что слышали о библиометрии краем уха. Точно так же командовать культурой брошен товарищ, ничего не смыслящий ни в идеологии, ни в идеологических процессах, ни в техниках идеологической работы, но сам дерзавший в такого рода писаниях, конъюнктурных и слабых. В данной схеме это не проблема. Сейчас в одном из физических институтов новому начальству в промышленных масштабах накачивают статистику публикаций и цитирования, вставляя его в коллективные работы, организуя ссылки и проч.

Все было бы проще, если бы наверху плевали не только на результат, но и на эффект. Однако спрос на символический капитал там есть, и огромный. Очень волнуют образ и положение, символика места и влияния, даже политическая эстетика, хотя и в жанре «прикид». Неясно, что важнее: реально манипулировать или выглядеть мощным манипулятором (например, в мире). Если власть и «забила» на репутацию в глазах элит, то осталось зеркало, ради которого весь этот дорогой пиар.

Еще одна створка такого зеркала — руководящие кадры для повседневного общения. Там, хоть и с потерями, еще остались люди профессиональной пробы, но уже без потенции возражения. Поэтому наверху остается иллюзия, что страной руководят специалисты. Потом высочайшие экспедиции обнаруживают, что народ держат в нечеловеческих условиях и кормят на 100 руб. в день, но происходящее в науке и культуре начальство пока не считает стихийным бедствием и не наносит личных визитов рядовым ученым и художникам. А это был бы сенсационный сюжет для новостей: выслушав неподставных ученых, им поручают симметрично оценить результативность профильных ведомств, а министров грозят посадить «на ту же баланду».

Правители всегда смотрелись в зеркало истории — и сейчас все упирается в исторический горизонт. В будущем деятели иначе оцениваются и по выдвиженцам, и по их эпохальным деяниям. Потом окажется, что эти министры и их реформы были такими же странными акциями, как амфоры и рыбы. Зачем это нужно правлению — пока неясно.

Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН

Источник публикации

 

Любой культ – это карго-культ.

Профессиональная софистика – карго-мудрость.

Теология – это карго-мистика.

Сансара – это карго-реальность.

Погоня за сиддхами – это карго-йога.

 

Суть любого карго-культа – фрустрированная попытка присвоить желаемое неадекватным методом. В глубине своего сознания человек желает блага и освобождения всем живым существам – но осознает это свое желание искореженным, редуцированным образом. И ему начинает казаться, что он хочет всего-навсего вон ту конфету, которую ест толстый мальчик на соседних нарах. На нарах – потому что реальность в процессе такой редукции становится тюрьмой. Этим детям в нас нужно помочь выбраться из тюрьмы, чтобы мы увидели, что мы вечно странствуем в беспредельности детской площадки.

Однако в каждой эмпирической детской площадке есть только лишь доля детской площадки. Задача мест, подобных Burning Man – путем коллективной медитации, действий в бездействии очистить мифологему детской площадки и поднять ее до уровня платоновской совершенной идеи. До уровня идеальной детской площадки, где есть, или может быть, все – кроме того, что мешает всему быть. Кроме принуждения и мусора.

Как правило, культ – это лишенная юмора попытка присвоить неприсваиваемое, приватизировать благодать. Но «дух дышит, где хочет» - карго-магазины торгуют только воздухом. Карго-воздухом, карго-водой и другими объектами, которые можно купить и продать, но которыми нельзя жить.

Игра в карго-культ на детской площадке BM – это симуляция симуляции, карго-карго-культ. Деконструкция карго-реальности, ибо реальность – это не груз и не товар. Обретение легкости – в избавлении от груза. И вот тогда наш с любовью построенный карго-самолет сможет, разгрузившись, взлететь с нашего карго-аэродрома. В пространство легкости, где вместо товаров – подарки, а корабли нагружены несущими их крыльями.

 

 

Every cult is a cargo-cult.

Professional sophistry is cargo-wisdom.

Theology is cargo-mysticism.

Sansara is cargo-reality.

Chasing siddhis is cargo-yoga.

 

The essence of any cargo-cult is a frustrated attempt to obtain an object of desire using an inadequate method. Deep in our heart we desire goodness and liberation of all sentient beings, but along the way to our consciousness it becomes corrupted and reduced. The initial impulse is eventually interpreted by our mind as longing for a candy that is being eaten by a plump kid on the next prison bunk. This fundamental falsification reduces our reality to jail. The kids in us need help in breaking free and seeing that they, in fact, are eternally travelling in the reality of an infinite playground.

However, any given playground is only partially a place for children’s amusement. The purpose of such events as Burning Man is to purify the construct of a playground by collective meditation and action without action. The place needs to be elevated to the level of Plato’s “ideal playground”, which contains, or could contain, anything except for the entities, that make its existence impossible.

Any cult is usually humorless attempt to obtain unattainable, to privatize grace. Playing cargo-cult at the BM playground represents a simulation of simulation, a cargo-cargo-cult. The cargo-reality falls apart, because the reality is not a cargo or an object of consumption. By dropping our cargo we can achieve lightness. Our lovingly crafted cargo-plain will unload, lift off from our cargo-tarmac and enter a space where gifts have replaced merchandise and ships are loaded with wings.

А как насчёт известной “марксистской” трактовки случайности как непознанной необходимости? В кавычках, поскольку ни у Маркса, ни у его последователей ничего подобного не помню. А планы строили и строят все, и Черчилль в 1918 году, и Котовский перед тем как грабить очередной банк, и японцы перед Перл Харбором, и вообще все генеральные штабы всех армий мира и все спецслужбы мира - это их работа. Только лишь немногие планы прорабатывали в деталях, а большинство действовало по принципу: “главное - ввязаться в драку, а там посмотрим.” Вот и вся конспирология…

Конспирология не конспирология, но человеческое общество явно существует по некоторым законам, которые только начинают познавать (ИМХО). Социология ещё не пользуется языком науки (то есть математикой), хотя работы в этом направлении есть, и придуманная фантастическим героем aзимовского “Основания” наука “ПСИХОИСТОРИЯ” медленно (как и любая наука, в отличие от альтернативных методов познания: метаисторического, трансфизического, психоделического и ещё Б-г знает какого), но упорно и постепенно создаётся (см. например http://www.sem40.ru/index.php?newsid=238343, источник случайно попал на глаза, поэтому в предзятости не обвиняйте). Некоторые статистические закономерности прослеживаются, кое-какие математические модели создаются. Кстати, использование математики совсем не означает попытки заключить объективную реальность в какую-то жёсткую “прокрустику”. Понятие степени свободы пришло тоже оттуда же, из математики, оттуда же и многомерность пространства, и двоичность времени, и ещё много другого…

 

Повторю в память о тех августовских днях свой текст полуторалетней давности. В нем чувствуется эйфория, вызванная подъемом гражданской активности во время "русской зимы 2011-12". Но уныние, апатия и цинизм ничем не лучше эйфории. Эмоциям надо дать возможность приходить и уходить, подобно облакам - и продолжать делать то, что должно. И будь что будет.

 

Большинство моих друзей - моложе меня. Я не раз пытался им объяснить, какие именно чувства я испытывал в конце 80-х и особенно в августе 91-го.

Объяснить было невозможно - словно рассказывать никогда не влюблявшемуся, что такое любовь.

Это было чувство освобождения.

Освобождение бывает двух родов. Оно бывает агрессивным и разрушительным. Сопровождается острым чувством ненависти к той силе, которая воспринимается как порабощающая. Как говорил в “Убить дракона” человек, опрокинувший и поджегший телегу с овощами: “ - Борюсь. - С кем? - Со всеми. За счастье и свободу”. Такого рода освобождение в конечном итоге иллюзорно. Это побег в соседнюю камеру. Итог - новая, часто еще более жесткая диктатура.

Освобождение же второго рода сопряжено с чувствами радости и любви. Агрессия в этом случае сублимируется в готовность к действию, которое мыслится ныне прежде всего как ненасильственное гражданское неповиновение и прочая творческая активность. Агенты порабощающей силы в этом случае подвергаются “атакам любви”. С ними дружелюбно разговаривают, дарят цветы и другие знаки внимания. Цель такого контакта - дать понять человеку “с той стороны”, что он прежде всего для нас именно человек, а не представитель власти. Личность, а не функция режима.

Агрессивный борец за свободу не становится личностью - но функцией бунта и новой силы, пытающейся захватить власть. Освобождение же в любви есть прежде всего творчество личности. Даже когда такие люди участвуют в массовых выступлениях, они прежде всего приходят для того, чтобы встретиться с другими личностями, а не потерять себя в толпе. Это единение в любви без утраты собственной личности русские философы называли “соборностью”.

Отсюда происходит пафос leaderless movement - “движения без лидеров”. В эпоху советской “перестройки” мы не имели тех технических средств, которые нынче дают нам возможность организовываться “горизонтально”, сетевым образом, самим выбирать материалы для чтения, писать и обращаться к людям самим, напрямую, и иметь возможность быть услышанными огромной аудиторией. Открываются возможности для реализации нового варианта демократии - прямой демократии.

В прежние времена слишком многое в освободительных движениях зависело от отдельных фигур - фигур их лидеров. Критически важным оказывался их моральный облик - в высоком, а не обывательском значении слова “моральный”. Хорошо, если лидер оказывался “совестью нации”, как в Индии или в Чехии. Мы, к сожалению, пережили в 90-е значительно более травматический опыт. И теперь нам надо учесть ошибки прошлого и сохранить общественный контроль над теми, кто пытается “оседлать” движение освобождения, не допустить захвата власти той или иной корыстной группировкой, не отстраняться от участия в общественной жизни на самом важном этапе, как это, к несчастью, произошло в России в 91-м году.

Россия - часть мира, одна из важных его составляющих с самобытной культурой. Многие люди в течение последних двадцати лет испытывали фрустрацию из-за “потери Россией своей мировой роли”. Это чувство, не будучи надлежащим образом осмыслено, часто выявлялось как ностальгия по имперскому могуществу. Парадокс в том, что Россия вышла на первый план мирового процесса именно как носительница тех или иных универсалистских, всечеловеческих идей и ценностей планетарного масштаба. Идеи такого рода несовместимы со взглядом на мировую историю как на компьютерную игру, цель в которой - просто победа своих “юнитов”, которые лучше других просто потому, что я ими играю.

Американская культура любима многими не за мощь US Army, не за третьеразрядные продукты киноиндустрии. Она любима за дух свободы и независимости от собственных властей, за битников и хиппи, за джаз и рок-н-ролл.

Точно так же обстоит дело и с русской культурой. Миру нужна Россия Толстого и Достоевского, Россия Бердяева и Сахарова. Коррумпированная и циничная Россия не просто не нужна никому. Она - отрицательная ценность в мире. И ее “не любят” прежде всего тогда, когда она сама предает свои собственные идеалы. Как и любую другую страну, когда она забывает о своем этическом, качественном предназначении.

Миру нужна Россия как голос совести и веры, как погружение в глубины человеческой души и источник неформальной экзистенциальной этики. Россия как надежда на будущее планеты как места братства, любви и правды. Закономерно, что как только Россия отступает от этого своего предназначения (отступление это происходит не в конкретный момент времени, я не веду речь о каком-то "золотом веке"), она теряет свое место в мире. И никакой силой невозможно компенсировать эту потерю. Циничная сила всегда слаба.

Подлинные силы как человек, так и культура обретает тогда, когда к силе как к таковой не стремится. Они появляются тогда, когда человек идет по своему пути, настраивая приборы на сердце своего солнца. Если же человек забывает о своем нравственном идеале, приборы начинают давать сбои. И в результате человек обнаруживает, что его сверхмощный автомобиль, возможности которого стали для человека самоцелью, увез его очень далеко от места, в котором он желал бы оказаться. Вместо возвращения в рай он получил битву за власть в аду. И даже если он в этой битве оказался самым сильным - так только до тех пор, пока “Акела не промахнется”. Потому что Бог - не в силе, а в правде.

После эпохи цинизма и приспособления наступает момент, когда молчать и бездействовать становится невозможно. Когда перед человеком встает некий решающий выбор - и сам человек понимает, что наступил момент истины (хотя, если человек отвергнет родившийся импульс деятельного отторжения неправды - он постарается забыть об этом моменте, вытеснить голос совести в область бессознательного). В решающие исторические моменты голос совести начинает отчетливо звучать в сознании множества людей.

В России этот момент настал осенью 2011 года. Наблюдая за циничным междусобойчиком правящей хунты, многие испытали то самое чувство, которое испытывали люди, вышедшие на баррикады в августе 91-го. Чувство невозможности промолчать. Чувство, когда идеалы, пусть и подзабытые, вдруг являются человеку в своем сиянии,. Появляется реальный шанс преодолеть свои страхи, свой цинизм. Появляется готовность, если надо, ложиться под танки.

А когда эти люди, вышедшие на улицы, а теперь и в социальные сети, встречают там друг друга - они испытывают такое чувство освобождения, любви и братства, о возможности которого многие из них ранее и не подозревали. Многие впервые понимают, что такое любовь к родине. Многие впервые осознают себя гражданами.

Да, такова последовательность. Певое - вызов, чувство отторжения, отчетливый голос совести. Если блокировки преодолеваются - предпринимается действие (пусть даже чисто внутреннее), преодолевающее страх, цинизм, уныние и апатию. И, если не дать себя втянуть в воронки ненависти, далее происходит вхождение в мистериальную реальность встречи. Встречи, в которой народ становится самим собой. Соединением свободных, любящих людей, творящих новую реальность. И энергия этой встречи - незабываемая энергия, питающая людей всю их последующую жизнь - должна быть использована для творчества во имя претворения в жизнь идеалов. Тех самых идеалов, которые их призвали в критический момент. Которые не есть что-то внешнее, наносное, идеологическое - а напротив, составляют самую суть человеческого существа, его совесть.

Много лет к моему и не только моему каждодневному состоянию сознания примешивалось чувство отвращения и стыда. Отвращения и стыда за происходящее в моей стране. Чувство вины за то, что допустил это происходящее.

Теперь есть чем дышать. Теперь - не противно и не стыдно. Проблемно - да. Но появилась надежда. Спасибо всем тем, кто эту надежду пронес сквозь все девяностые и нулевые. И спасибо всем тем, кто в решающий час откликнулся на зов и дал этой надежде расцвести. 

Цветок пробивается сквозь асфальт. Человек вылезает из сундука и обнаруживает, что жизнь победила смерть неизвестным для него способом. И даже если завтра снова заколотят дверь - то только на время. Потому что есть вещи сильнее силы. Которым сила не нужна. Против которых сила бессильна.